…К вечеру стали сходиться товарищи. Кто был в Моабите, кто в Нойкёльне, кто в Панкове. Возбужденные, усталые, некоторые в синяках и кровоподтеках. И дьявольски злые:
— Они стреляли во всех подряд. Среди пострадавших много и социал-демократов…
— Сперва нас пропустили… Ну идем, поём… А на углу Бланкенбургенштрассе стоят уже плотно. И с карабинами. Нам ни туда, ни сюда…
— Антенна здорово его трахнул… Даже каска на землю полетела.
— Антенна? А он-то сам как?
— Что с ним сделается! Попробуй-ка дотянись до такого.
— А где Грета? — спросил я, хотя заранее знал, что мне ответят.
— Она в Веддинге. Где же еще может быть наша Гретхен!
В Веддинге продолжались баррикадные бои.
Расстрел первомайской демонстрации в Берлине был лишь первым ударом, подготовленным Зеверингом. Убедившись, что Союз красных фронтовиков представляет собой грозную ударную силу рабочего класса, министр социал-демократ подписал приказ о запрещении Союза красных фронтовиков и юнгштурма.
В ответ на это Центральный Комитет комсомола решил провести демонстрации протеста.
Наш план, довольно хитро разработанный, выглядел так: комсомольцы небольшими группами рассеиваются по всему Берлину и ровно в пять часов вечера сразу в десятках самых многолюдных мест проводят блиц-демонстрацию. Полиции, естественно, придется туговато. Она окажется в положении пожарной команды, узнавшей, что город подожжен одновременно со всех концов.
Организация одной из таких демонстраций поручена была Руди Шталю, и я решил насесть на моего друга и вырвать у него согласие на мае участие в ней.
Надо сказать, что Первого мая в рукопашной схватке в районе Тирпарка порядком помяли его отца. И Фриц Шталь, бывший кайзеровский солдат и ревностный почитатель Августа Бебеля, ходил в эти дни мрачнее тучи. Рушилась, распадалась на бесформенные обломки его наивная вера в то, что классовая борьба может скользить по рельсам, смазанным историческими традициями германской социал-демократии. Карл Зеверинг цинично надсмеялся над принципами своего товарища по партии Фрица Шталя. И если бы не Ани, вытащившая своего отца из жестокой свалки с полицейскими, кто знает, не умножил ли бы он собой число жертв Цергибеля.
Во всяком случае, за все эти дни старый Шталь ни разу не поднял голоса в защиту своей партии, хотя Руди и я говорили о великом предательстве социал-демократов.
Когда наступила решающая ночь и мы с Руди, поужинав, ушли в свою комнату, я начал подготовку к «штурму»:
— Ты хочешь спать?
— Совсем не хочу.
— Я вот всё думаю, как у вас завтра получится.
— Будь спокоен, Митя, тактика «полицейфлитеров».
— То есть как это?
Руди хмыкнул:
— Очень просто. «Полицейфлитеры» рассчитаны на быстроту и неожиданность. Вот и мы будем так действовать.
— И ты ни капли не волнуешься?
— Мне бы хотелось, но только я не могу. Знаешь, отвечать только за свою жизнь — просто, а вот за жизни других… Ведь должно собраться не менее восьмидесяти ребят.
— Руди…
— ?
— Руди!
— Нет. Я готов сделать для тебя всё. Но только не это.
Я сорвался со своей раскладушки, перебежал комнату и сел на кровать Руди. Положил ладонь на его гладкое горячее плечо:
— Забудь, что я Дегрен, Руди. Для тебя я только Митька Муромцев.
— Оставь! Именно потому, что ты не настоящий Дегрен, я и говорю — нет.
— Да, а не нет! Да, Руди, да! — Я теребил его за плечо. — Если ты мой настоящий друг.
Он ногами отшвырнул перину, сел и приблизил свое лицо к моему:
— Ты сомневаешься?
В зябком свете звезд и ночных фонарей, проникавшем сквозь окно, лицо Руди исказила растерянно-горькая усмешка.
— А ты не заставляй сомневаться. Нет, постой! Я знаю все твои возражения. Вы бережете меня, точно какую-нибудь розу. Это черт знает что! Поставь только себя на мое место. Интересно, как бы ты сам тогда запел!
— Я отвечаю за тебя головой!
— Ты же сам сказал: отвечать за одного — очень просто.
— За себя, а не за другого! И я отвечаю за тебя своим партийным билетом.
— Ничего не случится. Я только пойду с вами и посмотрю. И я бы никогда не отказал тебе в такой просьбе… Ну что молчишь? Загляни-ка в свое сердце и спроси у него совета.
— Оно говорит «да». Но вот тут… — Руди постукал пальцем по виску, — тут крепко сидит указание ЦК.
— Но Бленкле не узнает! И потом вот что: я же могу сделать всё сам. Присоединиться к какой-нибудь группе, и ищи ветра в поле.
— При чем тут ветер?
— Есть такая русская пословица… Но не в этом дело… Пойми, что мне неохота поступить как анархисту. Лучше давай договоримся.
Он передернул плечами и долго не отвечал.
— Ну?
— Дай мне слово, что не полезешь в драку.
— Железное комсомольское! — радостно загремел я.
— Не кричи так. Родители подумают, что мы перессорились, и прибегут мирить.
— Мы с тобой никогда не поссоримся. — Я обнял Руди за шею и на мгновение прижался щекой к его щеке. — Значит, договорились!
— Да, договорились. — Руди говорил медленно, что-то обдумывая и взвешивая. — Договорились, что ты пойдешь вместе с девушками. У них — особое задание: вести разведку и наблюдать. И ты уже дал мне честное слово…
Удар в левую реберную дугу — аж дыхание перехватило. С девчонками! Попробовал возражать, настаивать, но Руди превратился в гранитную скалу:
— Пожалуйста, оставь меня в покое. Ты же сам сказал, что хочешь посмотреть. Вот и посмотришь. И пора, наконец, спать. Мы проболтали полночи.
На другой день к пяти часам вся наша группа собралась на углу Франкфуртер Аллеи и Вайденвегштрассе.
Это очень оживленное место. Со всех сторон высятся угрюмые многоквартирные дома с проходными дворами, тесно застроенными флигелями. Попробуй-ка отыщи беглеца в одном из этих дворов, с его закоулками и неожиданно открывающимися переходами, в которых, как в трубе, свистит и хлещет то в лицо, то в затылок сконцентрированный ветер.
Я прогуливался по тротуару с Катей Нидеркирхнер — дочерью старого партийного бойца. Чуть позади шли еще несколько наших девчат. Они щебетали, громко смеялись — может быть, чуть громче обычного, зорко оглядывались по сторонам.
— Руди еще не пришел. Это странно, — сказал я беспокойно.
— Ты ошибаешься, «Киндербюро» давным-давно здесь, — возразила Катя.
— Но я его не вижу.
— Ну, плохим бы он был пионерлейтером, если бы не сумел хорошенько спрятаться. Все наши ребята на месте, и сейчас…
Раздался пронзительный лихой свист.
С тротуаров на мостовую сбегали парни. Один, другой, третий, десятый. Мгновенно построились по трое в ряд.
И тут я увидел Руди, как всегда в рубашке «а ля Шиллер», но без пионерского платка. «Быстрее, товарищи, быстрее!» — торопил он. Потом поднял руку. И, словно повинуясь жесту фокусника, точно сотворенное из воздуха, над первой тройкой взлетело небольшое красное знамя. Руди поднял руку, и над колонной возникли транспаранты: «Долой запрещение Рот Фронта!», «Позор полицей-предателю Цергибелю!», «Свободную улицу рабочему классу!».
— Вперед! — скомандовал Руди.
Колонна двинулась.
— Пойдем, пойдем! — торопила меня Катя.
Люди на тротуарах останавливались. Их становилось все больше и больше. Будто дома вытрясли людей из своего чрева.
Я не различал выкриков и восклицаний. Всё мое внимание было сосредоточено на марширующей группе комсомольцев, на небольшом красном знамени там, впереди. Я слышал только неясный многоголосый гул. И он становился всё громче. Точно вся Франкфуртер Аллея скандировала: «Мо-лод-цы! Мо-лод-цы!» Некоторые сходили с тротуаров и шагали вслед за нашими ребятами. Тут Руди еще раз взмахнул рукой, запел «Маленького барабанщика», и я невольно вспомнил Грету.
— Как все здо́рово получилось!
Сияющая Катя кивает головой:
— «Киндербюро» — отличный организатор.
А полиции пока не видно. Нелегко тушить пожар, когда пламя вспыхивает одновременно в десятках мест. Эх, черт, вот и сглазил.
— Внимание! Полиция! — звонко, на всю улицу, кричит Катя.
Синий юркий «полицейфлитер» под угрожающий вой сирены обгоняет комсомольскую колонну справа, разворачивается и, взвизгнув тормозами, загораживает своим лакированным боком путь демонстрантам.
Пять шупо, выскочив из машины, бросились на ребят:
— Назад!
— Расходитесь!
— Немедленно!
Они орут надсадными грубыми голосами. Получается: «гав-гав-гав». Колонна остановилась. Начинает таять с хвоста: это присоединившиеся, из тех, кто стоял на тротуарах, вновь занимают позиции наблюдателей.
— Гав!
— Гав!
— Гав!
Ломаются тройки. Еще немного, и под напором полицейских колонна превратится в толпу. Да что же это! Ведь полицейских пятеро, а наших ребят — восемьдесят! Неужели струсили!
И опять Катя Нидеркирхнер, встав на цыпочки, напрягшись, как струна, кричит:
— Мальчики! Стыдно! Их только пять!
И девчата, что шли позади нас и так неестественно громко смеялись, швыряют в демонстрантов целую горсть насмешек:
— Беги к маме, Фриц!
— Я думала, что ты мужчина, Густав!
— Девочки, они надут нашей помощи! И опять Катя:
— Будьте бойцами, друзья!
Я вырываю руку из цепких пальцев Кати Нидеркирхнер.
— Постой! И без тебя справятся! — кричит она.
Пока я пробегаю, расталкивая зрителей, пять-шесть шагов, отделяющих меня от Руди, ребята уже знатно расправляются с полицейскими. Их окружают, стискивают и тут же выбрасывают на тротуар. Но в каком виде! Без касок, без поясных ремней, без пистолетов, без таких удобных для битья по незащищенным головам резиновых дубинок. Под хохот и улюлюканье толпы шупо отступают к своему автомобилю.
А я наконец добираюсь до Руди.
Он смотрит на меня немного ошалело:
— Видал, как мы их!
Замечаю, что пистолеты и дубинки полицейских уже в рукавах пиджаков новых их владельцев. Наступаю на полицейскую каску, она трещит, как спелый арбуз.
А ребята опять построились по трое и скандируют: