Некоторое время я топтался возле телефона и даже вознамерился позвонить в Майкоп и вызвать для переговоров Тоню и Сергея. Но кто их там станет разыскивать? Может, они из Майкопа уже уехали. Нет, совершенно дохлая затея.
В номере стояло большое трюмо. Я подошел к нему. Ну и франт! В пушистой кепке, подаренной Тельманом, в коричневом костюме и в сумасшедшем, алом с золотистыми прожилками, галстуке. А из верхнего карманчика торчит целая коллекция «вечных ручек»… Еще полчаса назад это «заграмоничное» одеяние было предметом моей тайной гордости. А сейчас, стоя перед трюмо, я ежился, словно вся моя одежка вымокла и липла к телу. В зеркальном сверкании мне чудились темно-серые глаза Тони — в них были недоумение и укоризна — и иронический Сережкин взгляд. Я поспешно вытащил свои «паркеры» и «ватерманы» из верхнего карманчика пиджака и переложил их во внутренний. Сорвал свой радужный галстук и расстегнул ворот рубашки. Стало как будто бы легче.
Из моей затеи погулять по городу вдвоем с Маргарет ничего не получилось. Мероприятия, разработанные крайкомом, были вколочены в дни и часы необычайно плотно, как обойные гвозди. «Красный Аксай», паровозные мастерские, клуб совторгслужащих… Митинги, митинги, митинги… Каждый из членов делегации скопил не меньше сотни адресов своих будущих корреспондентов из Ростова, клятвенно пообещав переписываться часто и регулярно, и стал обладателем нескольких пионерских галстуков, что тоже несло с собой немалые обязательства: письма, фотографии, марки. Все мы, включая Маджи и Симон, говорили хриплым басом и, возвращаясь поздно ночью в гостиницу, валились на кровати как срубленные, но долго не могли заснуть, — распирали впечатления.
— Ты знаешь, — признался Мамуд, — я чувствую себя так, будто попал на гребень гигантской, теплой, как кровь, волны. И она несет меня всё выше и выше… И это как сон, потому что правда слишком прекрасна. Я всё время боюсь проснуться.
В день отъезда меня разыскал Жозя. Тот самый Жозя, который слыл в Ростовской пионерской организации великим знатоком французского языка и вместе со мной сопровождал Антонио Мартини в поездке по Северному Кавказу.
— К вам не пробиться, — сказал он грустно. — Все эти дни я тебя догоняю и всякий раз чуть опаздываю. Помнишь Антонио? Хорошая была у нас тогда поездка, — вздохнул он.
И вдруг я понял, что Жозьке невыносимо хочется быть с нами и что я окажусь самым последним подлецом, если не помогу ему.
— Вот что, — сказал я решительно. — Нам необходим еще один переводчик. Если хочешь — собирайся. Уезжаем через пять часов.
— Брось шутить, — сказал Жозя.
— Какие там шутки! Алеша окончательно запарился. И голос сорвал. Только шепчет. Поедем с нами, Жозька!
Он вспыхнул, замахал своими длинными руками:
— Знаешь, я ведь и по-немецки могу. И по-итальянски кое-что выучил. А собраться мне недолго.
— А как же с университетом? Поездка-то продлится недели три.
— Э-э, пустяки… Догоню. Вот только какую-нибудь бумажку надо. В деканат. Можешь организовать?
— Будет тебе отношение из крайкома комсомола. Сам Евсеев подпишет.
Жозя встал, склонил голову, прижал руку к сердцу и произнес довольно длинную фразу по-итальянски. Очень это у него музыкально получилось.
— Валяй, синьор. Собирайся, да не опаздывай, — сказал я.
— Хо! — сказал Жозька, и его вынесло из номера, точно ветром.
Комендант Регус попытался возражать:
— Достаточно ли проверен этот товарищ?
— Да пойми ты, товарищ Регус, что он у меня пионером был. А когда Мартини в Ростов приехал, то Жозю переводчиком назначили.
— То, что было, меня не касается. А теперь за безопасность членов делегации отвечаю я. И будь добр считаться с моим мнением.
Я обозлился и впервые накричал на старика, напомнив ему, что являюсь политическим руководителем делегации, в то время как он всего-навсего комендант нашего вагона.
— Как так вагона! — рявкнул Регус и еще больше вытаращил свои выпуклые, в красном ободке вечно воспаленных век, глазищи.
— Да уж конечно вагона, а не всего поезда, — мстительно сказал я. И тут же написал на бланке ИК КИМа, что включаю Жозю вторым переводчиком в группу и предлагаю товарищу коменданту обеспечить все условия для его плодотворной работы.
Регус надел очки и, шевеля своими крупными губами, медленно прочел всё, мною написанное. Потом аккуратно сложил листок вчетверо и заложил его в необъятный карман своего малинового френча:
— Вот теперь другое дело. Ты даешь мне письменную директиву, я ее исполняю.
Я кивнул головой. Почему некоторые верят бумаге куда охотнее, нежели живому человеку! Вот и получается, что ты для меня Ребус, а не Регус.
Жозька на этот раз не опоздал, и из Ростова в Краснодар, отбыла уже чертова дюжина. Но мы народ не суеверный. Тринадцать так тринадцать! А Жозя — хороший парень и сразу стал своим в нашей группе.
Над Краснодаром — черное звездное небо. Перрон в движущихся трепещущих огнях. Местные комсомольцы встречают нас грандиозным факельным шествием.
Жозя шепчет:
— Смотри, совсем как тогда. Ну до чего обидно, что нет с нами Антонио!
Мы поручили выступить Луиджи. Он стоит на грузовике. Возле него четыре комсомольца с факелами в руках. Желтые и красные блики скользят по лицу Луиджи. Схватившись обеими руками за борт машины, он молча вглядывается в море колышущихся огней. Наверное, Луиджи кажется, что не факелы, а пылающие сердца комсомольцев освещают эту густую, темную, как в родной его Вероне, ночь. Я вижу, что он страшно взволнован. Пауза затянулась. Но площадь ждет, терпеливо, настороженно. Ну же, Луиджи, дорогой… Пора!
— Ваш великий писатель Горький, — начал Луиджи, — написал чудесную легенду о благородном Данко и его огненном сердце… В груди каждого комсомольца бьется сердце Данко. И каждый из нас готов вырвать его из своей груди и превратить в факел пролетарской революции. Да здравствует комсомол всего мира!
— Переводи, Жозя! — крикнул я.
Что тут было! Тысячи факелов взметнулись вверх. Площадь запела «Молодую гвардию». Всех нас подхватили крепкие осторожные руки, подняли и пронесли по улицам Краснодара.
Шофёр из Владикавказа, ингуш Азмат, с профилем индейца, в маленькой засаленной кепчонке, застрявшей в копне густейших черных волос, гнал как дьявол.
Но Терек всё равно обгонял наш открытый автобус и торжествующе ревел.
Разговаривать просто невозможно. Мы орем друг другу в ухо: «Красота-то какая!» — «Это Казбек. Казбек! Понимаешь?» — «Кто Казбек?» — «Гора Казбек. Вторая вершина Кавказа». — «Давайте устроим восхождение на Казбек!» — «Там мороз и ветер». — «Здо́рово едем…» — «Чарли, где твоя кепка? Унесло?» — «Да нет, я спрятал ее в карман». — «А на перевале, говорят, вьюга». — «Вот и посмотришь зиму».
Терек играет здоровущими камнями, горбит свою сверкающую голубую спину и шипит, как десяток локомотивов, дающих контрпар.
Азмат поворачивается в нашу сторону и разражается целой речью:
— Сейчас, понимаешь, к замку Тамары подъедем. Понимаешь, жила в нем такая коварная красавица. Женихов в пропасть сбрасывала. Развратный образ жизни вела. Остановку будем делать?
— Обязательно, Азмат. Только ты смотри не на нас, а на дорогу. Не ровен час…
— Не беспокойся, пожалуйста… У Азмата каждый палец видит. Привычка, понимаешь! Тут, понимаешь, все останавливаются — интересуются…
Замок царицы Тамары — на вершине скалы. Но если смотреть на него с дороги, кажется — рукой подать. Чарли, Луиджи, Симон, Доннер-веттер и Алеша принимают решение проникнуть в твердыню коварной царицы. Я уже бывал здесь и знаю, что это не так-то просто. Склон крутой, камни сыплются из-под ног, иной раз приходится становиться на четвереньки. Предупреждаю отважных альпинистов:
— Братцы, вы поосторожнее. А то сверзитесь и костей не соберете.
— Не беспокойся. Я старый альпинист, — говорит Алеша. — На такой холмик подняться — тьфу! Это тебе не Хан-Тенгри.
Вот уж никогда не думал, что рыхлый, склонный к полноте Алеша поднимался на страшный Хан-Тенгри! И вдруг Маджи решительно заявляет:
— Я тоже побегу к Тамаре.
— Ладно, пойдем. — И привычно обращаюсь к Жансону: — Ты с нами, Морис?
— Я забыл дома горные ботинки и альпеншток, — лениво тянет Жансон.
Он уже разлегся возле самой дороги, подложив под спину куртку, и, видимо, наблюдает за стремительным передвижением легких курчавых облаков.
— Значит, не пойдешь? — Я едва скрываю свою радость.
— Эти древние развалины… Право же, мой мальчик, мне достаточно видеть их отсюда.
— Ну, ты идешь, Митья, или я буду бежать одна?
— Конечно, иду!
Взявшись за руки, мы мчимся к мостику. Маджи здо́рово бегает. У нее быстрые ноги. А Терек ревет, грохочет, захлебывается пеной и встречает нас пригоршнями брызг.
Мы пробегаем по горбатому мостику. Скорей, Маджи, скорей! Он ведь такой хрупкий, вздрагивает под нашими ногами, просто удивительно, что Терек еще не сбросил его с себя, как обезумевший скакун — седока.
Маджи что-то говорит, но Терек ревниво заглушает ее слабый голос.
— Ничего не слышу! Что ты сказала?
Она кричит мне в лицо:
— Почему ты позвал Мориса? Я этого не понимаю.
Она этого не понимает. Ох, черт! Я кричу:
— Ты же всегда с ним ходишь. Звал для тебя.
Она смеется:
— Для меня?.. Но я совсем не хотела.
Тогда я кричу, кричу изо всех сил:
— Маджи… Я тебя люблю…
— Ничего не слышу. Ни-че-го.
Мы начинаем восхождение. Близок локоть, да не укусишь! Едва заметная тропинка карабкается по каменистой круче. Я лезу первым. Найдя точку опоры для ноги, протягиваю руку и помогаю Маргарет. Она делает вид, что сердится («Пусти, я сама! Это нетрудно»), но руки не отнимает. А у меня с каждым шагом вырастают силы. Могу взять ее на руки и бегом донести до самых стен замка. Да что там замок. Вон и на ту серебрящуюся вершину горы донесу я Маргарет, если только она захочет.
— Давай я понесу тебя, Маджи.