Нас с Костасом поражала неутомимость Людаса Гиры. Он никогда не отставал от нас, не, обращал внимания на мороз, снег и ветер, всюду выступал, а когда мы, едва живые, добирались до постелей, он долго не засыпал и, сидя на краешке кровати, что-то бормотал и быстро-быстро записывал в тетрадку — переводил на литовский язык популярные советские песни. Потом он надел на себя офицерскую форму и полностью поступил в распоряжение комиссара дивизии. А мы с Костасом Корсакасом отправились в Москву. Надо было выступать по радио, издавать газеты, собирать наши литературные силы. Это, конечно, никак не означало, что мы навсегда расстаемся с литовской дивизией. Напротив, дивизионная газета «Тевине Шаукиа» редко выходила теперь без наших стихов и статей. Да и приезжали мы в дивизию, уже ведущую бои с фашистами, довольно часто.
Вам, Дмитрий, наверное, хочется узнать поподробнее и о житье-бытье Саломеи Нерис. Так вот, я встретился с ней в Москве в июне этого года на сессии Верховного Совета. Она приехала из Уфы, утомленная одиночеством и бытовой неустроенностью. Привезла несколько глубоко прочувствованных, проникнутых тоской по родине стихотворений. Была печальна и задумчива. И ожила, когда окончательно решился вопрос о том, что она остается в Москве. А сегодняшняя Москва, Дмитрий, вовсе не похожа на ту, которую мы покинули, отправляясь в Пензу. Хотя и теперь каждый вечер устремляются в небо аэростаты стального цвета, хотя и прорывается иной раз к Москве один-другой немецкий самолет, но великая опасность отступила, и дышится в Москве легко. Свободнее, легче стала дышать и Саломея. На ее лице появилась давно забытая улыбка. Когда же она почувствовала, что очень нужна и литовским воинам, и литовцам-антифашистам в США, а главное, тем, кто может услыхать ее ясный, гневный голос в городах и деревнях ее Литвы, находящейся еще «под фашистом», к ней вернулась и энергия, и вера в свои силы.
А теперь, что послужило толчком для написания Вам столь длинного послания? Недавно мы побывали на родной Вашей тульской земле. Мы — это Саломея Нерис, Корсакас, Марцинкявичюс, я и молодой Межелайтис, с которым Вы, кажется, познакомились на Гоголевской. Мы приехали, чтобы провести несколько литературных вечеров для воинов нашей дивизии, направленной в эти места. Нам удалось побывать и в Ясной Поляне. И я вспомнил Ваш рассказ о походе юных пионеров туда, где жил и работал великий старик. О, если бы Вы, Дмитрий, увидали то, что видели мы! Во что превратили гитлеровские варвары заповедник, где билась могучая мысль Толстого… Точно стадо диких быков бесновалось в тихом парке, окружающем старинный белый дом! Потрясенные, бродили мы по аллеям, преодолевая завалы из срубленных лип, вывороченных с корнем кустов сирени и жасмина и груд побитого кирпича. В Ясной Поляне, как мне представляется, все мы особенно остро почувствовали страшную угрозу всему, что является высшим созданием человеческого гения, доброты и человечности, со стороны фашизма. И это сознание сплотило нас еще теснее и теперь неумолчно зовет на бой до конца, до решительной победы… Фашизм и культура — понятия столь же несовместимые, как гений и злодейство. Думаю, что посещение Ясной Поляны вдохновит многих из нас на гневные строки, клеймящие современных недочеловеков. Моя память уже подсказывает сердцу рифмы и ассонансы для будущего стихотворения о Ясной Поляне. Я вижу кряжистого, седобородого старца, яростно сжимающего кулаки… Гений Толстого — наше оружие в борьбе за жизнь и мир. Он навсегда с нами!
В Москве все мы с тревогой и надеждой прислушиваемся к грому грандиозной битвы на Волге. Немцы всё еще рвутся на Восток. Но мы верим: придет час, когда надломятся захватчики, когда они побегут обратно, если только смогут бежать. А пока мы готовим сборник своих стихов к печати. Совсем скоро возобновившее свою деятельность Государственное издательство Литовской ССР выпустит первые книжечки военных лет: Саломеи Нерис, Гиры, Корсакаса, Межелайтиса и мою.
Надеюсь, что теперь уже до скорой встречи в Москве, а еще лучше — в освобожденной Литве, где Вас сердечно встретят все Ваши друзья!»
Дмитрий долго находился под впечатлением письма Венцловы, полученного с оказией. Всей душой радовался он за людей, к которым так привязался за короткое время их жизни в Пензе. Наконец-то они нашли себя. И не только пылкий Гира, одержанный, внешне такой спокойный Венцлова и энергичнейший Корсакас, но и Саломея Нерис, струны души которой были настолько перетянуты, что могла наступить катастрофа. Конечно, огромное значение сыграло создание литовской воинской части, знаменующее не символическое, но, так сказать, практическое участие в войне с гитлеровцами. Теперь было для кого писать! И не только о тоске своей по родине, стонущей под фашистским сапогом, но о вере своей в мощь советского народа, который, раньше или позже, должен разгромить вражеские армии! И теперь песни и стихи литовских поэтов тоже становились металлом, из него изготовлялось оружие для литовских солдат.
Но опять, как и в часы отъезда его друзей из Пензы, Дмитрий невольно задумывался и над своей судьбой. Как долго предстоит ему заниматься не самым главным в жизни? Нет, Пенза не казалась ему тесной клеткой, из которой следует как можно скорее выбраться. Напротив, работа захватывала его целиком, и он твердо знал, что делает всё, что только может. Постоянно помогал опере и оборонному театру миниатюр. И в том, что хозрасчетная оперная бригада выросла, расправила плечи и уже стала настоящим театром, есть доля и его стараний. А Бегак ставит уже четвертую его пьесу, написанную в ночные часы — единственно принадлежащие Дмитрию. И зрителям, всё тем же людям в шинелях и белых полушубках, нравятся его пьесы. А самое главное, Дмитрий нужен людям. И не как инспектор по театрам, могущий поддержать перед Королевым чью-нибудь просьбу, помочь в решении вопроса, написать рекомендации или заключение по принятому спектаклю, но как Дмитрий Иванович Муромцев — человек, искренне заинтересованный во всем, что касается становления искусства в Пензе в дни войны и в грядущие дни мира. И перед ним проходила вереница людей, для которых он стал нужным, а следовательно, и близким, своим… Тут были и Королев, и Вазерский, и Белов, и Треплев, и несгибаемый старик Горюшкин-Сорокопудов, и десятки, да, да, десятки актеров, певцов, художников и музыкантов. Но это течение мыслей оставалось ровным и успокаивающим только до тех пор, пока Дмитрий принуждал себя забывать, что и он — писатель. Послание Антанаса напомнило ему об этом. И сразу же возникла плотина, мысли разбивались об нее и начинали крутиться на одном месте. С чем же приду я, как писатель, в послевоенный мир? Все мои товарищи по профессии поставят на полки всенародной библиотеки свои новые книги, в которых спрессуются впечатления, собранные памятью, и сбереженные мысли, и вспышки собственных чувств… А я? Несколько торопливо написанных пьесок-однодневок, которые не отражают и тысячной доли накопленного материала, кое-как сваленного в запасник. Отобрать лучшее, самое яркое. Но для этого необходимы время и голова, свободная от множества неугомонных мыслей — таких маленьких буравчиков, ввинчивающихся в сознание в каждую прожитую минуту… Когда я всё это успею? Тася утешает, говорит: тебе только тридцать четыре года, еще ничего не поздно. И я впадаю в эйфорическое состояние: в чем дело, я же еще молод! Тра-ля-ля! Сколько лет впереди! Мы всё успеем, всё сделаем, тра-ля-ля! И вдруг жизнь щелкает вас по носу и жестко напоминает, что рано и поздно — понятия весьма относительные и что никогда нельзя откладывать на завтра то, что ты должен был и мог сделать сегодня…
Короче говоря, Дмитрий заболел, и к тому же очень тяжело.
Несколько дней он храбро сопротивлялся недомоганию. Подумаешь, какая важность, что из сна выбираешься с трудом, как из топи, что голова тяжелая и в висках торопливо постукивают крохотные молоточки… И совсем не хочется есть, и путь от дома до театра долог, и на снег больно глядеть! Ну, простудился, и всё тут! Он тайно от Таси и мамы принимал лошадиными порциями аспирин, обтирался холодной водой и изо всех сил тер грудь а плечи мохнатым полотенцем. Кожа багровела и саднила, но бодрость, утерянная несколько дней назад, почему-то не возвращалась. Что за черт! Но не уступать, ни в коем случае не уступать. «Пошла вон! — мысленно кричал он на свою хворь, как на надоедливую собачонку, путающуюся между ногами. — Я тебе говорю, пошла вон!» Но она не слушалась и из маленькой шавки, игриво хватающей за икры, превращалась в огромного черного пса с раскаленной пастью. Он упирался своими передними лапами в плечи, дышал в лицо какой-то гарью и всё старался повалить… Отбиться от него становилось всё труднее.
— Что о тобой, Дмитрий Иванович? — спросил Королев, и глаза у него округлились. Он трижды обращался к Муромцеву с каким-то вопросом, и все три раза Дмитрий отвечал ему лишь слабой, скользящей улыбкой. — Почему ты не отвечаешь?
— А, что такое? — спросил Дмитрий и попытался встретиться взглядом с уставившимися на него стеклами очков. Но лицо Королева двоилось, троилось и покачивалось, как голова фарфорового будды.
— Зачем ты качаешь головой? — удивленно осведомился Дмитрий.
— Как это качаю? Да ты, брат, совсем красный… У тебя жар!
— Ну какой там жар, — твердо чеканя слова, сказал Дмитрий. — Это ру-ру-мя-мя-нец от мо-мо-ро-за…
Королев перегнулся через стол, и его прохладная ладонь на миг прикрыла лоб Дмитрия.
— Ого! Прямо пылаешь! Домой. Иди сейчас же домой. Я тебя провожу. Одевайся.
С Дмитрием кто-то что-то делал. Его поворачивали, подхватывали под мышки, заматывали шею колючим шарфом, подталкивали к дверям.
— И зря… и зря… — бормотал он, всё так же недоуменно улыбаясь. — Всё в полном порядке… Король просто пьян… нет, режиссер просто пьян… Режиссер… режиссер… — И, словно преодолев опьянение, собравшись, сосредоточившись, ясным и твердым голосом сказал: — Вот ты меня, Константин Васильевич, спрашивал, где письмо Отрадина. Оно в зеленой папке, что лежит во втором ящике твоего стола, справа. В зеленой, а не в желтой.