В дверь постучали; Аманда чуть не упала прямо на телевизор. Бум, бум, бум! Кто-то отчаянно хотел попасть внутрь. У Аманды сердце ушло в пятки. Она прикусила кончик языка, чтобы не закричать, и почувствовала вкус крови во рту.
— Аманда! — взревел голос за дверью. Она сразу поняла, кто это, но это ее отнюдь не успокоило. — Аманда, прошу тебя! Я знаю, что ты там, мне нужна помощь! — он закрепил эту мысль тремя сильными ударами в дверь.
Она хотела ответить, сказать Полу, чтобы он оставил ее в покое — но не могла. Она молча открывала и закрывала рот, как аквариумная рыбка, едва слышно дыша.
— Прошу тебя, Аманда! — он уже рыдал и барабанил в дверь обоими кулаками. — Тут все с ума посходили! Понятия не имею, что за хрень здесь творится, но я…
Аманда прислушалась, но продолжения не последовало. В воздухе воцарилась мертвая тишина; может быть, ее молитвы были услышаны, и Пол просто сдался.
Она на цыпочках обогнула диван, не сводя глаз с входной двери. Сердце так бешено колотилось, что с каждым его ударом у нее подгибались колени и тряслись руки. Начавшаяся было мигрень прошла; на ее место пришла боль гораздо худшая, такая, облегчить которую не смог бы никакой аспирин. Аманда снова запаниковала, два плюс два в ее уме никак не складывались в четыре. Адская боль в голове — это последствие контакта с облаком? Неужели у нее внутри копошатся тысячи насекомоподобных тварей?
Она добралась до лестницы и поставила ногу на первую ступеньку. Внезапный приступ головокружения может помешать ей подняться, но, черт возьми, должна же она хотя бы попытаться!
Она добралась до третьей ступеньки, когда за спиной с грохотом распахнулась дверь. Аманда обернулась в тот самый момент, когда Пол бросился к ней; глаза его покраснели и налились кровью, а лицо было искажено гримасой боли. Она хотела закричать, но было уже слишком поздно. Пол сбил ее с ног и повалил на ступени лестницы. Она ударилась головой о перила, чуть не раскроив себе череп. Перед глазами закружились белые звезды, и она почувствовала, как Пол хватает ее, будто пытаясь разорвать на части.
— Я же просил ВПУСТИТЬ меня! — орал он не своим голосом. Он схватил ее за горло; она открыла глаза и увидела его лицо в нескольких сантиметрах от своего собственного.
И тут он открыл рот.
Ее взгляду открылись ноги — сотни крохотных, длинных и тонких ног, они выползали прямо из его горла, шевелились вокруг зубов, вытекали изо рта и забирались в рот к ней.
Она закрыла глаза, задыхаясь и кашляя, в то время как эти твари заползали ей в глотку. Пол был гораздо сильнее ее, он был неестественно силен. Она не могла оттолкнуть его, не могла даже снять его руку со своей шеи.
Ей оставалось лишь смириться.
Несколько секунд спустя она открыла глаза — бесцветные, лишь с красными прожилками из-за полопавшихся сосудов.
Пол поцеловал ее в губы, откатился в сторону и остался лежать рядом, бок о бок с ней, на ступенях.
Так они и лежали, пока облако вползало в дом сквозь выломанную дверь, источая резкий как никогда запах серы. Аманда взяла Пола за руку.
И они стали ждать.
Перевод Анны Домниной
Эркман-Шатриан«Белое и черное»
В пивной Брауэра, в Старом Бризаке, в которую часто захаживают посетители, разгорелся спор между прагматичным инженером Ротаном и молодым капельмейстером Теодором Блицем, предметом которого послужили невидимые духи и сущности. Спор не утихал до той поры, пока, преследуемый духами, виновный в убийстве одной из самых красивых девушек Старого Бризака, Гредель, не явился прямиком к судье, оказавшемся в том же месте.
Как объяснить мистическое воздействие музыки Теодора Блица, и способность членов семьи убившего «видеть» дух трагически погибшей девушки-жертвы?
Эта невероятная история, произошедшая на берегу Рейна, в очередной раз поведает нам о необузданной природе страха.
Французские писатели XIX века Эмиль Эркманн и Александр Шатриан вошли в историю литературы под лаконичным общим псевдонимом — Эркман-Шатриан. Мистические произведения этого дуэта в свое время были высоко оценены такими именитыми мастерами жанра, как Г. Ф. Лакврафт и М. Р. Джеймс. DARKER публикует один из их «темных» рассказов как достойный образец классической неанглоязычной литературы ужасов. Рассказ представлен в новом переводе.
DARKER. № 11 ноябрь 2015
ERCKMANN-CHATRIAN, “LE BLANC ET LE NOIR”, 1847
В те времена мы проводили вечера в пивной Брауэра с видом на площадь Старого Бризака.
После восьми один за другим появлялись Фредерик Шульц, письмоводитель; Франц Мартин, бургомистр; Кристофель Ульметт, мировой судья; советник Клер; инженер Ротан; молодой органист Теодор Блиц и некоторые другие уважаемые горожане; все усаживались за один стол и в тесном кругу попивали пенистый бокбир[311].
Появление Теодора Блица, приехавшего к нам из Йены с рекомендательным письмом от влиятельного чиновника, — черноглазого, с взлохмаченными темными волосами, тонким бледным носом, язвительной речью и экзальтированными мыслями, — немного взволновало нашу компанию. Удивительно было видеть, как он резко вскакивал, делал три-четыре круга по залу, жестикулируя и насмехаясь со странным выражением лица над видами Швейцарии, развешанными по стенам: темно-синие озера, яблочно-зеленые горы, красные тропинки; затем он вновь садился, одним глотком выпивал свою кружку пива и затевал дискуссию о музыке Палестрины[312], о еврейской лютне, о появлении органа в наших соборах, о сефере[313], о Седьмом тысячелетии и тому подобном; он сводил брови, ставил свои острые локти на край стола и погружался в глубокие размышления.
Да, это нас в самом деле немного удивляло — нас, других, серьезных людей, привыкших к упорядоченным мыслям; однако пришлось смириться, и даже инженер Ротан, хоть и человек насмешливый, в конце концов успокоился и ни в чем более не спорил с молодым капельмейстером, когда тот был прав.
Очевидно, Теодор Блиц был одним из тех нервических существ, которые чувствительны к любому изменению температуры; а ведь тот год выдался необычайно теплым, ближе к осени случилось несколько сильных гроз, что вызвало опасения за сбор винограда.
Однажды вечером за столом, как обычно, собралась вся наша компания, за исключением старого судьи Ульметта и капельмейстера. Господин бургомистр говорил о граде, о больших гидротехнических работах; а я слушал, как на улице беснуется ветер в платанах Шлосгартена и хлещут по стеклу капли дождя. Время от времени слышалось, как скатывается по крыше черепица, как с силой захлопывается дверь, как стучит о стены ставень, затем донеслись громкие раскаты урагана, который завывал, свистел и стонал вдалеке, словно все невидимые сущности искали и звали друг друга в потемках, в то время как живые прятались и забивались в угол, чтобы избежать роковой встречи.
Колокола часовни святого Ландольфа прозвонили девять часов, когда внезапно вошел Блиц, как одержимый потрясая своей шляпой и выкрикивая свистящим голосом:
— Теперь дьявол принялся за свое; белое и черное смешалось!.. Девятью девять тысяч девятьсот девяносто тысяч Желаний сражаются и раздирают друг друга!..
Ступай… Ариман! Прогуляйся… разоряй… опустошай… Амшаспанды обращены в бегство… Ормузд скрывает лицо… Что за погода! что за погода!
Произнося это, он обегал по кругу зал, вытягивая свои длинные худые ноги и отрывисто смеясь.
Мы были ошеломлены подобным явлением, и в следующие нескольких секунд никто не произнес ни слова; наконец, инженер Ротан, в силу своего язвительного характера, воскликнул:
— Что за ахинею вы тут несете, господин органист? Что означают эти Амшаспаны? эти девятью девять тысяч девятьсот девяносто тысяч Желаний? Ха-ха-ха! Это и в самом деле смешно. Откуда, черт возьми, вы берете эти странные выражения?
Теодор Блиц уже остановился, один его глаз был закрыт, тогда как другой, широко открытый, сверкал дьявольской иронией. Как только Ротан замолчал, он произнес:
— О, инженер! О, возвышенный ум, повелитель мастерка и известки, начальник над камнями, распорядитель прямого, острого и тупого углов, вы правы, сто раз правы!
И он насмешливо поклонился.
— Не существует ничего, кроме материи, уровня, линейки и циркуля. Откровения Заратустры, Моисея, Пифагора, Одина, Христа, гармония, мелодия, искусство, чувство суть недостойные мечты для блестящего ума, подобного вашему.
Лишь вам одному принадлежит истина, вечная истина. Хе-хе-хе! Я склоняюсь перед вами, приветствую вас, простираюсь ниц пред вашей славой, немеркнущей, как слава Ниневии и Вавилона!
Произнеся эти слова, он дважды повернулся на каблуках и вышел со смехом, пронзительным, как крик петуха, встречающего рассвет.
Ротан было рассердился, но в тот же миг вошел старый судья Ульметт; его голова скрывалась под огромной шапкой из выдры, плечи были укрыты широким плащом цвета бутылочного стекла, отороченным лисьим мехом; рукава висели, спина сгорбилась, веки были полузакрыты, по большому красному носу и мускулистым щекам ручьем текла вода.
Он промок насквозь.
Снаружи лило как их ведра; в водостоках хлюпало, вода лилась из глоток гаргулий[314], и сточные канавы превратились в реки.
— Ах, Господи! — произнес этот славный человек, — надо быть сумасшедшим, чтобы выйти на улицу в такую погоду, в особенности после такого утомительного дня: два расследования… протоколы… допросы! Но бокбир и старые друзья заставили бы меня переплыть Рейн!
И, продолжая бормотать эти неразборчивые слова, он снял свою шапку из выдры, распахнул широкий плащ с меховой подкладкой, чтобы достать длинную ульмскую трубку, кисет и зажигалку, которые аккуратно разложил на столе. После этого он повесил плащ и шапку на карниз оконной рамы и крикнул: