— Барон волком смотрит на любого, кто пытается сесть за твой столик, — шепнула ей Олимпия.
— Я знаю. Ужасное хамство с его стороны.
— Но это также очень показательно в плане его намерений. Как и манера твоего молоденького художника, того, с неудачными усиками, который отказывается реагировать на грозные взгляды.
— Оба перегнули палку. Боюсь, один из них неизбежно убьет другого.
Олимпия нацепила маску утомленного безразличия.
— Всегда найдутся еще художники, они взаимозаменяемы. Но, судя по всему, если бы пал Смоленский Мясник, все приняли бы это за акт благородной гражданской духовности.
— Ах ты, вредная, порочная девчонка, — прощебетала Зоесофья и склонила голову. — Когда-нибудь превратности политики освободят нас из княжеского гарема, и ты осчастливишь какого-нибудь несчастного мужчину.
— Несчастных, — надменно провозгласила Олимпия. — Много, много, много мужчин.
Сказать по правде, Зоесофью подобные приемы утомляли. Однако Жемчужины пребывали в лихорадочном состоянии и явно соревновались между собой. Их интересовало только одно: кто следом за Этери отправит в мир иной незадачливого кавалера, к примеру спровоцировав дуэль. Самоубийство уже имело место быть, поэтому вообще не рассматривалось как нечто стоящее. Зоесофья тоже хотела приложить к процессу максимум усилий. Она подошла к столику, где сидели барон Лукойл-Газпром и художник, которого, если начистоту, она находила таким скучным, что не могла заставить себя запомнить его имя. Ухажеры нетерпеливо ждали ее возвращения. «Никодим, дорогой», — обращалась она к барону, а к художнику: «Мой крольчонок!»
— Вот и вы, дражайший ангел! — Художник был тощий, как борзая, и нервный, как две легавые. — Я умер тысячу раз за время вашего отсутствия.
— Мне пришлось хуже, — сухо заметил барон. — Он, по крайней мере, не делил стол с придурком.
Барон был богат и красив, хотя в его кругу это было само собой разумеющимся, а его влиятельность в области политики являлась плюсом для Зоесофьи. Но главное, он считал себя умным, а такие люди неизменно и с восхитительной легкостью поддаются манипуляции. Он подался ближе к экрану и произнес негромким игривым тоном:
— Скажи, ma petite minette,[10] каков кратчайший путь в твою спальню?
— Через свадебную часовню, — рявкнул неженатый художник.
Зоесофья позволила себе спешно подавленный смешок.
Барон поморщился, но тотчас парировал:
— Милая барышня, наивный… юнец подталкивает вас на мрачный путь. Сам я проделал его и не могу рекомендовать ни опыт, ни конечную перспективу.
— Но я сделал даме приличное предложение, — возразил художник.
— Вы забываете, что все Жемчужины обещаны князю Московии.
— Следовательно, ваши слова означают, что, дабы предать свою жену, вы требуете от Зоесофьи наставить рога князю?
Все произошло мгновенно — слишком быстро, чтобы Зоесофья смогла вмешаться, даже если бы правила их «жемчужной» игры позволяли. Барон шумно втянул воздух. Вставая, он задел стол: ложки и чашки зазвенели.
— Такого оскорбления я не потерплю! — воскликнул он громко. — Сударь, я предоставляю выбор оружия вам.
Художник тоже почему-то оказался на ногах. Он был столь незначительной персоной, что Зоесофья не увидела, как он встал.
— Тогда я выбираю холст и масло, — заявил он. — Каждый из нас напишет карикатуру на другого. — В своей ярости он выглядел как терьер, дразнящий быка. Разумеется, от усов проку не было. — Победителя определят голосованием…
— Ха! Краска не оружие. Дуэль не дуэль, если нет риска получить смертельную рану.
— Пожалуйста, позвольте мне закончить. Портрет-победитель будет выставлен на публичное обозрение на месяц за счет проигравшего.
Барон побелел. Затем сел на место.
— Этот вызов недостоин дворянина, — проворчал он, — и я отказываюсь принимать его.
Во время перепалки в зале воцарилась тишина. Теперь вокруг поднялся шелест аплодисментов. Художник покраснел от удовольствия.
— Остроумно, моя морковка, — проворковала Зоесофья, — и поэтому ты должен быть вознагражден. Эй, ты! — Она щелкнула пальцами слуге-сервилю, обслуживавшему столик. — Следи за мной внимательно. Затем прими мой облик.
Сервиль уставился на нее тяжелым змеиным взглядом. Потом с легкостью, доступной лишь тем, кто лишен истинного самосознания, принял вид и позу Зоесофьи.
— Теперь делай в точности, как я.
Зоесофья нежно подняла руку, и сервиль принялся копировать ее жесты. Он двигался так, словно был ее тенью. Ее пальцы коснулись щеки художника. Она шагнула вперед, в его объятия. Ее подбородок приподнялся, и ее губы встретились с ртом молодого человека. Язык Зоесофьи мелькнул и спрятался.
Разделенные несколькими футами пространства, она и художник поцеловались.
Наконец, Зоесофья отступила на шаг, изящно извлекая свой заменитель из объятий живописца. Еще секунда — и сервиль принял исходную форму.
Барон наблюдал за этим представлением со смесью изумления, похоти, ярости и унижения. Внезапно он развернулся спиной к гостям и вылетел из бального зала посольства. Зоесофья уже не сомневалась, что на чаепитии в следующий вторник она недосчитается либо одного, либо другого поклонника.
В итоге посиделки вышли весьма забавными.
Хортенко поднялся по лестнице из подвала со спокойной душой и легким сердцем. На первом этаже его ждал лакей с горячим полотенцем, которое хозяин использовал, чтобы стереть случайные следы крови, оставшиеся у него на лице и руках. После этого он прошел в библиотеку и занялся последним отчетом Пепсиколовой, который лежал на боковом столике. Хортенко внимательно прочел его от строчки до строчки. Рапорт интересно сочетался с его собственными наблюдениями за поведением посла.
Затем Хортенко дотронулся до ближайшего колокольчика.
Дворецкий материализовался на почтительном расстоянии от хозяина.
— Бренди, ваше превосходительство?
— Стаканчик.
— Слушаюсь, ваше превосходительство.
Хортенко поболтал напиток в стакане, глядя на текучую жидкость и наслаждаясь ее ароматом. Мсье де Плю Пресьё несомненно настроен обмануть его. А это, вероятно, означало, что в конечном итоге посла придется с пристрастием допросить. Но прежде, чем Хортенко предпримет столь необратимый шаг, ему понадобится подтверждение князя о правильности своего решения.
Ведь именно князь Московии являлся главным арбитром в подобных делах. Не следовало действовать вопреки его суждению.
Хортенко прокрутил в памяти свою последнюю беседу с послом. «Да я бы сам взял в руки кнут», — сказал тот. Хортенко усмехнулся. Видимо, псоглавец совершенно не разбирался в современных пытках, осуществляемых компетентными профессионалами. Но очень скоро он все узнает.
Хортенко пригубил бренди и снова позвонил дворецкому. Когда тот возник в дверях, он произнес:
— Две собаки умерли. Пожалуйста, уберите их трупы и немедленно где-нибудь закопайте.
— Как вам будет угодно, ваше превосходительство.
Хортенко откинулся на спинку кресла с довольной улыбочкой. Он был человеком методичным и не терпел беспорядка.
6
Дневного света Аня Пепсиколова не видела годами. Подвальный бар, где она ежедневно встречалась с Даргером, был самой высокой точкой в ее путешествиях. Ну, конечно, еще имелся особняк Хортенко, хотя этот унылый дом давно стал для Пепсиколовой преисподней. По ее мнению, он ушел в землю гораздо глубже, чем мрачные непроглядные убежища Москвы. Аня даже не надеялась увидеть верхний мир. Запертая в темном лабиринте, она была словно привязана к тонкой и неразрывной нити судьбы, которая наматывалась на скрытую ось. Какой-то злой рок неуклонно притягивал Аню внутрь, к подземному центру, где ее ждали лишь безумие и смерть.
Но сегодня она еще жива, и это хорошо, напомнила себе Аня. И она по-прежнему третья по степени опасности — после Хортенко и подземных владык — во всем Нижнем Городе. Что если и не радует, то, по крайней мере, утешает.
И она вновь оттолкнулась шестом от мелкого дна Неглинной. На каменных стенах туннеля плясали тусклые отсветы фонаря, подвешенного на носу челнока.
— Я тебе говорила. Могила Ивана Четвертого, — сказала Пепсиколова, обращаясь к Даргеру.
— Ленина.
— Да, точно.
Пепсиколова привязала челнок у причалов площади Революции. Здесь поблескивали лишь бледные потеки лишайника. Аня, как всегда, задержалась у бронзовой статуи юноши с собакой, чтобы потрогать собачий нос, отполированный до блеска.
— На счастье, — пояснила она, и, к ее удивлению, Даргер проделал то же самое. — Зачем ты повторяешь? Это же моя примета, а не твоя.
— Человек моей профессии по необходимости чтит госпожу Удачу. И я не смеюсь над приметами, проверенными на практике: как ни крути, но они уже были многократно подтверждены опытным путем. Кстати, проходящий под приставной лестницей человек имеет куда больше шансов получить молотком по голове, нежели тот, кто осторожно ее огибает. Кроме того, банальный случай с разбитым зеркалом неизбежно влечет за собой неприятности в виде разъяренного владельца.
— А кто ты конкретно по профессии?
— В данный момент я ищу Ивана Четвертого.
— Ленина.
— Разумеется. — Даргер развернул карту Москвы. — Сейчас мы прямо под… в двух шагах от Воскресенских ворот?
— Правильно.
Даргер достал книгу, открыл примерно на середине и удовлетворенно кивнул. Затем убрал книгу обратно в карман и сказал:
— Мы распространим поиски на подземные переходы под южной стеной Кремля и над рекой.
— Южной стеной? Ты уверен?
— Да.
— Ты наверняка в курсе, что, по мнению большинства людей, могила находится где-то под Красной площадью.
— И именно поэтому никто до сих пор ее не нашел, — ответил Даргер с вызывающей ярость улыбкой превосходства. — Идем?
Они вступали на территорию Дрегов. Пепсиколова прикрыла створки фонаря, оставив лишь тоненький лучик. Яркий свет выдал бы в них откровенных чужаков и, следовательно, врагов. Передвижение в полной темноте, наподобие самих Дрегов, являлось вынужденной мерой. Зато теперь непрошеные гости превращались не в беззащитных жертв, а в шпионов и одновременно врагов. Люфт между двумя версиями был крайне невелик и существовал (как Пепсиколова иной раз подозревала) только у нее голове.