Внутренние карманы так же оказались пусты. Разозленная на себя, на умершего от голода мужчину, на немцев, на войну, на весь белый свет и все, что было в нем, Светлана отступила. Руки тряслись крупной дрожью, в глазах плыло. Казалось, еще мгновение — и она упадет, рядом с мертвецом, тихо рыдая от собственного бессилия, от отчаяния и злости. Но нет — устояла. Дрожь прошла, дыхание стало ровнее, звон в ушах постепенно утих.
— Голод ослабил людей, лишил всякой способности противиться смерти. Смерть стала избавлением, — чужой голос заставил Светлану вздрогнуть. Кровь бешено застучала в висках, ноги задрожали и стали подкашиваться. Медленно она обернулась. В нескольких шагах от нее стоял средних лет мужчина. Лицо его было абсолютно неподвижным, словно высеченным из камня.
— Они словно не умирают, а засыпают. А те, кто еще жив, не обращают на это никакого внимания. Смерть стоит за каждым углом, привычная и нестрашная. К ней стали равнодушными. Зачем волноваться? Не сегодня, так завтра, та же участь ждет и тебя.
Мужчина отличался от большинства людей, которые в последние месяцы встречались Светлане. Голод будто не заинтересовался им, лишь скользнул взглядом, как по очередному замершему трупу. Нет, он тоже был худым и бледным, со впавшими щеками, почерневшей кожей вокруг глаз, выпирающими, как у скелета, зубами… но его взгляд… в нем не было того тупого безразличия, той мрачной тоски, присущей пленникам осажденного города.
— Вы кто? — спросила Светлана, про себя удивившись глупости и неуместности вопроса.
Мужчина не смутился.
— Меня зовут Натан Голод. А вас, позвольте поинтересоваться?
— Светлана… Киряева Светлана Ивановна.
— Чудесное имя. — Положенной при простом комплементе улыбки на лице человека с жуткой фамилией не появилось. — Вы хотите есть? Впрочем, какая глупость, — конечно, хотите. Спрошу так: вы не составите мне компанию? Я собираюсь позавтракать и сегодня не хочу делать это в одиночестве.
Светлана напряглась, по коже пробежал мороз.
— У меня ничего нет. Совсем нет…
Голод слегка склонил голову на бок.
— А с чего вы взяли, что мне что-то нужно? Я не спекулянт. И не развратник, если вы, не дай Бог, подумали об этом.
— Подумала?.. — Светлана смутилась, опустив взгляд. — Нет, я… просто… ваше предложение… это очень странно…
— Странно, что в городе, где от истощения ежедневно умирает почти тысяча человек, вас приглашают на завтрак? Хм-м, действительно странно. Вы можете отказаться. Я пойму.
И он отвернулся, оглядев равнодушным взглядом пустую улицу. Снег с черными опаленными проплешинами, обугленные остовы домов, слепые провалы выбитых окон — привычный и жуткий пейзаж.
Светлана поежилась. Господи, как холодно! Мороз проникал сквозь одежду, сквозь кожу, мясо. Впивался прямо в кости и без того стылые, точно сосульки. Еще и этот мужчина. Страшно пойти с ним, но страшнее ответить: «спасибо, но я не могу…» Физически невозможно было произнести такие слова, тело просто не даст сделать этого. Пища — единственное, что было по-настоящему важно, реально и ощутимо сейчас. Любая опасность: угроза смерти, насилия, унижения, была всего лишь миражом, блеклым и нереальным.
— На что сейчас похож каждый новый день? — снова заговорил мужчина в пальто и ушанке. Он продолжал смотреть в сторону. — На очень длинную, ледяную ночь, которая все не кончается. Вы не находите? Но в этой тьме есть жизнь, борьба, преодоление. Забудьте о трупах в прорубях, о канализационных стоках, выходящих в Фонтанку, о гигантских наледях вокруг труб, из которых беспрестанно, льется вода. Подумайте о теплоте кружки. Вам не нужно нести тяжелое ведро — лишь представить поднимающийся над кипятком пар. Подумайте об этом, а потом — о сытном завтраке.
Завтрак… это слово давно потеряло смысл. Хлеб либо был, либо нет. Слишком мало, чтобы делить. Сушеные картофельные очистки кончились в декабре… Воспоминание о любой другой пище сморщилось до серого пятнышка, как улица в круглой дырочке, отогретой дыханием на замороженном стекле. Вспоминать и не хотелось — бессмысленно, больно.
Светлана припомнила другое. Визит управдома, человека с грязным полотенцем вместо шарфа, который в обмен на килограмм хлеба предлагал записать на нее соседскую комнату. «Как можно? Люди вернутся!» — возмутилась тогда Светлана. Управдом глубже затолкал полотенце за воротник: «Никто не вернется».
— А далеко идти? — робко спросила женщина.
— Тут близко. Угол Маяковского и Рылеева.
Светлане показалось, что в голове появилось странное жужжание, но это шумела в ушах кровь. Стенки желудка царапала черная прослойка боли — привычной, боже, уже привычной.
— Это странно… — повторила она.
— Я понимаю ваши сомнения. Но развеять их могу одним только способом — разделив с вами пищу и беседу. Идите за мной.
После этих слов человек с жуткой фамилией вернулся к ней взглядом, мелко кивнул и побрел вдоль разбитых разрывами фасадов. После недолгих колебаний Светлана пошла следом. Мысли о еде заглушали недоверие.
Угол Маяковского и Рылеева. Действительно близко. Там находился магазин, к которому она была «прикреплена», где надеялась получить двести пятьдесят грамм послезавтрашнего хлеба.
Она прошла мимо знакомой трафаретной надписи на стене «ГРАЖДАНЕ! ПРИ АРТОБСТРЕЛЕ ЭТА СТОРОНА УЛИЦЫ НАИБОЛЕЕ ОПАСНА», на которую Натан Голод даже не взглянул, медленно двигаясь по неровной, протоптанной среди сугробов тропинке. Он сильно сутулился, отчего ступающая позади Светлана почти не видела его головы — только истрепанный верх ушанки. Она посмотрела на выведенное краской предостережение — по привычке, чтобы отвлечься чтением, хоть на несколько секунд. Внутренний голос шепнул:
«Когда-нибудь эту надпись закрасят, но ты этого не увидишь».
Голос был жесток. И правдив. Но, как любое порождение разума, он мог ошибаться.
Трамвай на проспекте занесло снегом, на крышу свисал оборванный провод линии электропередач. Деревянный кузов и скамейки брошенного ГАЗ-АА разобрали на дрова. В кабине «полуторки» кто-то неподвижно сидел — трудно было разобрать из-за сугробов. Как и припорошенные неподвижные тела, машины, автобусы и трамвай не ждали пробуждения — бездыханно вмерзали в зиму.
— Вы знаете, что такое гонок? — спросил мужчина, не оборачиваясь.
— Что?
— Гонок!
— Нет.
— Эта такая деталь, используется в ткацком станке. Но теперь ей нашли другое применение, кулинарное. Дело в том, что гонок сделан из прессованной свиной кожи.
«Вот что ты сегодня будешь есть».
— Нет, нет, — словно подслушав мысли Светланы, поспешил уточнить мужчина. — Сегодня на завтрак нас ждет нечто другое.
К черным глазницам окон привалились обледенелые лестницы, брошенные, как и квартиры, в которые они вели. Морг. Выгребная яма. Ее город.
Светлана вспоминала Новый Год, тот, что был почти два месяца назад, недавно… ужасно давно. Новый год без мандаринов, конфет, орехов, блестящих елочных шариков и бенгальских огней. Высохшая хризантема вместо высокой елки, Светлана украсила ее клочками ваты и бумажными гирляндами. Своими стылыми надеждами, чужими чаяниями, услышанными по радио стихами Ольги Берггольц: «…нам выпали горькие, трудные дни, грозят нам и годы, и беды. Но мы не забыты, мы не одни…»
Редкие прохожие не обращали на них внимания, словно брели в параллельных снах — холодных, полуобморочных. Некоторые везли мертвых, полозья детских саночек царапали грязный снег. Она привыкла к таким картинам. Один мужчина сбросил с санок обернутый в белое труп, постоял, глядя в пустоту, подернул плечами и пошел назад. Скоро тело занесет снег. Светлана постаралась запомнить — накренившийся к дому фонарь, грузовик «Захар»[265] со снегоочистителем на обочине, — где «погребен» мертвец. Не хотела наступить на него потом.
— Почти пришли.
Очередь в продуктовый протянулась через перекресток. Где-то внутри горела керосинка или коптилка, а продавщица, добавляя и отнимая гирьки, кропотливо и внимательно, до грамма, взвешивала каждый кусочек хлеба.
Натан Голод прошел сквозь очередь, и Светлана, почти не задумываясь, сделала то же самое. Они обошли дом и попали в заснеженный двор-колодец с заколоченными окнами. На притоптанном снегу играли дети, играли в войну. «Теперь ты будешь немцем!». «Нет, ты!».
У второго подъезда человек остановился. Над его головой висел мертвый без электричества фонарь.
— Нам на второй этаж, — тихо сказал мужчина. — Разрешите придержать дверь.
Лестницу покрывал слой кирпичной пыли, толстый, скорбный. Они поднялись на второй этаж и остановились у двери, которую Натан открыл ключом. Светлана осмотрелась. Подъезд выглядел, как и весь город, — убого и полуразрушено. Она заметила, что площадка верхнего этажа обрывается рваным краем.
Натан просунул руку в образовавшуюся щель и поднял длинный крюк. Толкнул дверь и уступил проход Светлане. Она шагнула в коридор, ударилась ногой обо что-то и спотыкнулась.
— Осторожно, — сказал мужчина, поддержав ее за локоть. — Мне следовало войти первым, но галантность… иногда она действительно не к месту.
Голод нагнулся и поднял поленце, о которое споткнулась Светлана.
В квартире было звеняще тихо. Под ногой Светланы скрипнул рассохшийся паркет. Какая расточительная редкость — обычно его снимали на растопку. Дубовые доски горели долго и жарко, к тому же, давали чистый, не коптящий дым. Высокий потолок украшала лепнина — затейливые гипсовые узоры в серых пятнах плесени, с трещинами и сколами. Обои на стенах отслоились от влаги и холода, вздулись пузырями, темные и рыхлые, словно лишайник. И все же, здесь было тепло. Во всяком случае, теплее, чем на улице.
Светлана сняла калоши, словно стянула их с чужих ног, и растрепанным веником старательно обмела валенки от снега. Ее не покидало ощущение опасности. На полочке у двери лежали кусочки веревки, напоминающие мышиные хвосты. Однажды ей попался такой в полученном по карточке куске хлеба — было так обидно, что она расплакалась.