асштаба. Просьбы же отдела разрешить кому-либо из учеников старших классов выступить в концертах обычно отвергались. «Детям это может повредить», — утверждала профессура. Исключение, правда очень редко, делалось для Леонида Когана и Игоря Безродного. Им позволялось иногда играть.
Так вот, однажды, зайдя в отдел и оставшись наедине с Муромцевым, импульсивный, живой подросток совершенно серьезно спросил:
— Вы ведь москвич, Дмитрий Иванович?
— Нет, Леня, туляк. И учился в Туле, и в комсомол там вступил.
— Я не о том. До войны-то вы в Москве работали. Значит, в Москву и вернетесь?
Не только Лёне, но и себе самому трудно было ответить на этот вопрос. Муромцев пожал плечами:
— Там видно будет. Думать о своем будущем рановато. Война-то только набирает силу.
— Ну да, скажете тоже! Мы их уже расколотили и дальше будем бить. Теперь уже скоро!
— Что скоро?
— Наша победа. Вот я и решил пригласить вас на свой первый концерт. Дайте слово, что придете.
Дмитрий хотел было отделаться какой-нибудь шуткой, но, встретив устремленный на него требовательный и доверчивый взгляд юноши, внезапно смутился — ведь и Леня Коган сохранял свою верность звездам.
— Обязательно приду, обещаю, — сказал Дмитрий и крепко пожал Лёне руку.
А возвращаясь домой и намереваясь рассказать Тасе об этом разговоре с юным скрипачом, невольно задумался и о себе. На что же ты сам рассчитываешь? Возвращение в литературу? А с каким багажом? «Контрудар»-то пшиком оказался… Пьесы нет, одно дурацкое воображение. Карл поднимает восстание. Как же! Дожидайся своего Карла. А чего это меня повело? Не рано ли о своей судьбе думать? Сам же Лёне сказал: война только набирает силу. Вот и работай на то, чтобы она скорее кончилась. И всё. Точка. Ну да и провидец я уж не такой плохой. Контрудар-то всё-таки нанесен. И какой! Я же уверен был… Не ты один, — все были уверены. Вот в этом-то и главное, что все!
Глава десятаяСТУЧАТ В ОКНО
Тук… Будто маленький снежок легонько ударился о стекло. И еще несколько раз: тук… тук… тук… тук… тук…
— Кого-то бог принес, — пробормотала Софья Александровна, подошла к окну, растворила дыханием легчайший узор, положенный ночью, и, сделав из ладоней шоры, несколько секунд вглядывалась в темноту. — Незнакомый. В полушубке, — сказала она и утвердительно кивнула головой в окно — мол, сейчас впустим.
— Я открою, мама, — сказал Дмитрий.
С полчаса назад они с Тасей пришли из театра, озябли безбожно, набросились на чай и сейчас сидели на кровати, откинувшись к стене и вытянув ноги, расслабленные, не желающие ни двигаться, ни говорить, ни даже думать. Холод неохотно покидал тела. Отступив от спины и груди, он щипал и покалывал пальцы рук и ног, словно пробуравливая в них каналы для выхода.
Рывком, насилуя себя, поднялся Дмитрий с кровати и, набросив на плечи телогрейку, шагнул к дверям.
— Первый час уже, — сказала Тася. — Не поздно ли для гостей?
…Единственное окно комнаты Муромцевых, как и два соседних по фасаду, глядело на улицу из-под крутых железных надбровий первоначально зеленой крыши.
Когда оно распахивалось, в комнату скопом, отпихивая друг друга, но в конце концов сливаясь воедино, вступали запахи и шумы.
Весной улица пахла травой, летом — на рассвете сиренью, а с утра и до вечера — пылью. Запах пыли был почти неощутимым, нейтральным и угадывался лишь по легкому щекотанию в ноздрях. Зимой иногда пахло свежими огурцами. Но и весной, и летом, и зимой, даже при легчайшем ветре, густо и сильно пахло вокзалом: смешанный дух угольного дыма, разгоряченного металла и карболки. Так обстояло дело с запахами. Что же касается шумов, то они почти не тревожили — улочка была довольно тихая. Изредка прогромыхивал грузовик, гулькали голуби, чирикали воробьи да поскрипывал снег под валенками прохожего, подбитыми толстой красной резиной. Ну и, понятно, сигналили и дискантом и басом маневровые паровозы. Когда же ветер дул с запада, порывы его доставляли слова Левитана, пропущенные через черную тарелку репродуктора, как раз напротив театра. И слова, словно гвозди, вбивались в сознание: «От… Советского информ… бюро…»
Но окно открывалось редко. Летом из-за пыли, а зимой по причине скупых топливных возможностей. Ведь комната-то была сдана Муромцевым «за дрова для всех», то есть и для хозяев квартиры Офицеровых, уплотнившихся теперь в одной, меньшей комнате.
Дмитрий и Тася, естественно, вели счет всякому поленцу, каждому комку бурого, плохо разгорающегося угля. Тепло сберегали тщательно. Если бы можно, то и его закутывали бы в старое ватное одеяло, да еще накрывали подушкой, как горшок с пшенной кашей, припасенной к ужину.
И всё же окно выполняло очень важные функции: заменяло отсутствующий телефон, было постоянным средством связи комнаты Муромцевых с внешним миром.
Все дело в том, что калитка во двор замыкалась на засов, крюк и щеколду в восемь-девять вечера, и тогда уже не только стуку кулаком, но и подкованному копыту какой-нибудь предприимчивой лошади, вздумай она попроситься на ночлег, не было бы ответа. Мало ли кто вздумает тарабанить в калитку! Откроешь, а он тебя оховячит по темечку чем ни на есть тяжелым, ну и будь здоров! Война же! Да и улица окраинная, глухая. Милиционер и раз в год в нее не заглянет. А для своих — окошечко. Постукай в него аккуратненько, дай на себя взглянуть, и жди без нетерпения, когда калитку откроют.
Так, в ультимативной форме, заявлено было Софье Александровне двумя старухами-салопницами, обитавшими в той части дома, окна которой выходили во двор. К ним-то, к Прасковье Ильиничне и Марфе Ивановне, никто и никогда не стучал, а спать они заваливались, едва лишь темнело. Однако хранительницами калитки считались именно они, так как если и отлучались со двора, то лишь утречком, на базар, и неукоснительно по очереди. Софья Александровна безропотно приняла их диктант, памятуя пословицу насчет чужого прихода. Да и Любочка Офицерова посоветовала не портить отношений с кузиночками, потому что за долгие годы ничегонеделания они превзошли все тонкости коммунального бытия и могли бы смело претендовать на степень honoris causa[50], ежели бы таковая присуждалась за исключительное умение портить жизнь своим ближним.
В интересах соблюдения истины надо признать, что некая часть запасов мизантропии, тщательно сберегаемой кузиночками, уходила теперь на фрицев, так внезапно и нагло смешавших колоду привычных представлений и понятий двух старых дев. Прасковья и Марфа люто возненавидели немцев, главным образом, за то, что они, начав войну, осмелились нарушить весь жизненный уклад Пензы, который был для них привычным и милым, как болотце для лягушки. Но в амплитуде их ненависти, где-то вблизи от фрицев, размещались эвакуированные, «выковыренные» — слово-то какое омерзительное и по смыслу, и по звучанию! — а не надо забывать, что семья Муромцевых принадлежала именно к этой части человечества, обитающего в Пензе. Следовательно, на снисхождение со стороны фурий калитки рассчитывать не приходилось.
Но, в конце концов, дьявол с ними, с Прасковьей и с Марфой, дрыхнут они сейчас в четыре победно посвистывающие ноздри и не слышат этого позднего стука в окно. И кого это в самом деле бог принес?
— …А я от вашей матушки с письмецом, — глуховатым баском выпалил ночной гость, едва Дмитрий распахнул калитку и вышел на улицу. Был он черен и огромен и словно бы воткнут острием в сугроб под окном.
— Ошиблись адресом. Моя мать дома, — сказал Дмитрий, вглядываясь в стоящего возле окна. Так и есть, одноногий, а костыли прислонил к стене дома. — Вам какая улица нужна?
— Железнодорожная. — Человек подхватил костыли и, как бы падая на них плечами, саженными скачками приблизился к Дмитрию. — Адресок точный. Матушка ваша сама написала. — Он нависал над Дмитрием, плечи, приподнятые костылями, казалось не протиснутся в калитку, от полушубка несло прокопченной овчиной, в заиндевевшей бороде застрял клочок лунного света.
— Правильно. Значит, вам другой дом нужен…
— Как же так! По описанию вы вроде и есть Муромцев, Дмитрий Иванович. А супругой вашей Настасья Алексеевна должна быть.
— Верно. Всё верно, — удивленно подтвердил Муромцев. — Да вы-то сами откуда?
— Я с вокзала. Поезда дожидаюсь. На Нижний Ломов. А к вам прямиком из Ленинграда.
Дмитрий тихо ахнул — значит, от Залесских — и повел гостя в хату. Вот какие многослойные пироги выпекает иной раз жизнь!
Роман Петрович Колесов работал в Луге завхозом больницы. Мобилизации не подлежал по причине преклонного возраста — перевалило за полсотню лет, — хотя и здоровье, и силы у него богатырские: лишь на вершок пониже Петра Великого и двухпудовиком крестится, словно хворостинкой. За несколько часов до захвата Луги гитлеровцами Колесов ушел партизанить. Тяжело раненный, он был доставлен в Ленинград, где ему и ампутировали ногу. В госпитале он встретился с Александрой Ивановной, давшей ему свою кровь.
— А у меня к ней письмецо было. От подруги, — рассказывал Колесов. — Я так и располагал — подлечусь и ее навещу. Ну, а в госпитале разговорились, я ей рассказываю, что поручение от одной партизанки имею разыскать, некую Залесскую, Александру Ивановну, и письмо ей передать, а она засмеялась и говорит: «На ловца и зверь бежит, Роман Петрович, я и есть Александра Ивановна Залесская». А она мне уже близким человеком стала, ведь по моим жилам ее кровь бежит. Приятная такая женщина, неунывающая! Я тут же и вручил письмо. Совпадение, одним словом. А дальше получилось и того интереснее. Когда пришло время выписываться, я задумался — куда себя, безногого, пристроить.
В Ленинграде, кроме вашей матушки, ни одного знакомого…
В Нижнем Ломове младшая сестренка замужняя, уже и трех племянниц мне народила. Не в самом городе живет, но близко в общем, в колхозе… Вот я и решил к ней. А Александра Ивановна, как узнала, что я через Пензу поеду, так и засветилась лицом. «Это, — говорит, — просто чудо какое-то, Роман Петрович. У меня же, — говорит, — в Пензе дочь с зятем находятся. Гостем у них будете и письмо мое передадите». Я заверяю, что не только письмо, но и груз какой, если нужно, доволочу, даром что обезножел. А письмо — тьфу! Спрятал поближе к сердцу, и хоть на край света! Так всё вот и получилось. Перевезли меня на Большую землю по ледовой дороге, в Москве наградили партизанской медалью, документы выправили и на поезд…