точки тяжкий дух застоявшегося табачного дыма, а уходит лишь ночью, под бой кремлевских курантов, вызванивающих двенадцать часов.
Некоторые наши сотрудники воображают, что Пятницкий только опытный организатор и отличный хозяйственник. Будто он и сам кому-то говорил, что в Исполком Коминтерна его назначили, в сущности говоря, чтобы наладить всю хозяйственную и техническую работу, и что крупным политиком он себя никогда не считал и не считает. Он действительно очень редко выступает на широких заседаниях, а уж коли возьмет слово, то только для того, чтобы короткой репликой поправить какого-нибудь слишком увлекающегося, потерявшего под ногами реальную почву товарища или внести конкретное исчерпывающее предложение. Говорят, что у него просто феноменальная память. Может назвать сотни имен низовых функционеров зарубежных партий, знает их биографии, способности и недостатки. И хоть разбуди ты его ночью и задай вопрос о положении в любой секции Коммунистического Интернационала, он ответит исчерпывающе и точно.
Конечно, для тех, кто знает о Коминтерне только понаслышке, имя Пятницкого мало что скажет.
Мало кто, кроме друзей и товарищей по работе, видел его в лицо. Больше того! Есть фотография. На ней сняты Владимир Ильич Ленин и товарищ Пятницкий. Вдвоем. Ленин такой, как всегда: чуть приподнята левая бровь, за сосредоточенностью взгляда таится нераскрытая улыбка, вот-вот готовая скользнуть к твердым губам и завершиться веселым открытым смехом, плоский узел темного галстука под чуть помятым воротником белой сорочки, привычный пиджак. А вот Пятницкого трудно узнать. У него широко открытые, светлые, какие-то ястребиные глаза, густые черные усы и странная черно-белая борода на совсем молодом лице. Эта фотография нигде никогда не публиковалась. Пятницкий не хочет «козырять» своей близостью с Лениным. А между тем старые большевики отлично знают, что Владимир Ильич очень ценил Пятницкого и доверял ему, считая его одним из лучших конспираторов большевистского подполья, на которого можно положиться в самых трудных случаях жизни. А то, что он действительно великий мастер конспирации, мне стало ясно, когда я узнал одну удивительную историю.
Англо-французской полицией был арестован в Шанхае один товарищ, посланный для работы среди моряков и портовых рабочих. Его передали в руки гоминдановской полиции, и он оказался в нанкинской военно-каторжной тюрьме. Суд приговорил его к смертной казни, и Чан Кай-ши утвердил смертный приговор. И вот арестованный сидит, закованный в кандалы, в камере, и вместе с ним маузерист, не спускающий с него взгляда. Ждет смерти. И наверное, ни на что не надеется. И вот тут-то Пятницкий находит возможность проникнуть к нему в камеру. Ну, конечно, чудес на свете не бывает, и товарищ Пятницкий не имел шапки-невидимки. Он оставался в Москве, в своем кабинете на Моховой, и поздно ночью, как всегда, в окне кабинета горел свет. Но его посланец смог передать приговоренному к смерти: «„Михаил“ (такой была тогда кличка Пятницкого) рекомендует тебе назвать свое настоящее имя». И коммунист, не сказавший, кто он, даже тогда, когда оглашался смертный приговор, тотчас же выполнил указание «Михаила», вызвал своего следователя и назвал себя. Был назначен пересмотр дела, и казнь заменили пожизненным заключением. Тогда в дело еще раз вмешался «Михаил»: товарищу удалось бежать из тюрьмы.
И вот сейчас я должен идти к этому самому «товарищу Михаилу» для последнего разговора, который решит мою судьбу.
— Подождите немного, — сказали мне в приемной.
Мои часы, как видно, заторопились, — на них было ровно два, а на часах в приемной только без четырех два. Значит, ждать еще целых четыре минуты… О чем всё-таки будет он меня спрашивать? Не могу даже представить себе. Вартанян толком ничего не сказал. Еще две минуты… До сих пор не переведен в члены партии. Может это иметь какое-нибудь значение? Еще минута…
Из кабинета вышел статный, высокого роста человек. Кажется, немец.
— Пожалуйста, заходите, — тотчас же сказала секретарша.
Я постучал и, услышав из-за двери негромкое «войдите» и чувствуя, что все мышцы моего тела напряглись и отвердели, толкнул дверь и вошел в кабинет.
Пятницкий сидел за столом и просматривал бумаги. Голова его была низко опущена, и я видел поблескивающую лысину в густом коричневом загаре, утомленное, отечное лицо.
— Nun was?[16] — быстро спросил он, всё еще не отрывая взгляда от бумаг.
Я почему-то решил, что Пятницкий принял меня за только что вышедшего немца.
— Здравствуйте, товарищ Пятницкий. Это я. Вы вызывали меня на два часа.
— Wie heißen Sie?[17] — последовал столь же быстрый вопрос.
— Муромцев. Дмитрий Муромцев. Вартанян сказал, что я должен быть у вас ровно в два.
— Так говори же, в чем дело, и не теряй даром времени, — всё так же по-немецки и, как мне показалось, с нарастающим раздражением бросил Пятницкий и наконец посмотрел на меня в упор.
Я встретил взгляд его больших блестящих глаз, казавшихся необыкновенно светлыми на смуглом лице, растерянно улыбнулся и переступил с ноги на ногу.
— Nehmen Sie Platz[18].
Я сел на кончик тяжелого дубового стула.
— Nun![19]
— Меня направляют в Берлин. Должен оказать практическую помощь детским коммунистическим группам…
Он стукнул маленькой полной рукой по столу и крикнул:
— Deutsch![20]
В светлых, устремленных на меня глазах промелькнула досада.
Я заговорил по-немецки, делая паузы и помогая себе пальцами, коленями и даже бровями.
Пятницкий внимательно слушал, изредка кивая головой. В конце концов я несколько освоился и перестал мысленно переводить с русского на немецкий. Рассказал о курсах вожатых, которые должен провести.
— Ладно, — перебил он по-русски. — Объясниться ты кое-как сможешь, но вряд ли кто-нибудь примет тебя за немца.
— Но я еду по бельгийскому паспорту.
— Это верно, — усмехнулся Пятницкий. — Так поговори со мной на своем родном языке, товарищ Дегрен.
Дни конгресса, а затем поездка с делегацией по стране, когда я говорил преимущественно по-французски, придали, как мне казалось, моему языку легкость и даже известный блеск. И я разразился целой речью, безбожно грассируя и вставляя лихие словечки арго.
— Почему твой бельгиец старается подражать парижанину? — спросил Пятницкий, останавливая меня, словно коня, на полном скаку. — Бельгийцы не глотают окончания, не полощут горло, произнося «р», и уж, во всяком случае, не заменяют «жё нё се па» сокращенным «ше па». Ты ведь, кажется, был довольно коротко знаком с товарищем Морисом Жансоном. Он валлонец, и его выговор самый подходящий.
Откуда он знает про меня и Мориса? Может, и о Маргарет… Почувствовав, как кровь хлынула к щекам, я быстро достал платок и трубно высморкался.
— Морис говорит так, будто ему трудно вытягивать из себя слова. Морис страшно флегматичен, а его отец — профессор теологии, — ни с того ни с сего выпалил я.
— Что же из этого следует? — спросил Пятницкий и, как мне показалось, особенно пронзительно посмотрел на меня.
Всё знает. Всё, всё! И о том, что я сначала так ревновал Маргарет к Морису и так гадко заподозрил его, а потом не находил себе места, мучился и заискивал перед Жансоном.
Но откуда? Кто ему об этом рассказал?
— Да ничего. Просто мне рассказывал об этом Морис. — Я неловко засунул платок в карман и тут же выронил трубку, великолепную обкуренную трубку, подаренную мне Рэстом. Я поднял ее и стал вертеть в руках.
— Так ты куришь трубку?
— Только пробую. Еще не привык.
— Но вообще-то куришь?
— Папиросы.
— Папиросы курят только у нас и в Польше. В Германии ты их не достанешь. Придется пользоваться сигаретами. Ты когда-нибудь пробовал их курить?
— Угощали товарищи, приехавшие на конгресс.
— Я сам не курю да и тебе не советую, — сказал Пятницкий. — Но уж коли куришь, то научись обращаться с сигаретами. Их как-то иначе держат. Я скажу Кивелевичу, чтобы тебе достали несколько пачек. Для практики.
— Большое спасибо, — сказал я.
Несколько секунд мы оба молчали. Пятницкий просмотрел и подписал какую-то бумагу, затем, тяжело повернувшись в кресле, взялся за телефонную трубку и стал разговаривать с Кивелевичем: «И вот еще что: пришли мне, пожалуйста, каких-нибудь там сигарет. Найдется?.. Да хоть сейчас…»
Я видел его профиль: тонкий нос с горбинкой и с узкими изящными ноздрями, полные, но четко обрисованные губы, высокий чистый лоб. Смуглый, горбоносый, чем-то похожий на грузинского князя.
Положив трубку на вилку, Пятницкий сказал:
— Будут для тебя сигареты, Муромцев.
— Спасибо, — повторил я и уж сам не знаю, как это вышло, но только сказал: — А вы, товарищ Пятницкий, здо́рово смахиваете на какого-то древнего грузинского князя.
Брови Пятницкого округлились и поползли вверх.
— На князя! Вот так разодолжил! — воскликнул он, но тут же коротко рассмеялся. — У тебя, товарищ пионер, верный глаз. За грузина я действительно легко сходил, и было время, когда приходилось изображать Пимена Санадирадзе, дворянчика из Кутаиса. Документ, правда, был неважнецкий, и я в конце концов попался.
— Знаю, знаю. Я же читал вашу книгу.
Он махнул рукой:
— Ладно. Давай лучше поговорим о тебе.
Вот оно, начинается. Сейчас он станет задавать мне всякие каверзные вопросы, так что держись, Дмитрий Муромцев.
— Как у тебя с жильем?
Я сильно удивился, так как меньше всего ждал такого вопроса. Сказал, что из общежития перебрался сначала к Павлову, а когда его семья вернулась с дачи, снял комнатушку возле ипподрома у знаменитых братьев-наездников Костылевых. И они меня, между прочим, уговаривают регулярно ходить на бега и ставить на тех лошадок, которых они будут называть. «Обязательно, — говорят, — вы на этом разбогатеете, Дмитрий Иванович, потому что мы на этой кухне самые что ни на есть главные повара».