Принявший его чиновник спросил:
— Кто вы? Почему вас так интересует судьба арестованной?
— Я ее жених.
— Вы плохо наблюдали за своей невестой.
— Но я уверен, что она ни в чем не виновата. Девушка из аристократической и весьма состоятельной семьи.
— Гм… Может быть, может быть… Зайдите к нам как-нибудь на днях. Возможно, у нас будут сведения…
Но прежде чем еще раз появиться в гестапо, Жан провел небольшое расследование. Нет, никаких прямых улик против Жаклин у немцев не могло быть. Дурацкий случай! Один из добытчиков документов, связанный с Жаклин, работал недостаточно чисто. Он попался, а в его записной книжке был телефон Жаклин. Значит, арестовали ее на всякий случай.
И вот гестаповец предъявляет Жану фотографию арестованного:
— Узнаёте?
— Понятия не имею, кто этот человек.
— Очевидно, у всех французов скверная зрительная память. А вот это?
— Боже мой, это она.
— Вы уверены?
— Зачем так зло шутить, господин майор! Моя невеста. Но где она находится сейчас?
Немец усмехнулся, пожал плечами и бросил фотографию в ящик стола.
— Там, где ей и надлежит быть.
Жан упаковал кое-какие продукты и обошел все женские тюрьмы Парижа. В Шерш-Миди передачу не приняли, В Санте — «Такая у нас не значится». Пришлось отправиться в тюрьму Френ, что километрах в восьми от внешних бульваров Парижа. И тут повезло. Передачу взяли. Больше того: вручили Жану пакет с грязным бельем и короткую записку от Жаклин — просила достать нужное лекарство. Теперь каждую неделю Жан совершал прогулку во Френ, доставлял Жаклин еду и нужные ей вещи. И скоро узнал, что есть способ общения с заключенными. Довольно простой. Надо было лишь стать в определенном месте против фасада тюрьмы и кричать, кричать во всё горло. Он так и сделал.
— Жаклин! Жаклин! Жакли-и-ин!!
Орали десятки голосов, называя десятки имен. А навстречу из окон, забранных решетками, летели женские голоса. Кажется, он различил голос Жаклин… И Жан приходил и, сдав передачу, становился в позу оперного певца и, набрав полные легкие воздуха, выкрикивал отрывисто:
— Жаклин! Всё идет хорошо. Они ничего не зна-а-а-ют. Абсолютно ничего. Жакли-и-ин! Ты слышишь? Не теряй бодрости!
Жан частенько заходил к знакомому гестаповцу и задавал всё тот же вопрос:
— Когда же, господин майор, вы освободите мою невесту? Она из очень хорошей семьи и, уверяю вас, ни в чем не замешана.
— Мы разбираемся… Но вам придется подождать…
…— Жакли-ин! Всё идет хорошо…
…— Девушка из аристократической семьи… Господин майор, она…
…— Ничего не знают… Ни-че-го. Ты слышишь, Жаклин!..
…— Когда же моя невеста будет на свободе?
Через три месяца Жаклин вышла из тюрьмы Френ. Ее освободили из-за отсутствия улик, а может быть, и потому, что Жан прекрасно говорил по-немецки.
…Жаклин допрашивали в гестапо, Жаклин сидела в тюрьме…
Я уже собирался уходить, когда Фаина Школьникова зашла ко мне в кабинет и сказала, что пришли две француженки и интересуются переводами «на французский».
— Наверное, хотят немного подработать, — сказала Фаина.
— Так пусть заходят. Я поговорю с ними.
И они зашли в мой кабинет. Одна — бесцветная и горбоносая — почти не говорила по-русски. А другая… Я только взглянул на нее и совершенно обалдел. Такая большеглазая, такая стройная, с блестящими смоляными волосами, падающими на плечи, укрытые зеленой кожей пальто. Да, они предлагали переводить русские тексты для нашего французского издания. Я сказал, что поговорю с товарищами и тогда дам ответ. Мы болтали о всяких пустяках, и я ломал голову, как задержать ту, что в зеленом пальто. И придумал. Сказал, что хочу брать уроки французского языка.
— Быть может, мадмуазель Жаклин взялась бы за такое нелегкое дело?
— Я думаю, что я плёхой педагог, — сказала Жаклин. — Но я немного подумаю.
Я стал уговаривать.
— Вот если бы вы, мсье, в свою очередь, учили меня по-русски!..
— Великолепно! Просто великолепно! — сказал я.
И тогда горбоносая — ее, кажется, звали Сюзан — взглянула на часики и извинилась — ее где-то ждали. А Жаклин осталась, и мы продолжали болтать, и она уже почти согласилась давать мне уроки. Но тут скрипнула дверь, и в кабинет вдвинулась Мотя со шваброй и укором на лоснящемся, румяном лице.
— О, я вас очень задержала! — воскликнула Жаклин.
Но мне не хотелось, чтобы она ушла, и я предложил:
— Если вечер у вас не занят, пойдемте ко мне. Я познакомлю вас с женой. Она хорошо говорит по-французски.
Она обрадовалась:
— Я рада. Этот вечер не будет одиноким.
Мы вышли на Кузнецкий. Холодный, косой дождь встал у нас на пути. Лица стали мокрыми. Под светом фонарей зеленое пальто Жаклин блестело, как кожа царевны-лягушки. Я взял ее под руку и повел сквозь непогоду по темным и мокрым улицам чужого для нее города. И когда мы наконец дошли, чертовски вымокшие, но явно довольные друг другом, я, открыв дверь и чуть подтолкнув Жаклин вперед, сказал Тасе:
— А это — Жаклин. Мы совершенно промокли.
Этот год мы называли французским. В Москву приехала известная журналистка Симон Тери — дочь еще более известных Андре Виолис и Гюстава Тери, бывшего редактора газеты «Эвр», в которой впервые был опубликован роман Барбюса «Огонь». Симон оказалась отличным парнем! Юрий Либединский уверял, что она никакая не француженка, а наша рязанская Маша или Глаша. Она стала частым нашим гостем и похваливала вишневое и клубничное варенье — дело рук Таси. Побывал на Леонтьевском и Шарль Вильдрак, считавшийся гостем нашего журнала. Но Жаклин больше всех пришлась ко двору. Во-первых, она была чертовски умна, а во-вторых, ее окружала некая таинственность. Папа — рантье, владелец скаковых конюшен, мать — миллионерша, тетка — миллионерша, а она… исповедовала коммунистическое мировоззрение и даже схватывалась врукопашную с молодчиками из «Аксьон Франсез» и «Круа де фё»[53].
— Мы заказали себе огромные ключи. Вот такие. — Жаклин отмерила на столе добрых двадцать сантиметров. — И очень удобно! Полиция не может придраться! Всего только ключ от моей калитки.
Наши с ней французско-русские уроки довольно скоро прекратились. Приходя к нам, она предпочитала говорить с Тасей по-французски, чтобы немного отдохнул язык. У нас же она познакомилась с Симон Тери, а позже, через нас, и с Жаном.
Как-то она показала мне свою фотографию. Стоит на трамплине, вся вытянувшись, на цыпочках, тугая, удивительно стройная — сейчас взлетит в воздух…
— Ох ты! — не сдержался я. — Какая вы здесь…
— Ну, какая? — якобы с простодушным интересом спросила Жаклин.
Но я мог бы поклясться, что она очень довольна этим мгновенным эффектом. Пуля в сердце!
— Шея, плечи, ноги… Фигурка точеная и вообще…
— Обыкновенные ноги. Может быть, слишком длинные… А вы, Митья, не очень наблюдательны. Эта фигурка много-много раз лежала с вами совсем тесно… кажется, правильнее сказать — совсем близко?
Нет, тесно мы с ней никогда не лежали, диван «Самосон» широкий. Шкура медведя средних габаритов распласталась на нем как раз вровень с краями. Только лапы с длинными черными когтями свисали, как кисти у знамени. Она ложилась рядом, болтала о своей «странной» любви.
— Он — как греческая статуя из мрамора и холоден, как мрамор.
Допрашивала нас с Тасей, что мы думаем о ней:
— Я очень безнравственная, правда?
Говорила о своей раздвоенности — гражданка двух миров, — со страстью препарировала собственную душу и сама для себя расставляла психологические ловушки. Потом закрывала огромные глазищи и задремывала возле меня. И на подушке лежали ее локоны, тяжелые и до синевы черные, и от них чуть-чуть пахло миндалем. А я боялся шевельнуться, чтобы не разбудить ее, и чувствовал только теплоту и доверчивость ее расслабленного сном тела. Ведь она была дружком моим и Тасиным, взбалмошным, склонным к рефлексии, совсем еще молодой девчонкой, увлекающейся философией и проходящей практику русского языка и практику любви, в которой, по моему убеждению, преобладала не страсть, а непреоборимое любопытство избалованного ребенка к дотоле неведомой игрушке. И потом — она же дралась этим своим ключом с фашистами…
— Ваше знаменитое кожаное пальто, Жаклин, почти как рыцарские доспехи, — сказал я.
— Но я никогда не ложусь в кожаном пальто на ваш диван, — возразила она.
— Но у вас очень толстый и пушистый свитер. Вы в нем похожи на плюшевого медвежонка.
— Значит, вам показалось, что я очень толстая? Я не хочу, чтобы вы так думали, и теперь буду снимать его, когда позовет этот диван, ваш «Самосон»…
Черт возьми! Ее глаза смеялись, хотя смугло-матовое лицо, обращенное ко мне, не дрогнуло.
— Хотите, я сниму его сейчас?
— Ну, если вам жарко… — Пуля всё еще оставалась в сердце, и я бормотал какую-то ерунду. А Тася, как назло, задерживалась в кухне, жарила, что ли, блинчики и не спешила мне на помощь. Приходилось выворачиваться самому. Я закурил папиросу, пустил несколько хорошеньких колечек и этак небрежно спросил:
— А как вы ко мне относитесь, Жаклин?
Тут она не выдержала и рассмеялась. Я — тоже, и пуля выскочила вместе со смехом.
— Вы, Митья, совсем плёхой ученик.
— И это всё?
— А вы хотите что-то еще?
— Нет, серьезно…
Жаклин задумалась.
— Ну, это слишком слёжно, — призналась она.
Всё для нашей Жаклинки было сложным. И очень, и слишком. Любой пустяк, бытовая неурядица, взаимоотношения с близкими и друзьями, движения чувств… Но вот когда понадобилось рискнуть жизнью, она это сделала совсем просто, без всякой психологической подготовки. И насколько же эта простота оказалась значительнее и прекраснее самой крученой и перекрученной сложности!
…Ну, а что Жан? По словам Пьера, после освобождения Жаклин он уже прочно связал свою судьбу с движением Сопротивления. Когда создавалась эскадрилья «Нормандия», он, как и Пьер, мечтал отправиться в Советский Союз и сражаться там с Гитлером. Но не получилось. Ведь Жан не был летчиком, а всего только лейтенантом пехоты. Кто-то из активистов Сопротивления посоветовал Жану перебраться на юг, в Лион. «Мы подумаем, что т