— Эк, куда хватил! Большой… А мы о колхозно-совхозном толкуем. — Начальник отдела был убежден в непогрешимости своей линии. И отрубил: — В Нижний Ломов сам поеду. А вы пока присматривайтесь.
Да, присматриваться было к чему. В небольшой комнате отдела, где стояли столы инспектора по репертуару Ногаева, главного бухгалтера, секретарши Зои, а теперь еще и Дмитрия, с утра топтались руководители учреждений искусства. Тут познакомился Дмитрий с Иваном Силычем Горюшкиным-Сорокопудовым, с директором госэстрады Николаем Илларионовичем Чарским, с директором музыкального училища и руководителями хозрасчетных бригад, вырастающих словно грибы после теплого дождя.
Сильнейшее впечатление произвел на него Иван Силыч. Смуглый, как туркмен, крепкий как можжевеловая коряга, этот старик чуть не разнес весь отдел по делам искусств. Пуская залпами дым самокрутки из собственного, до невозможности злого самосада в лицо деликатнейшего главбуха, он шумел:
— Да вы что это задумали, разбойники? Две штатные единицы долой! Истинно Гог ты есть, а начальник твой — Магог. Знаю, знаю, училище мое давно у вас как бельмо в глазу. Не таких, мол, Горюшкин художников готовит. Да у меня там будущие Суриковы и Левитаны силой наливаются, не чета теперешним мазилам. А вы что, окаянные, затеяли! Да я до самого Сталина доберусь!
— Да вы выслушайте, Иван Силыч, нельзя же так, — лепетал бухгалтер, тщетно отгораживаясь от дымового удара счетами.
— Чего мне тебя слушать? Ты же пенек на гладком месте! — гремел старый художник. — Я вот сейчас и начальнику юшку пущу. — И презрительно оглядев всех сидевших в отделе: — Тоже мне, де-я-те-ли…
Пройдя в кабинет начальника и так хватив дверью, что штукатурка с потолка посыпалась, Горюшкин-Сорокопудов еще маленько прибавил и высадил-таки начальника из его кабинета.
— Вы меня, этого самого, не оскорбляйте! К ответственности привлеку. В облисполком докладную писать буду.
Муромцеву показалось, что сейчас, вот сию секунду, художник огуляет начальника своей толстой суковатой палкой.
— А иди ты со своими докладными… Пишешь, пишешь а всё без проку. Баня по тебе скучает. Зря ты ее на музы променял.
Вот это и был гран ку[43], как говорят французы. Начальник отдела побледнел и схватился за сердце. Но разбушевавшийся Горюшкин-Сорокопудов не унялся до тех пор, пока ему не вернули обе штатные единицы.
Иной методы придерживался Николай Илларионович Чарский. В недавнем прошлом опереточный «простак», круглолицый, с мягкими округлыми глазами, он смахивал на упитанного кота при жилетке и галстуке. Он сразу же соглашался со всеми дурацкими прожектами начальника. И не только соглашался, но и развивал, доводя уж до совершеннейшего абсурда. Затем, когда все было решено, начинал задавать вопросы, храни бог, не по существу, а по частностям. Такие махонькие, такие цеплючие вопросики. И все чаще слышалось: «Так как же, этого самого, поступить? Что-то не получается?» И уже начальник застревал в шелковой паутине всех этих вопросов и, не находя ответа на них, играл отбой. А Чарский опять же с ним соглашался. И они расходились, довольные друг другом.
Но главным фаворитом начальника бесспорно был новый директор ансамбля цыган товарищ Сологуб. Он редко появлялся в отделе, никогда ни о чем не просил, а сам охотно и толково выполнял любое поручение, радуя начальство недюжинной энергией и деловитостью. Цыгане под его эгидой процветали, все площадки города наперебой предлагали себя, и Сологуб как-то незаметно всюду стал своим человеком. Пожалуй, недолюбливал его только Чарский, которому по статуту ансамбль цыган подчинялся. Чарский утверждал, что этот цыганский ансамбль далеко не лучший, а что шастает по далеким районам области цыганка Маша с сестрами, — так вот это уж настоящие цыгане, не чета сологубовским. Быть может, Николай Илларионович немного завидовал растущей популярности Сологуба и побаивался за свое место? Дмитрий с ним на эту тему не разговаривал, но чувствовал, что, когда оба они оказывались в отделе, в атмосфере прибавлялось электричества.
Познакомился Дмитрий и с московским режиссером Евгением Александровичем Бегаком, эвакуировавшимся в Пензу с немалой семьей: жена и три сына.
Бегак вынашивал грандиозный план создания в Пензе оборонного театра миниатюр. Он уже увлек своей идеей пламенную Елену Гилоди и, справедливо полагая, что в Пензе осядет еще немало актеров из городов, захваченных фашистами, предложил начальнику заранее вколотить заявочный столб, то есть признать де-юре существование будущего театра. Но на начальника, страдающего манией самоедства, обстоятельная и превосходно аргументированная речь московского режиссера подействовала, как мулета на быка. Он рассвирепел и, постукивая кулачком по столу, стал кричать, что не позволит превратить себя в ширму, за которой будут скрываться люди, потерявшие свою советскую совесть.
Евгений Александрович как ошпаренный выскочил из кабинета и подсел к столу Муромцева. Губы у него дрожали, а на скулах полыхал румянец человека с больными легкими…
— Зачем же оскорблять! — негодующе восклицал он. — Зачем обвинять в потере совести! Как это неблагородно и жестоко. У меня застарелый туберкулез легких. Кому я нужен на фронте? А тут реальная возможность организовать мобильный театр с целенаправленным патриотическим репертуаром: одноактные пьесы, театрализованные обозрения, художественное чтение… Есть уже Елена Борисовна Гилоди… Вчера приехала Вера Лейкина, отличная тюзовская актриса; кажется, здесь и Уварова из Камерного театра… Как же не использовать такие силы! И ведь я не просил у него ни денег, ни помещения, только — оформления. А он вдруг мне: «Всё на фронт, всё для фронта!» Так ведь и театр может стать фронтовым.
— Вот что я вам, Евгений Александрович, хочу посоветовать, — после некоторого раздумья сказал Дмитрий. — Вы пока что переговорите с актерами, соберите коллектив и составьте первую программу. Я здесь человек новый, и многое, как и вам, мне совершенно непонятно. Но ваше предложение очень интересное, и я думаю, что театр все же будет. Ну не завтра, так послезавтра.
Спустя несколько дней, когда Муромцев, побывав в музыкальном училище, возвратился в отдел, Зоя сказала значительным и немного таинственным тоном:
— А вам, Дмитрий Иванович, из приемной товарища Кабанова звонили. И номер оставили, по которому просят вас позвонить. Вот, возьмите…
Из отдела Дмитрий решил не звонить, а пошел за кулисы, в кабинет Анны Юльевны. Оттуда и соединился с приемной.
— Товарищ Муромцев? Подождите минуточку. С вами хочет говорить Александр Федорович.
«Вот ведь памятливый… Мало ли у него дел! А не позабыл позвонить», — благодарно подумал о Кабанове Дмитрий. И пока он держал возле уха трубку и невольно прислушивался к шумам, скрипу и стукам, ворочающимся как бы на дне эбонитовой воронки, в сознании выстраивались картины только что виденного в музыкальном училище.
В тесном классе — непротолченная труба. За роялем Федор Петрович Вазерский. Арию князя из «Русалки» поет какой-то невысокий блондин с милым, простодушным лицом. Тенор приятный, но слабый и очень неуверенный. Вазерский кивает головой, широко разевает рот и как бы вкладывает певцу слова и звуки.
— Стоп! Опять у вас, Николай Иванович, си провалилось. В купол, в купол звук посылайте, чтобы резонировало! — И он поет сам: — «А вот и дуб заветный…» — И звонко шлепает себя по лбу.
Мельников повторяет. Вступает княгиня — Мария Захаровна Харитонова. Гибкое меццо-сопрано. Изящная женщина, с плавными «певучими» жестами. И так все стараются — готовы репетировать хоть по двенадцать часов в сутки. А потом в классе — балет. Тася показывает четырем хорошеньким и страшно смущенным девушкам несложную хореографическую комбинацию на полупальцах. Одна из девушек просит:
— Настасья Алексеевна, вы на пальчиках, на пальчиках пройдитесь!
Тася становится на пальцы, делает несколько движений.
— До чего же смотреть радостно! — восторженно восклицает все та же девушка, — кажется, ее зовут Поля. Тут тоже уйма энтузиазма и терпения.
— Получается? — спрашивает Дмитрий.
— Ага, ты только не мешай! — И раскрасневшаяся, энергичная Тася хлопает в ладоши: — Ну, начали. Ра-аз, два, три…
— Здравствуйте, товарищ Муромцев.
— Здравствуйте, Александр Федорович.
— Освоились?
— Начинаю…
— Ну, и каково первое впечатление?
— Странное, Александр Федорович, очень странное, чтобы не сказать резче.
— А вы резкости не бойтесь. Хотелось бы знать ваше мнение.
— По-моему, отдел по делам искусств пытается ликвидировать искусство. Закрыт Дом народного творчества. Под угрозой театр в Нижнем Ломове. Пересматриваются все сметы, сокращаются штаты. И всё это — местная инициатива.
— Да, действительно странно… Вот что, товарищ Муромцев, прошу вас зайти к секретарю по пропаганде и всё ему подробно рассказать. И чем скорей, тем лучше. Я его предупрежу.
Через три дня начальник по делам искусств был брошен, «этого самого», на укрепление социального обеспечения, а дела у него принимал Константин Васильевич Королев — директор только что закрытого Дома народного творчества.
— Думаю, что оборонный театр миниатюр перестал быть мифом. Я уже говорил с Королевым, он целиком «за». Теперь от вас зависит. Жмите, Евгений Александрович!
Бегак безмолвно пожал руку Дмитрию.
Глава пятаяВОЛНЫ НЕМАНА
Было что-то около десяти утра, когда в отдел впорхнула Лю — чудо и волшебство природы, «женщина без костей, «женщина — очковая змея», выкопанная из каких-то «запасников» эстрады Николаем Илларионовичем Чарским, — и, окатив Муромцева стойким ароматом «Белой сирени» и собственного трудового пота, показала Зое пеструю шелковую косыночку.
— Ну, скажи, скажи, от чистого селдца, лазве не плелесть? — пролепетала она.
— И в самом деле, чудесная вещица, — согласилась Зоя. — И где ты все это добываешь, Лю?