Не думала и Тася, расставшаяся, как ей казалось, уже навсегда с танцами, что через несколько месяцев ей не только придется танцевать самой, но и ставить танцы в оперном театре, одним из создателей которого она внезапно станет.
А Юрий Прендель! Мог ли он предположить, что, проработав самые страшные месяцы блокады в психиатрической больнице, выполняя там обязанности врача, сестры и санитара — и не за страх и не за хлебную карточку, а во имя гиппократовой клятвы, он окажется объектом служебного рвения каких-то глупцов, задним числом вспомнивших о его немецком происхождении и расставивших на него капканы своей бдительности. И только твердость и верность коллег Пренделя спасет его от сомнительной необходимости оказаться в трудовых лагерях или того хуже — за решеткой.
И уж меньше всего предчувствовал близкую свою смерть Коля Молчанов. С улыбкой поглядывая на узкое, горбоносое лицо всё еще пытавшегося острить Юрки, Молчанов — крепкий тридцатилетний мужчина, — конечно, не мог представить себе, что менее чем через год руки Пренделя будут поддерживать его голову и смачивать пересохшие белые губы умирающего от дистрофии.
Ну а сейчас они пришли к единственному выводу: отобьемся, и ох как худо придется гитлеровской Германии, осмелившейся напасть на нас!
А когда кто-то рискнул засомневаться в целесообразности пакта о ненападении — можно ли было верить Гитлеру! — все замахали руками и наперебой заговорили о том, что цель этого пакта — подготовиться к неизбежной войне и что цель эта достигнута.
И вдруг началось что-то совершенно непонятное. Немцы стремительно наступали. И та пугающая быстрота, с которой противник захватывал такие города, как Каунас, Минск, Вильнюс, рождала всевозможные слухи, расползавшиеся по булочным и продуктовым магазинам, где вынужденно общались между собой ленинградцы. Особо тревожными комментариями стратегов-дилетантов сопровождались сводки Совинформбюро об ожесточенных боях на Псковском направлении. Ведь это означало, что немцы приближаются к дальним подступам Ленинграда.
А Тася никак не могла забыть странное зрелище, которое видела на второй день войны, ранним утром.
Вся Конюшенная площадь, словно оправдывая свое название, оказалась забитой — да, именно забитой — великим множеством лошадей: вороных, каурых, пегих, рыжих, золотистых, серых просто и серых в яблоках, с мощными крупами и ногами-колоннами, не похожих на того норовистого коня, которого усмирял обнаженный атлет на Фонтанке. Битюги. Очень мирные. Лениво отмахивающиеся от мух длинными разноцветными хвостами. Тягловая сила. Но зачем же столько коней, коли наша армия сплошь моторизована! К вечеру площадь опустела, и дворники старательно очищали ее от многочисленных следов, оставленных этими, такими мирными животными.
Тася с Таней и Софьей Александровной перебрались с Мойки на Кировский, к Залесским. Особой необходимости в этом переезде не было — на автобусе несколько остановок, — но беде решили противостоять «всем миром» и, собираясь за обедом и вечерним чаем, обсуждали очередную сводку Совинформбюро, рассказывали, о чем говорят на работе, в очередях, и просто думали вслух.
Труднее становилось с продовольствием. Софья Александровна и Александра Ивановна, вооружившись авоськами, с утра отправлялись в многочасовые походы, а вернувшись, хвастали своими трофеями, порой совершенно неожиданными: килограмм кофе в зернах, коробка атлантической сельди под винным соусом, круторогая баранья голова…
Наконец-то пришла телеграмма от Дмитрия. Но довольно странная: звал почему-то в Пензу. Гадали, чем не по душе ему пришлась Рязань и что, собственно, влечет его в Пензу.
— В прошлом захудалый губернский центр. Уж никак не Рио-де-Жанейро, — убежденно констатировал Алексей Алексеевич. — Полагаю, Тасюта, что спешить с твоим отъездом не имеет смысла.
Тасе и самой казалось, что срываться из насиженного гнезда, теплого от близости любящих, близких людей, и мчаться в неизвестность, пожалуй, неосмотрительно. Конечно, Тасе хотелось, чтобы и Чиж, самый близкий ей человек, находился сейчас рядом. Но эмоции эмоциями, а трезвый рассудок подсказывал, что менять Ленинград на Пензу теперь, в условиях военного времени, просто нелогично.
И еще одно событие ворвалось в быт семьи Залесских и на несколько дней отодвинуло вопрос о Тасином отъезде.
В предобеденный час — а обедали Залесские тогда, когда возвращались с работы Алексей Алексеевич и Митя, — в комнату, где устроились Тася и Софья Александровна, зашел Митя.
Было в нем что-то непривычное, как в человеке, впервые надевшем на себя новый костюм. Он подошел к Тасе, спросил о чем-то незначительном, прошелся по комнате, закурил…
— Что-то у тебя, Митя, случилось? — почувствовав внутреннюю взволнованность брата, спросила Тася. — Не томи, давай сразу.
— Да нет, си́стер, всё в полном порядке. Но вот какое дело: я сегодня записался добровольцем на войну. Начальство ругается — они же меня забронировали, но мне эта броня как кость в горле. Хочу, чтобы ты сказала об этом отцу. Мне что-то трудно… А детей — тебе. Помоги Лиле.
Тася не ахнула, не всплеснула руками. Только несколько секунд всматривалась в лицо брата, сохраняющее задорно мальчишеское выражение. Спросила:
— Когда?
— Ну, не так уж скоро. Не сейчас. Должно быть, завтра.
— Хорошо. Я скажу папе. А о девочках не беспокойся. Если что, заберу их с собой.
И Тася прошла в комнату к отцу, вся как натянутая струна, но с веселым и бодрым лицом — так много раз выбегала она на огромную сцену Одесского оперного театра.
Залесский сидел возле окна, закинув ногу на ногу и пуская колечки дыма. Черноволосый и худой, он показался Тасе совсем молодым.
— Ты, Тасютка? Скоро ли вы собираетесь кормить своих мужчин?
— Да, папа, скоро… А ты знаешь, папа, наш Митя записался добровольцем на фронт, — выпалила она и задохнулась.
Отец с силой ткнул в пепельницу недокуренную папиросу.
Тася затаила дыхание — вдруг папе станет плохо! Зачем она сказала, как в воду бросилась? Ведь можно было как-то подготовить.
— Что ж… — И после паузы, показавшейся Тасе угрожающей: — Мужчина должен оборонять свою землю, свой очаг. Должен! И если бы не мои шестьдесят с гаком лет… Маме я скажу сам.
Молодых ленинградцев, как и Залесский-младший пренебрегших броней и добровольно пожелавших идти на фронт, оказалось множество. Их провожали матери, жены, невесты.
Тасе вдруг показалось, что никакой войны нет, а все эти молодые люди с рюкзаками и мешками за плечами, сгрудившиеся у одного из зданий возле Балтийского вокзала, собрались в туристский поход. Они в присутствии своих близких старались быть беззаботными и веселыми и даже шутливо затянули старую песню на слова Демьяна Бедного: «Как родная меня мать провожала…»
Но нет, от войны трудно было отключиться даже на минуту.
Всё чаще объявлялась воздушная тревога. Правда, самолеты противника удавалось пока отгонять на дальних подступах к Ленинграду, но уже на окраинах грохотали зенитки, а по ночному небу метались лучи прожекторов, рубящие темный купол, словно светоносный меч Георгия Победоносца. Басовито огрызался Кронштадт.
Согласно новым законам, установленным ПВХО, надо было вслед за воем сирепы бежать в ближайшее бомбоубежище.
Тася, завернув Танюшку в одеяльце и прихватив бутылку с молоком, спускалась в сырой и темный подвал. Пахло гнилой картошкой и крысиным пометом. Тане не нравилась жизнь во тьме, и она всякий раз начинала скулить. В конце концов Тася решила, что их полуподвальная квартира, над которой высилась пятиэтажная каменная громада, может сойти за бомбоубежище. И перестала бегать через двор в подвал.
Всё настойчивее поговаривали об эвакуации детей и нетрудоспособных стариков и старух. Готовился к эвакуации и детский садик, в который водили Тасиных племянниц: Галю и Олю.
Как-то Лиля привела девочек домой и расплакалась. Заведующая детским садом просила сшить удобные мешки и собрать в них самое необходимое из детского имущества: был уже назначен день и место эвакуации.
Всей семьей шили мешки из грубой и прочной ткани, гладили платьица, вышивали метки на белье. Отобрали и уложили по одной любимой игрушке: Гале — куклу, Олечке — плюшевого зайца. Крепко обвязали тюки шнуром и наутро сдали в детский садик.
И вдруг Тася забеспокоилась. Взяла у отца карту Ленинградской области, долго ее разглядывала. Позвала Лилю:
— Смотри, что получается: немцы от Пскова наступают. Значит, они где-то здесь. А детский садик вот сюда собираются вывезти. Навстречу немцам? Ерунда какая-то получилась.
— Не могут их сюда допустить, — растерянно возразила Лиля. — Это же почти Ленинград… И потом, мы и вещи уже сдали.
— При чем тут вещи! — сердито сказала Тася. — Вещи можно и обратно забрать. Давай, Лиля, не будем торопиться. А коли приспичит — поедешь со мной в Пензу. — Она помнила фразу, брошенную братом: «детей — тебе». Вот и наступило время о них подумать.
Лиля всё еще колебалась. Начинается плановая эвакуация детских учреждений. Знают же они там, что делают!
— Тасюта, по-моему, права, — вмешался Алексей Алексеевич. — Если уж вывозить детей, то подальше. И тебе с ними надо быть.
С трудом «отбили» детские вещи. Заведующая детсадом обзывала Тасю и Лилю «паникершами», грозилась пожаловаться в райсовет и еще повыше. Но Тася была непреклонна:
— Девочки поедут с матерью. По-вашему, это плохо? А вещи, в конце концов, можете и не отдавать. Как-нибудь обойдемся.
— На вашу ответственность. Целиком и полностью, — зло сказала заведующая и, разворошив груду тюков, мешков и рюкзаков, вышвырнула два с инициалами «Г. З.» и «О. З.» прямо под ноги «паникершам».
А через три дня стало известно, что поезд с детьми, простояв несколько часов на какой-то промежуточной станции, повернул обратно, и на пути в Ленинград над ним, совсем низко, летал немецкий истребитель. Благо что не обстрелял из пулемета!
Получили еще одну телеграмму от Дмитрия. Он настаивал, чтобы Тася скорей приезжала в Пензу. А Тася всё еще сомневалась. С чего бы это ей бежать из Ленинграда? Пусть уж Чиж как следует устроится, а там посмотрим.