Изгнаннику было восемнадцать лет, почти на полтора года меньше, чем сейчас мне.
— И как же ты устроился в Германии? Ведь знакомых-то у тебя не было, — спросил я.
— Плохо знал язык. Это, Митя, самая большая трудность. Уезжая, я поставил перед собой цель — по-настоящему выучить немецкий язык и ознакомиться с революционной деятельностью германского пролетариата. Ведь и там совсем недавно существовала советская власть.
Да, Веймарская республика походила тогда на страну, только что пережившую сильнейшее землетрясение. Буржуазия с опаской косилась на вчерашний день Бремена и Баварии, проклинала Карла Либкнехта и Розу Люксембург так, словно они всё еще были живы, и молилась на палача Носке, как некогда молились французские буржуа на кровавого генерала Галифе. А в Веддинге и Нойкёльне, в портовых кварталах Гамбурга, в горняцких поселках Рура рабочие давали своим первенцам имена Карла и Розы, ибо имена эти означали надежду.
Хитаров поступил рудокопом на крупную шахту возле Бохума Рурской области. И тотчас же установил связь с несколькими шахтерами-коммунистами. Прошло совсем немного времени, и черноволосый, черноглазый паренек, мало похожий на немца, организовал на своей шахте комсомольскую ячейку и был избран ее секретарем. Поразительно быстро овладел он немецким языком. Только едва заметный гортанный акцент подводил иногда геноссе Рудольфа, одного из самых образованных марксистов в комсомольской организации Рура.
Здесь, так же как и в Тифлисе, его жизнь целиком принадлежала революции.
Но лишь только рухнул меньшевистский режим в Грузии, Хитаров вернулся в Тифлис. Работать, работать! Как жаль, что в сутках только двадцать четыре часа. Он мог не спать несколько ночей сряду. Наносил точные и беспощадные удары по всяким проявлениям национализма. Неустанно боролся за создание единой Закавказской организации комсомола и за ее объединение с РКСМ.
Вот он поднимается на трибуну первого совещания комсомольских работников Кавказа. Его знают все и любовно называют «нашим Рафиком».
Он начинает свою речь неторопливо, иногда задумываясь и ясно формулируя мысли. Он говорит о великой силе пролетарского интернационализма. Но вот голос Хитарова крепчает и звенит. Характерным жестом протягивает он вперед руку, ладонью вверх, словно на ладони его собственное горячее сердце. «Пропасть, вырытую за три года стараниями меньшевиков, мусаватистов и прочей дряни, одним прыжком не перепрыгнешь! — восклицает он. — Задача заключается в том, чтобы взять в руки рабоче-крестьянские массы, доказать им, что советская власть пришла сюда не на штыках красноармейцев, а благодаря долгой и упорной борьбе трудящихся Закавказья, что нужно бороться с национализмом, что объединение организаций нельзя мыслить себе иначе, чем объединение всей молодежи Кавказа с РКСМ».
Но уже на IV Всероссийском съезде комсомола Хитарова «забрал» к себе Исполком КИМа и послал на работу в Германию.
Значит, так, прикидываю я: тифлисское подполье во время господства меньшевиков, шахты Рура и низовая комсомольская работа, потом Кавкрайком комсомола… Говорит по-немецки, как прирожденный берлинец. Вот оно, необходимое для будущей работы в стране. А ты, Муромцев, наивно предполагал, что достаточно переступить порог дома на Моховой и тебя тотчас же пошлют организовывать всемирную революцию.
В Германии Хитаров пробыл еще около трех лет. Не только КСМГ, но и Коммунистическая партия хорошо знали товарища Рудольфа. Вначале его избрали секретарем Рурской и Рейнской организаций комсомола, и его усиленно разыскивала германская полиция, ибо он — таинственный Рудольф — привлекался по процессу ЦК. Во время французской оккупации Рафик руководил всей антимилитаристской работой и в конце концов избран был одним из секретарей ЦК комсомола Германии. Его очень ценил и любил Эрнст Тельман.
— Тедди чудесный человек и настоящий пролетарский вождь. В его мизинце больше мудрости и революционного чутья, чем у всей клики Маслова и Рут Фишер, — сказал Хитаров.
— Я уже познакомился с товарищем Тельманом, — сказал я, но не стал уточнять, при каких обстоятельствах состоялось это знакомство.
Давно уже зашло солнце, по обеим сторонам Тверской вспыхнули фонари, закрывались магазины, и широко распахнутые двери «Арса» выплеснули посетителей последнего сеанса. А мы с Рафиком всё еще гуляем, и он теперь расспрашивает меня — как я устроился в общежитии, хватает ли мне денег и не забываю ли я писать маме.
Кто же это идет рядом со мной, иногда ласково сжимая мой локоть?
Товарищ Рудольф! Тот самый, которого более трех лет тщетно разыскивала германская полиция, выполнявшая приказ самого полицай-президента… Пройдет два-три года, думаю я, и Хитаров станет одним из руководящих работников нашей партии. Так же, как и Оскар Рывкин, как Петр Смородин, как Николай Чаплин. Кому, как не им, нашим комсомольским вожакам, заполнить брешь, которую смерть пробивает в ряду старых большевиков — учеников и соратников Ленина. Очень хочется, чтобы Рафик еще когда-нибудь пригласил меня к себе. Но как об этом сказать? Подумает, что навязываюсь…
Возле «Люкса» мы останавливаемся.
— У меня иногда выпадают свободные вечера. Давай условимся гулять вместе. Не стесняйся и звони, — предлагает он.
Я крепко жму его руку и думаю, что это, пожалуй, самый лучший вечер из всех, проведенных мною в Москве.
АНДРЕЙ КУРАСОВ
Выйдя из Коминтерна, я сразу же ее увидел.
Шла мне навстречу. Болтала с каким-то парнем, рыжеватым, белолицым, довольно грузным.
Он тяжело, по-медвежьи переступал большими коричневыми ботинками с завернутыми внутрь носками. Хохотал на всю улицу. Держал ее руку в своей и иногда подбрасывал и ловил в короткопалую ладонь… Что это еще за игра в мячик!
Он не понравился мне с первого взгляда. Противный самодовольный увалень в мешковатом костюме.
А вот она… Ну, словом, такой девушки я еще никогда не видел. Юнгштурмовка, выпущен воротничок белейшей кофточки, короткие волосы с бронзовым отливом и — разве бывают такие золотистые, такие радостные, такие любопытные глаза?!
Мы поравнялись. На какой-то ничтожный миг ее взгляд встретился с моим. Вот это глаза! А у парня маленькие, сонные, цвета увядшей незабудки.
Они говорили по-английски. Может, приехали в КИМ, и тогда я ее уж конечно увижу. Так и есть, остановились у входа. Ура! Но мне так хочется еще раз увидеть ее глаза. Существует абсолютно верный способ. Пристально, пристально, не мигая, смотреть человеку в затылок и думать: «Обернись, обернись». Сила гипноза. Я торопливо вцепился взглядом в ее пушистый затылок. Обернись, ну же, обернись! Взяла под руку своего толстяка и… скрылась в дверях. Подвел, проклятый Орнальдо! Это он — знаменитейший гипнотизер — умел, как рассказывают, одним выстрелом своего черного глаза остановить не только прохожего, но даже извозчичью пролетку с бородатым дядькой на облучке. Впрочем, у Орнальдо глаза как коробки с ваксой, а у меня обыкновенные, серые. Да, вся сила, конечно, в цвете глаз!
Оставалось только одно: броситься им вслед, рвануть вверх по лестнице и… А если они не к нам, а в Исполком Коминтерна? Тогда, значит, надо обежать все четыре этажа, прогалопировать по длинным коридорам с закорюками и загогулинами, заглянуть в десятки комнат. Эх, рискнуть, что ли!
Но тут как раз подкатил наш мотоцикл с колясочкой — бело-зеленый «БСА», и водитель спросил:
— Это тебя велено на Красную Пресню везти?
— А кого же еще, — грубо ответил я и неохотно забрался в коляску.
Мы пронеслись мимо манежа, миновали университет, свернули на Тверскую. Тугой встречный воздух дышал асфальтовым жаром и бензином: мы проскакивали возле самых колес черных громоздких «рено», длинных, похожих на щук «штейеров» и вертких коротышек — «фордиков». Я видел всё в бешеном встречном движении и в непривычном ракурсе — снизу, как бы с колен, так что пешеходы казались медлительными великанами, а чтобы увидеть вторые этажи домов, нужно было задирать голову.
И она, эта тоненькая девчонка с невиданными золотистыми глазами, сидела возле, на пружинящем кожаном сиденье. Конечно, только в мечтах. Неужели влюбился? Вот так — с первого взгляда? И в кого? В какую-то незнакомку, которую никогда больше не увижу. Так, пожалуй, можно и в открытку влюбиться. Нет, Муромцев, давай-ка, брат, разберемся. Может, у тебя просто неустойчивая натура: увидел хорошенькую девчонку — и готов. Тоня Щеголева… Ты же укорял себя, что это навсегда. Правда, влюбился в нее, когда едва исполнилось тринадцать лет и всячески прятал свое чувство. До шестнадцати. А в шестнадцать признался, получил категорический отказ, и, что самое скверное, Тоня рассказала всем своим подругам, что я просил ее руки. Хоть сквозь землю провались! А в Ростове — вторая Тоня (ну, это особый случай!) и потом Галка. Сколько же раз можно влюбляться! Теперь эта, в юнгштурмовке с белоснежным воротничком. И с первого взгляда! Что-то с тобой, Муромцев, не того…
На Трехгорке меня чуть не растерзали на части веселые озорные девчата: «Пойдем-ка сюда!» — «Да подожди ты, Клавка! Он же не видел нашей стенной газеты». — «Девочки, как там с хоровым кружком? Собрался?» — «Ты сделаешь нам доклад о текущем моменте?» Таскали из комнаты в комнату, показывали самодеятельные декорации и театральные костюмы, развернули на полу восемь простыней стенной газеты и в заключение очень хорошо спели несколько революционных песен, и одну даже по-немецки.
А мне нет-нет да и вспоминалась чудесная незнакомка, и я думал, что вот было бы здорово, если бы и она оказалась здесь, среди комсомолок Трехгорки.
Вернулся в самом конце дня и долго рассказывал Геминдеру, что интересного и поучительного видел на фабрике. А когда, удовлетворив чрезмерную, на мой взгляд, любознательность Фрица, бросился обследовать комнату за комнатой — никакой неизвестной девушки и малосимпатичного ее спутника на нашем этаже не оказалось. Расспрашивать о ней показалось неудобным. Так, с чувством невозвратимой утраты — прямо под ложечкой засосало — побрел я в свою столовую «Путь к здоровью» и съел немыслимую тюрю из брюквы, морковки и капусты под сногсшибательным названием «Жульен по-советски».