В спальне было очень темно, но там что-то двигалось. Я напрягла глаза и уставилась туда, куда падал тусклый свет из щелей между занавесками. А потом увидела, что шевелится вся кровать.
— Мама, — сказала я.
Казалось, мама с папой пытаются сесть и никак не могут. И простыни вокруг них шуршали. Кто-то стонал, но на голос моих родителей было не похоже. Как будто кто-то пытался разговаривать с набитым ртом. И с кровати доносился еще один звук, он становился громче. Чавкающий. Словно много-много людей ели лапшу в токийском кафе и ужасно торопились.
Дверь закрылась, и обернувшись, я увидела Махо. Но поняла, что она там, еще раньше. Она посмотрела на меня из-за своих волос.
— Они просто играют, — сказала Махо.
А потом взяла меня за руку и отвела обратно к нашей кровати. Я забралась в постель, и она опять опутала меня волосами. И мы вместе стали слушать звуки в стенах, звуки вещей, которые кто-то возвращает на место.
Перевод Владислава Женевского
Андрей Кокоулин«Золото и вольфрам»
Кто-то считает детей цветами жизни, а кто-то — вместилищем дьявола. Маньяк-шизофреник Стенли Тьюлиг относился к последним. Когда его поймали, вместо смертной казни неожиданно предложили сделку. От него требовалось то, что он умеет лучше всего: убить детей. Но с такими детками маньяк еще не сталкивался…
Рассказ отобран по итогам конкурса «Коллекция фантазий», где одну из тем задавал журнал DARKER.
DARKER. № 12 декабрь 2014
Сначала был долгий спуск.
Грузовой лифт раскачивался в шахте, грозя оборвать тросы. Плохо обработанный, со шрамами от пил и резцов камень уходил вверх. Тьюлигу почудился запах клубники.
— Глубоко, — сказал он, облизнувшись.
Ришенбах заметил, что спускаются они в самую задницу. Бернье промолчал, поджимая пальцы в счете секунд.
— Это военная база, — откуда-то сзади донесся голос худощавого урода, получившего их в свое распоряжение. — Точнее, бывшая военная.
— Понятно.
Тьюлиг шевельнул плечом, и мордоворот справа от него напрягся, ловя каждое его движение.
Гирлянда опоясывающих шахту фонарей плеснула по глазам желтым светом. Под днищем скрежетнуло, лифт оскреб неровность и выправился.
— Так вы военные, — сказал Тьюлиг.
— Нет, — ответил тот же урод, — но, скажем, связаны с национальной безопасностью.
Тьюлигу он сразу не понравился. Бледный, с высоким лбом и длинными пальцами, он был похож на одного из тех чертовых копов, что его поймали. По-хорошему, всех их следовало бы подвесить за ноги и…
Спокойнее, посоветовал Ришенбах. Всему свое время. Бернье мрачно кивнул.
Сыпнула каменная крошка. Из темноты, подсвеченная, оскалилась стальная ферма. На ней висела какая-то тряпка. Лифт дернулся и пошел быстрее. Вместо камня потянулся серый, с белыми цифрами бетон. Лампы через равные промежутки вспыхивали маленькими солнцами.
Суки, подумал Тьюлиг.
Руки его были скованы за спиной пластиковым ремешком, еще один ремешок стискивал шею, тонкая цепочка шла от шеи к запястьям.
Надежно, чего уж там.
Наконец лифт со звоном впечатался в основание. Худощавый урод сдвинул предохранительную сетку, и мордовороты выгрузили стул с Тьюлигом на узкую площадку.
Их встретил целый взвод охраны, дюжина парней в черно-синей форме, в шлемах, бронежилетах, с короткорылыми пистолет-пулеметами.
— Все в порядке? — спросил один.
— Да, — сказал худощавый и, похожий в своем плаще на мелодраматического актерчика, прошел к платформе.
Тьюлига, Ришенбаха и Бернье понесли за ним.
Дохнуло холодом. Впереди, метрах в двадцати, обнаружился зев туннеля. Ртутный свет, две рельсовые ветки, обшарпанный грузовой вагончик.
— О, так это еще не все! — сказал Тьюлиг.
— Заткнись!
Мордоворот слева треснул его по уху. Ремешок врезался в шею, затрудняя дыхание. Тьюлиг ощерился.
— Меня бить нельзя.
Ришенбах, щурясь, посоветовал потерпеть. Молчаливый Бернье занес удар в памятную книжицу. О, там было много чего интересного!
— Сюда. — Худощавый сдвинул вагонную створку.
Тьюлиг королем на троне проплыл внутрь.
Кресло приставили к боковой стенке, накинули страховочную цепь. Один мордоворот шлепнулся на скамью рядом, другой протопал к пульту. Их начальник сел напротив Тьюлига, нащупал затылком подголовник.
— Меня бить нельзя, — повторил ему Тьюлиг. — Я согласился. Вы должны…
— Заткнитесь, Стенли, — произнес урод и закрыл глаза.
Вагончик мягко покатил в темноту.
Лампы в стенах туннеля периодически заливали его мертвенным сиянием.
Игра света и тени превращала лицо притворяющегося спящим урода в занимательную анимацию — с него будто сходила кожа: слой темный, слой светлый. К следующей лампе он возрождался, с косой складкой у крыла носа, с треснувшим под морщиной лбом, и все начиналось сначала.
Впрочем, если бы у Тьюлига оказался скальпель, его любимый Истребитель Скверны, острый, в обмотке из кожи… Ришенбах тут же заметил, что ничего не имеет против хирургических инструментов, но предпочитает все же струну или шнур. Бернье, малый скрытный, только закатил глаза. Нет, был бы скальпель, лицо худощавого можно было раскрыть и по-другому. Тьюлиг изобразил бы, как. Художественно.
Вагончик ощутимо подскочил на стыке.
Туннель изогнулся, взблескивая железными кольцами. Промелькнула пустота, полная теней и продолговатых фигур, плеснул тревожно-красный световой сполох.
— Подъезжаем, — обернулся мордоворот, стоящий у пульта.
Туннель расширился, вагончик вынесло под низкий свод широкого зала, что-то стукнуло, взвизгнуло, сыпнули искры.
— Приехали, — открыл глаза урод.
В кабинете, куда Тьюлига так на кресле и принесли, нудно, с натугой выла вытяжка. Много света, два стола, ряд картотечных ящиков.
Мерцающий пейзаж за фальшивым окном — озеро с одинокой лодкой — напомнил Тьюлигу об одном чудном месте в Коннектикуте.
— Вас ничего не берет? — спросил худощавый, заметив его улыбку.
Он уселся за стол, сбил лежащие бумаги в аккуратную стопку и, запихнув их в ящик, побарабанил пальцами по опустевшей столешнице.
— Говорят, вы дьявол, — сказал он после паузы.
— А вы? — спросил Тьюлиг.
— А я — Ферлинг. Том Ферлинг.
— Я не запоминаю имена.
— А лица? Лица тех, кого вы убили, запомнили?
Тьюлиг шмыгнул носом.
— Только детали. Несколько ярких деталей. Веснушки, зубы, косички. У одной девочки были очень короткие ушные мочки, это я помню. Другая визжала, как поросенок. У мальчика на Пайнвуд-вью были разные носки.
— Тридцать две жертвы…
— Я не считал, — сказал Тьюлиг.
Ришенбах согласился, что названное число приблизительно соответствует и его подсчетам. Бернье поджал четыре пальца — он прятал трупы лучше, не все из них нашли.
Ферлинг подал знак мордоворотам, чтобы те поставили кресло ближе к столу. Было так соблазнительно-сладко вцепиться зубами в плотную ткань близкого рукава, что Тьюлиг еле сдержался.
— Я читал заключение экспертизы, — сказал Ферлинг, устало потирая ладонью свой уродский высокий лоб. — Удивительный самоконтроль. Социопатия. Раздвоение личности. Еще более удивительно, что ваше второе «я», некий Рошендаль…
— Ришенбах, — сказал Ришенбах-Тьюлиг. — Доктор философии Отто-Ганс Ришенбах.
— …такой же социопат и убийца, как и вы.
— Ничего странного, — облизнулся Тьюлиг, — мы на одной волне. В шахте пахло клубникой, вы не почувствовали?
— Нет.
— А я почувствовал, — сказал Тьюлиг, осклабившись.
Несколько секунд Ферлинг смотрел на лодку на озере.
— Почему дети? — наконец спросил он.
Тьюлиг наклонился, игнорируя резкую боль от натянувшегося ошейника. В глазах его зажглись безумные огоньки.
— Потому что они — дьявол, а не я. В каждом из них сидел дьявол! Я только предотвратил… На кусочки! На кусочки порезал дьявола!
— А Ришенбах?
— О, я знаю об этом больше Стенли! — выдохнул Ришенбах, позаимствовав голосовые связки. — Можно закопать в землю, можно сжечь, растворить. Тогда у дьявола не будет выхода.
— А если это были нормальные дети? Обычные?
Тьюлиг на мгновение замер с раскрытым ртом, затем, недоверчиво хмыкнув, отклонился назад. Взгляд его погас.
— Думайте, что хотите.
Ферлинг потер щеку.
— Я вам кое-что сейчас покажу. В конце концов, именно поэтому вы еще живы.
— Сделка есть сделка, — улыбнулся Тьюлиг. — Вы спасли меня от электрического стула, я согласился поучаствовать в ваших экспериментах.
— Выпустить я вас все равно не выпущу.
— Меня устроит и пожизненное. Здесь тихо.
— Что ж…
Ферлинг повернулся и сдвинул шторку на стене за своей спиной. Открылась неглубокая ниша с монитором.
Лампы вдруг все разом мигнули и погасли, один из мордоворотов ругнулся, земля словно бы дрогнула под ногами. Крепкая рука схватила Тьюлига под подбородок, чтобы он, даже связанный, не учудил какой-нибудь глупости. Тепло чужого дыхания коснулось уха. Кто-то пробежал в коридоре.
— Тихо-тихо-тихо.
Лампы, пощелкав, зажглись.
Рука с шеи исчезла. Бледный Ферлинг, к чему-то прислушиваясь, с минуту смотрел сквозь.
— Это, собственно… — он кашлянул и включил монитор. — Вам будет интересно.
Экран осветился.
Ферлинг пробежался длинными пальцами по встроенной клавиатуре. Муть помех разделилась на четыре квадрата. Два верхних дали изображение первыми. За ними — по очереди — включились и нижние. Насколько понял Тьюлиг, четыре камеры показывали одно и то же помещение, только с разных углов. Помещение было превращено в клетку. Грязно-желтые и серебристые прутья лезли в объектив, где-то на два фута отступая от стен. Внутри клетки…
Тьюлиг улыбнулся.
— Я же говорю, что у вас пахнет клубникой. Дети все так пахнут.
Детей было четверо. Два мальчика, две девочки. Ришенбах дал им четыре, пять, семь и девять лет. Он уже предвкушал. Одна девочка, самая старшая, была выше всех остальных. Она стояла в центре клетки в синем платьице с белым воротничком — глаза в пол, палец в уголке рта. Мальчики (рубашки-шортики) играли с кубиками, только их движения показались Тьюлигу страшно замедленными — пока он смотрел, башенка из двух кубиков так и не приросла третьим. Еще одна девочка, в сиреневой ветровке не по росту, спала на клетчатом одеяле.