— Давай выкупаемся, — предложил я. Маргарет замотала головой:
— Я не приготовлена. Не взяла костюм. Но ты купайся.
Мы сбежали по лестнице, постояли у пруда, настолько заросшего ряской, что он казался изумрудной лужайкой, и, толкнув маленькую, ворчливую калитку, проникли в царство густой и еще влажной от росы травы.
Маргарет сбросила сандалии и, размахивая ими, побежала к реке. Я догнал ее возле самого берега, схватил за плечи и повернул к себе:
— Ты здо́рово бегаешь!
Маргарет сбросила со лба густую прядь волос:
— Пожалуйста, пусти… Как мне хорошо здесь!
— Значит, ты довольна, что мы сюда приехали?
— Я очень довольна. А ты?
— Угу, — буркнул я поспешно, так как не мог больше выдержать ее открытого ласкового взгляда. — Ну, попробуем, какова здесь водица!
Разделся, пробежал по траве, затем по уже теплому песочку, и сразу — бултых! Вода обожгла ступни, колени, живот. Я ухнул и нырнул. Выплыл и, чтобы разогреться, стал выбрасывать вперед руки, поворачиваясь при каждом гребке.
— Хорошая вода! — заорал я, подплывая к противоположному берегу.
— Я тоже хочу, — не выдержала Маргарет. — Отвернись, пожалуйста.
Нащупав ногами дно, я встал, повернувшись к Маргарет спиной:
— Не бойся, я не смотрю.
И вот уже легкий всплеск, восхищенное восклицание, и Маргарет плывет в мою сторону.
— Эх, да ты же классно плаваешь, Маргарет!
— Я выросла на реке. Только Клайд темный и вода не очень хорошо пахнет.
Мы плавали наперегонки, плескались, хлестко ударяя по поверхности воды ладонями, и отдыхали, лежа на спине и полузакрыв глаза под горячими лучами солнца.
Накупавшись вволю, выбежали на берег и блаженно растянулись на траве, густой и мягкой. Голубые штанишки и лифчик Маргарет потемнели и прилипли к телу. Она лежала совсем близко, закинув руки за голову и вытянув в струнку длинные стройные ноги. И опять я боялся сказать что-нибудь такое, что могло бы вспугнуть доверие Маргарет ко мне, — мы были одни на берегу, совсем одни, и только что купались вдвоем в маленькой, задорно журчащей речушке, и капли одной и той же воды высыхали сейчас на моем и на ее теле. И смотреть-то мне на Маргарет было страшновато. А вдруг всё это привиделось мне во сне! Я отвернулся и положил щеку на ладонь.
Большая бронзовая стрекоза доверчиво села мне на плечо, и я осторожно взял ее за жесткие, как пергамент, крылья и поднес к голове Маргарет:
— Смотри! Совсем как твои волосы.
— Пожалуйста, не надо. Сомнешь ей крылья.
Я выпустил стрекозу, и она, посверкивая на солнце, полетела вдоль берега.
— Почему ты молчишь всё время, Тмитрий?
— Я думаю.
— Это большая тайна?
— Нет. Я думаю, что́ будет, когда ты уедешь.
Маргарет попробовала улыбнуться:
— Эта река будет продолжать бежать, и ты будешь купаться с какой-нибудь девушкой… И, может быть, поймаешь для нее другую стрекозу.
— Ну, это как сказать!.. А ты?
— Я буду работать. Много работать для нашей революции. И, наверное, вспоминать этот день.
Защемило сердце. Я приподнялся на локтях:
— Маргарет!
— Что? Почему ты не хочешь говорить — Маджи? Не нравится так?
— Маджи, — шепотом сказал я. И еще: — Маджи, Маджи!
— А как будет по-русски маленькая Маргарет?
— Рита. Можно — Марго. Но Маджи гораздо лучше. Милая Маджи!
— Я — милая для тебя?
— Очень! — И я коснулся кончиками пальцев ее плеча, чуть порозовевшего на солнце.
Маргарет вздрогнула. По лицу ее пробежала тень.
— Пойдем, Митья. Мы провели здесь много времени. Теперь не смотри на меня, Митья.
Она быстро оделась, и мы пошли через луг. Я всё же не удержался и спросил:
— Почему не приехал Морис? Вы поссорились?
— Тебе жалко, что он не приехал? — в свою очередь спросила Маргарет.
— Как бы не так! — воскликнул я. — Мне он знаешь как надоел, твой Морис. Он такой занудливый, что от него молоко киснет.
— Я это не поняла.
— Ну, в общем, очень скучный. Понимаешь?
— Друга нужно брать со всем, что у него есть. Хорошее, плохое, скучное. Иногда это очень трудно.
— Ты очень с ним дружишь? — ревниво спросил я.
Маргарет промолчала. Запела какую-то песенку, оборвала ее на полуслове и вдруг крикнула:
— Теперь побежим!
Мы промчались по лугу, ворвались в жалобно скрипнувшую калитку, обежали с левой стороны пруд и, запыхавшиеся, остановились под большим кленом, что стоял на часах возле лестницы. Сразу стало зелено и прохладно, и я прислонился спиной к толстому и гладкому стволу. Маджи была рядом и смотрела на меня широко открытыми, сейчас ярко-коричневыми глазами. Мне показалось, что ее взгляд о чем-то спрашивает. Я обнял ее и услышал, как торопливо и сильно бьется ее сердце, — должно быть, от быстрого бега. Я наклонился, а она всё продолжала смотреть на меня.
— Маджи…
Теперь я слышал только свое сердце. Оно гулко билось в груди, в горле, в висках. И уж не знаю, как это получилось, но только я поцеловал ее в губы, и еще раз, и потом в ухо, потому что она вдруг резко повернула голову.
— Не надо… Пожалуйста, не надо… Пусти.
Я тотчас же разжал руки, но не удержался и зло бросил:
— Опять Морис!
Она покачала головой:
— О, ты не можешь всё понять. Я сама очень виновата.
— В чем ты виновата?
— Не надо… Не надо говорить… — В голосе и глазах Маргарет были слезы.
Я махнул рукой:
— Ладно, пошли.
Мы медленно поднимались по лестнице, совсем рядом, иногда касаясь друг друга плечом, локтем, бедром, но каждый сам по себе.
— Куда же вы пропали? — возбужденно кричал Миша, стоя на верхней площадке лестницы и размахивая полевым биноклем. — Приехали ребята из Хамовнического и Московского бюро. Очень хотят с вами встретиться.
— Не обошлось, значит, без начальства, — сказал я.
— И не говори, — сказал Миша. — Подавай им представителей КИМа, и никаких гвоздей! Я говорю — купаться пошли. А они претензии предъявляют, почему одних отпустил.
Тут как раз и появилось начальство: два парня в шевиотовых пиджаках и толстоногая, крепкая, как гриб-боровик, девчушка.
— Это ты Муромцев?
— Я Муромцев.
— Будем знакомы. Я — Лиза, зампредседателя Московского бюро. — Она сверху вниз рванула мне руку, точно намереваясь вывихнуть ее в плече, и сообщила, что ответственна за все мероприятия по интернациональной связи.
— Я давно хотела с тобой поговорить, — тараторила она, ухватив меня за локоть и устремляясь к дому. — Да знаешь как некогда… Давай посидим на террасе и обсудим план мероприятий… Вы, надеюсь, до вечера не уедете?
А парни из районного бюро с двух сторон подступили к Маргарет, осторожно взяли ее под локотки и увели в неизвестном направлении. Может, оно так-то и лучше! Мне трудно было бы остаться сейчас с глазу на глаз с Маргарет и говорить о вещах посторонних и незначительных. Уж лучше подробно обсудить весь план интернациональной связи, который вытащила из своего портфельчика толстоногая и напористая Лиза.
И так получилось, что Лиза целый день не отходила от меня ни на шаг, а у Маргарет вместо одной тени стало три, — шевиотовые пиджаки следовали за ней как завороженные.
Провожать нас отправился весь лагерь. Шли мы на этот раз не по лесным и луговым тропинкам, а по проселочной дороге, под дробь четырех барабанов и воинственный коллективный клич: «Раз, два, три! Пионеры — мы. Мы фашистов не боимся, пойдем на штыки».
Я так и не смог пробиться к Маргарет сквозь сгущавшуюся тьму. Она шла где-то впереди, и два парня из Хамовнического бюро пионеров освещали ей путь вспышками электрических фонариков, а я плелся сзади, и на руке моей висела Лиза, тяжелая и ненужная, как чугунное ядро.
НЕ НА ШТЫКАХ
За несколько дней до открытия VI конгресса Коммунистического Интернационала на нашем этаже появился человек, которого я раньше никогда не встречал.
Он зашел и в агитпроп, поговорил с Лейбрандтом по-немецки, на отличном французском перебросился несколькими фразами с оказавшимся тут же Франсуа Бийю, в коридоре, встретившись с Колей Фокиным, хлопнул его по плечу и осведомился по-русски:
— Ну, как ты жив, Николай? И что есть нового за Великой китайской стеной?
Солидный, всегда очень серьезный, Фокин необычайно оживился, крепко тряхнул протянутую ему руку и, в свою очередь, спросил:
— А ты-то как, Федя? Давненько, давненько… Забурел, брат! Совсем позабыл своих комсомольцев.
Очкастый лысеющий Фокин в темно-коричневой толстовке с карманами, до того набитыми бумагами, что они казались тугими мешочками, прикрепленными к сукну, мало походил на «позабытого комсомольца». Но тот, кого он назвал Федей, — высокий, сухощавый человек с большими светлыми глазами и щегольскими каштановыми усиками на до красноты загорелом лице, — должно быть, видел Фокина не совсем таким, каким видел его я.
— Да, — сказал он с едва слышным вздохом. — Прошло мое комсомольское время. И уже не так много осталось старых друзей в этом коридоре.
Его взгляд мимолетно скользнул по мне, а вслед за ним посмотрел на меня и Фокин.
— Поди-ка сюда, Дмитрий, — позвал он, — и познакомься с «русским немцем». Вот она, наша смена, Федя.
— Здравствуй, смена, — приветливо сказал так странно названный человек. Он очень четко и почти правильно произносил русские слова. У него была сильная рука и настоящее мужское пожатие. — Меня зовут Курелла.
— Здравствуй, товарищ Курелла, — пробормотал я, почему-то робея перед этим стройным, по-европейски одетым человеком, о котором я так много слышал и от Тарханова, и от Шацкина, и от других наших старейших. О немецком парне, приехавшем в Москву из Мюнхена, очень скоро ставшем совсем своим среди комсомольской братии, «русском немце» Феде Циглере — Курелла, который, выполняя поручение Владимира Ильича, стал одним из организаторов КИМа. — Я так много о тебе слышал!
— Так, значит, меня еще не забыли! — воскликнул Курелла. — Это, знаешь ли, весьма радостно, что юные деятели КИМа помнят древних стариков.