забавной, но никак не реальной возможностью.
Дон Хуан продолжал отстаивать свою точку зрения. Он сказал, что обычное записывание является способом вовлечения в задачу запоминания первого внимания, что я делаю заметки для того, чтобы помнить о том, что говорилось и делалось. Рекомендация дона Хенаро не была шуткой, так как вождение по бумаге кончиком пальца, являясь неделанием ведения записей, заставило бы сфокусироваться на запоминании мое второе внимание, и тогда мне не пришлось бы накапливать горы листов бумаги. Дон Хуан считал, что конечный результат был бы более точным и более значительным, чем при обычном записывании. Насколько он знал, этого никто никогда не делал, но сам принцип был хорош.
Он заставил меня некоторое время «записывать» подобным образом. Я расстроился. Записывание действовало не только как способ запоминания, но и успокаивало меня. Это была моя привычная опора. Накапливая листы бумаги, я получал ощущение целенаправленности и уравновешенности.
— Когда ты горюешь о том, что тебе делать с записями, — объяснил дон Хуан, — ты фиксируешь на них очень опасную часть самого себя. Все мы имеем эту опасную сторону, эту фиксацию. Чем сильнее мы становимся, тем губительнее становится эта сторона. Воинам рекомендуется не иметь никаких материальных вещей, на которых концентрировалась бы их сила, а фокусироваться на духе, на действительном полете в неведомое, а не на тривиальных щитах. В твоем случае такой щит — это твои записи. Они не дают тебе жить спокойно.
Я серьезно чувствовал, что у меня нет никакой возможности расстаться со своими записями. Тогда, вместо собственно неделания, дон Хуан задумал для меня задачу. Он сказал, что для тех, кто, подобно мне, охвачен таким чувством собственности, подходящим способом освободиться от своих записей было написать книгу, сделав их всеобщим достоянием. В то время я думал, что это еще большая шутка, чем предложение записывать пальцем.
— Твое стремление обладать и цепляться за вещи не уникально, — сказал он. — Каждый, кто хочет следовать путем воина и мага, должен освободиться от этой фиксации. Мой бенефактор рассказывал мне, что было время, когда воины имели материальные предметы, на которые они переносили то, чем были одержимы. Это порождало вопрос, чей предмет более сильный и чей самый сильный из всех. Остатки таких предметов все еще имеются в мире — обломки этой гонки за силой. Никто не может сказать, какого рода фиксацию получили все эти предметы. Люди, бесконечно более сильные, чем ты, вливали в них все свое внимание. Ты пока что просто начал вливать свои мелочные заботы в листы своих записей. Ты еще не добрался до других уровней внимания. Подумай, как будет ужасно, если к концу своего пути воина ты обнаружишь, что все еще тащишь на спине тюк с записями. К тому времени твои записи станут живыми, особенно если ты не научишься писать кончиком пальца, и ты все еще будешь вынужден накапливать листы бумаги. В таком случае меня не удивит, если кто-нибудь повстречает твои тюки, идущие сами по себе.
— Мне не сложно понять, почему Нагуаль не хотел, чтобы мы обладали собственностью, — сказал Нестор, когда я закончил свой рассказ. — Мы все сновидящие. Он не хотел, чтобы мы фокусировали свое тело сновидения на слабом лице второго внимания. В то время я не понимал его маневров. Меня раздражало то, что он заставлял меня освободиться от всего, что я имел. Мне казалось, что он несправедлив. Я считал, что он старается удержать Паблито и Бениньо от зависти ко мне, потому что у них самих не было ничего. По сравнению с ними я был богачом. В то время у меня и мысли не было, что он защищает мое тело сновидения.
Дон Хуан по-разному описывал мне искусство сновидения. Наиболее туманное из этих описаний, как мне теперь кажется, является наиболее удачным. Он сказал, что искусство сновидения — это, по сути, неделание сна. И, как таковое, оно дает возможность практикующим его использовать ту часть жизни, которую они обычно проводят во сне. Сновидящие как бы не спят вообще, но без всяких болезненных последствий. Это не значит, что у сновидящих вообще отсутствует сон, просто эффект сновидения продлевает состояние бодрствования за счет использования некоего дополнительного тела — тела сновидения.
Дон Хуан объяснил мне, что тело сновидения — это нечто такое, что иногда называют «дубль», а иногда — «другой», потому что это точная копия тела сновидящего. В сущности, это энергия светящегося существа, белесая, призракоподобная эманация, которая посредством фиксации второго внимания проецируется в трехмерное изображение тела. Дон Хуан объяснил, что тело сновидения — это не привидение, оно настолько же реально, насколько реально все, с чем мы сталкиваемся в повседневном мире.
Он сказал, что второе внимание неизбежно стягивается фокусом на энергетическом поле нашего полного существа и трансформирует эту энергию во что-нибудь подходящее. Самое легкое — это, конечно, изображение нашего физического тела, которое мы хорошо знаем из нашей повседневной жизни по опыту использования первого внимания. То, что направляет энергию нашего полного существа на создание чего-либо, находящегося в пределах возможностей, известно как воля. Дон Хуан не мог сказать, где находятся эти границы, но на уровне светящихся существ их диапазон настолько велик, что напрасно и пытаться установить их; поэтому можно сказать, что с помощью воли энергия светящегося существа может быть преобразована во что угодно.
— Нагуаль говорил, что тело сновидения во все вовлекается и цепляется за все, что ему попадается, — сказал Бениньо. — Оно как бы ничего не соображает. Он рассказывал, что мужчины в этом смысле слабее женщин, так как у мужчин тело сновидения больше стремится к обладанию.
Сестрички дружно закивали в знак согласия. Ла Горда взглянула на меня и улыбнулась.
— Нагуаль рассказывал мне, что ты из породы собственников, — сказала она. — Хенаро говорил, что ты даже со своим дерьмом прощаешься, прежде чем спустить его в унитаз.
Сестрички покатились со смеху. Хенарос сделали явное усилие, чтобы сдержаться. Нестор, сидевший рядом со мной, хлопнул меня по колену.
— Нагуаль и Хенаро рассказывали о тебе потрясающие истории, — сказал он. — Они годами развлекали нас рассказами о том, с каким необыкновенным человеком знакомы. Теперь-то мы знаем, что это был ты.
Я почувствовал смущение. Получалось, что дон Хуан и дон Хенаро предали меня, смеясь надо мной в присутствии учеников. Мне стало жаль себя. Я начал жаловаться, сказав, что они были предубеждены, заведомо считая меня глупцом.
— Это неверно, — сказал Бениньо, — мы очень рады, что ты с нами.
— Разве? — бросила Лидия.
Между ними вспыхнул горячий спор. Мужчины и женщины разделились. Ла Горда держалась особняком. Она молча сидела радом со мной, тогда как остальные вскочили и начали кричать друг на друга.
— Мы переживаем трудное время, — тихо сказала мне Ла Горда. — Мы уже очень много занимались сновидениями, но для того, что нам нужно, этого недостаточно.
— Что же вам нужно, Ла Горда? — спросил я.
— Мы не знаем, — сказала она. — Мы надеялись, что ты нам скажешь это.
Сестрички и Хенарос опять уселись, чтобы послушать то, что говорит Ла Горда.
— Нам нужен лидер, — продолжала она. — Ты Нагуаль, но ты не лидер.
— Чтобы стать настоящим Нагуалем, нужно время, — сказал Паблито — Нагуаль Хуан Матус говорил мне, что он в молодости был дрянным[1], пока нечто не вытряхнуло его из состояния самодовольства.
— Я этому не верю, — закричала Лидия. — Мне он никогда этого не говорил.
— Он говорил, что был очень мерзким, — добавила Ла Горда вполголоса.
— Нагуаль рассказывал мне, что в молодости он был таким же неудачником, как и я, — сказал Паблито. — Его бенефактор тоже говорил ему, чтобы он не совался к пирамидам, но из-за этого он чуть ли не жил там, пока его не выгнала оттуда орда призраков.
Очевидно, никто из присутствующих не знал этой истории. Все встрепенулись.
— Я совсем забыл об этом, — пояснил Паблито. — Я только что это вспомнил. Это получилось так же, как с Ла Гордой. Однажды, когда Нагуаль наконец сделался бесформенным воином, злые фиксации воинов, практиковавших свое сновидение и другие неделания в пирамидах, нашли его. Они добрались до него в тот момент, когда он работал в поле. Он рассказывал, что увидел руку, высовывавшуюся из свежей борозды. Рука схватила его за штанину. Он подумал, что это, видимо, кто-то из работавших с ним людей, — что его случайно засыпало. Он попытался его выкопать. Затем он понял, что копается в земляном гробу: в нем был погребен человек. Нагуаль сказал, что этот человек был очень худым, темным и безволосым. Нагуаль попытался быстро починить земляной гроб, поскольку не хотел, чтобы его видели рабочие, и не хотел причинить вред этому человеку, раскопав гроб против его воли. Он так сосредоточенно работал, что не заметил, как остальные рабочие собрались вокруг него. К тому времени земляной гроб развалился, и темный человек зашевелился на поверхности, совершенно голый. Нагуаль попытался помочь ему подняться и попросил людей подать ему руку. Они засмеялись, решив, что у него началась белая горячка, так как в поле не было ни человека, ни земляного гроба — вообще ничего подобного.
Нагуаль говорил, что он был потрясен, но не посмел сказать об этом своему бенефактору. Это, впрочем, уже не имело значения, так как ночью за ним явилась целая толпа призраков. В дверь постучали, он пошел открывать, и в дом ворвалась орда голых людей с горящими желтыми глазами. Они бросили его на пол и навалились на него. Они переломали бы ему все кости, если бы не быстрые действия его бенефактора. Он увидел призраков и уволок Нагуаля в безопасное место в яму за домом, которую он всегда держал наготове. Там он захоронил Нагуаля, а призраки сидели вокруг на корточках, поджидая удобного случая. Нагуаль рассказывал, что он был тогда так напуган, что даже после того, как призраки окончательно скрылись, он еще долгое время добровольно отправлялся спать в яму.