А когда мы расходились, Конрад попросил меня на минутку остаться.
— Ты живешь в Карлхорсте. Это порядочный конец, и я думаю, что тебе нет никакого смысла катать туда и обратно. Оставайся-ка, брат, здесь. Диван, — он кивнул головой в сторону древнего сооружения, обшитого черной клеенкой, — в полном твоем распоряжении. Спокойной ночи, Даниэль. Выше голову!
И он ушел. А я остался. Всё это немного напоминало домашний арест.
Я подошел к большому столу Конрада, положил ладонь на телефонную трубку: ну, пожалуйста, скажи что-нибудь. Трубка лежала на металлических вилках, немая и утомленная. Отдыхала от дневной суеты, от объятий жарких потных ладоней.
А кто бы мог позвонить сюда сейчас? У Руди телефона нет. Да кроме того, его предупредили, что я не буду ночевать у него. Эмко и Фридеман, наверное, уже дома. Явятся завтра чуть свет. Небось их-то заарестовать Бленкле не нашел нужным. Знает, что не нарушат дисциплину. А мне не поверил? Эх, Конрад, Конрад…
Я ходил по комнате — от стола до двери, от двери до стола. Восемь шагов туда, восемь обратно. Так, должно быть, мечутся в камере заключенные. Но у них окованная дверь с глазком, а за дверью ходит вооруженный страж. Здесь же дверь открыта. Вот, подошел, легонько надавил на ручку, и дверь распахнулась. Чего ж ты сдрейфил, Митька? Выходи, коли хочешь…
И вдруг зазвонил телефон.
— Алло!
Низкий, с хрипотцой голос насмешливо сказал:
— Спишь, товарищ инструктор? Разбудила?
— Гретхен! — завопил я что есть мочи. — Я не спал… Я слушаю… Ну, говори, пожалуйста, говори.
— Фу, оглушил, — сказала трубка голосом Греты Вильде. Тихонько вздохнула и спросила: — Очень скверно тебе сейчас, Даниэль?
— Очень скверно, Грета, — признался я.
Еще один вроде бы сочувствующий вздох.
— Слушай, Даниэль, я спою тебе. Покрепче прижми трубку к уху.
И где-то далеко и в то же время возле самого уха зазвенела гитара:
Von all unsern Kameraden
War keiner so lieb und so gut.
Als unser kleiner Trompeter,
Ein lustig Rotgardistenblut[39].
Голос грудной, не сильный, но очень приятный…
— Еще! Пой еще, Грета!
— Хватит на сегодня. И пусть маленький барабанщик сопровождает тебя в сновидениях…
Легкий смешок, и трубка замолчала.
Ты сама — маленький отважный барабанщик, Грета!
Странная девушка, делающая всё возможное и невозможное, чтобы ничто девичье не было в ней заметно. Маленькая Грета, рубаха-парень с красной звездочкой на застиранной косоворотке…
Старый диван, обитый черной клеенкой, ждал меня. Я положил вместо подушки кипу газет, сбросил туфли и растянулся под добродушное урчание пружин. Потом я зажмурил глаза и в оранжево-коричневой мгле различил колонны демонстрантов, марширующих по улицам всех городов мира. Вот и в Глазго по Аргайл-стрит шагает под красным флагом небольшая группа молодежи. И Маргарет в первом ряду. Ну вот же она, в белой кофточке, с высоко поднятой головой. Маджи, Маджи, подожди! Я с тобой… Она только улыбнулась… Да, еще не пришло время быть нам вместе. «Встретимся в красном Глазго»… Но когда же, когда? Вдруг это произойдет только через десять лет! Ну, конечно, не через десять… Раньше. Может, лет через пять, но всё равно очень долго. Мне ведь будет тогда почти двадцать пять. Уже старик!
Я все крепче жмурил глаза, — лень было встать и потушить свет. Теперь Маргарет шла впереди колонны и била, била в маленький барабан. С непостижимой быстротой мелькали барабанные палочки, а она, насмешливо улыбаясь, смотрела на меня сквозь толстые стекла очков. И глаза у нее потеряли медовый отлив и стали совсем черными, и я тут только сообразил, что это вовсе не Маргарет, а Грета Вильде и, значит, демонстрация уже давно началась, а я проспал всё на свете. Мгновенно вскочив с дивана, бросился я к двери, нажал на ручку — она не открывалась, обрушился на дверь всею тяжестью тела — она не поддалась. Значит, заперт, и единственный путь — через окно. Но, забранное толстой железной решеткой, оно переместилось под самый потолок, и, даже встав на стул, я не смог дотянуться до окна кончиками пальцев. Стены поднимались всё выше и приобретали зеркальную гладкость. И тут что-то тяжелое и душное упало мне на лицо и оборвало дыхание…
— Что с тобой, Даниэль?
Кто-то сильно тряс меня за плечо и настойчиво повторял всё тот же вопрос: «Ну что с тобой, Даниэль?» Даниэль? Ах да, конечно же Даниэль. И я открыл глаза.
Надо мной стоял Фридеман, держа в руках мой пиджак.
— Ты обмотал себе голову пиджаком и храпел и брыкался, как норовистая лошадь, — сказал он добродушно. — Вставай, уже десятый час.
Я вскочил и бросился к широко распахнутому окну. Улица казалась спокойной, будто и не ждала она тревог наступающего дня. Неторопливо проследовало целое семейство — отец, мать и две девочки — в кафе, славившееся своими трубочками со сбитыми сливками. Домохозяйки деловито сновали по продуктовым магазинам. У остановки автобуса уже установилась очередь, а старуха киоскерша бойко торговала газетами и открытками.
— Значит, так и не состоялась! — воскликнул я горько.
— Ну это еще как сказать, — возразил Фридеман и аккуратно повесил мой пиджак на спинку стула. — Я захватил для тебя завтрак. Помойся и принимайся за дело.
И тут только я сообразил, что для президента Гинденбурга Первое мая уж никак не является праздником и, следовательно, должны еще пройти томительные часы рабочего дня, прежде чем начнется демонстрация. Тогда за каким чертом, спрашивается, заставил меня Конрад коротать ночь на этом распроклятом диване!
— А почему же никто не пришел в ЦК? — подозрительно осведомился я у Фридемана.
— Как никто? Ты, Эмко и я. Достаточно! Остальные — в районах, на предприятиях. Там, где, понимаешь ли, скоро запахнет жареным.
— А мы — три телефонные барышни. Что и говорить — отличная работенка… Или ты другого мнения, Карел?
— Видишь ли, — обстоятельно начал Фридеман, — я, как и ты, и как Эмко, конечно, предпочел бы принять непосредственное участие в событиях. Но ведь и дежурство в ЦК — крайне необходимо. Кто-то должен это делать. Выбор руководства пал на нас. Только и всего.
— Ладно, — сказал я. — У какого же телефона предпочитает дежурить фрейлейн Фридеман?
— Не злись. Пойди и протри лицо холодной водой. Очень успокаивает нервы.
Я пошел в туалет и подставил лицо и голову под сильную струю холодной воды. Затем всё же спустился вниз.
Лоренц поднял кулак:
— Рот Фронт! И с праздником Первого мая, товарищ!
— И тебя тоже поздравляю, Лоренц. Рот Фронт!
Красных фронтовиков в холле сегодня не двое, как обычно, а шестеро. И у всех красные повязки на левом рукаве. И еще один признак наступившего праздника нашел я, выйдя на улицу: над Домом Карла Либкнехта развевалось огромное алое полотнище.
Я полюбовался на флаг, купил у киоскерши сегодняшние номера «Роте Фане», «Юнге Гарде» и «Троммеля» и поднялся на свою голубятню.
Наступили минуты, когда заговорили телефоны — отрывисто, гневно, с горечью и с торжеством.
В ЦК сообщали: вот уже двинулись первые колонны демонстрантов; пока всё идет нормально, к нашим колоннам подстраивается всё больше неорганизованных; подняты флаги и транспаранты, мы идем к центру и поем «Роте Фане»; появилась полиция, пытается остановить наш марш, но мы прорываем тоненькую синюю цепочку; всё больше полиции, предлагают разойтись по домам; первые залпы в воздух; мы маршируем, нас всё больше, целые улицы поют вместе с нами «Варшавянку»…
Потом… потом телефоны захлебывались, точно им прострелили легкие. Полиция стреляет уже не в воздух, а в людей… в безоружных, празднично одетых, поющих людей. Среди них много женщин… Некоторые с детьми. Красные фронтовики и юнгштурмовцы пытаются организовать оборону…
Лица Эмко и Карела бледны, искажены страданием и гневом. Что можно сказать в такие минуты? Я кусаю губы и сжимаю кулаки. Сволочи, фашисты проклятые! Кажется, что из телефонной трубки, того и гляди, брызнет кровь.
И опять звонок.
Мы одновременно хватаемся за трубку.
Фридеман несколько секунд слушает молча, потом кивает головой и односложно повторяет: «Понятно, понятно!»
— Это третий этаж. Предупреждают, что надо быть готовыми. Не исключено нападение на Дом Карла Либкнехта, — негромко сообщил нам Карел Фридеман.
Третий этаж — Центральный Комитет партии. Там не бросают слов на ветер. Но что мы можем сделать втроем?
Как бы предугадав мой вопрос, Эмко берется за телефон:
— Здесь Эмко, Макс. Пришли десяток крепких парней, и побыстрее… Что? Да нет, пока только на всякий случай… Хорошо, хорошо… Я предупрежу Лоренца. — И, обращаясь ко мне: — Ну что скажешь? Резерв главного командования. Можешь засечь время; через пять минут они будут здесь. А я спущусь вниз и сам встречу.
— Что еще за резерв? — спрашиваю Фридемана.
— Группа юнгштурмовцев, и, должен сказать, всё очень боевой народ.
Возвращается торжествующий Эмко:
— Уже пришли. Лоренц говорит, что с такими силами отобьется и от самого черта. Впрочем, и красных фронтовиков у него там немало.
Но вот опять звенит телефон. Это Веддинг… Веддинг. Отряды красных фронтовиков организуют оборону. Рабочие сооружают баррикады. Начались уличные бои. На удар мы отвечаем ударом?
Схватки демонстрантов с полицией происходят по всему городу. Но подлинный пролетарский отпор синие псы Цергибеля получают в Веддинге.
Links, links, links, links!
Die Trommeln werden gerührt!
Links, links, links, links!
Der Rote Wedding marschiert![40]
А мы в кабинете Бленкле, как прикованные, и, не спуская глаз, смотрим на умолкнувший телефон. Мы — это Фридеман и Эмко — функционеры ЦК — и еще советский комсомолец Митька Муромцев, который сейчас начисто забыл, что здесь он товарищ Дегрен.