Александр КАНЕВСКИЙ
ДАВАЙТЕ КРАСНЕТЬ!
Рисунки В. ШКАРБАНА
Библиотека Крокодила, 1990
Дружеский шарж И. ЛОСОСИНОВА
ДЕВИЗ: Смеется тот, кто смеется.АВТОБИОГРАФИЯ
Я родился в 1933 году в городе Киеве. С детства ненавидел математику, но окончил Автодорожный институт. С высшей математикой. Меня всегда привлекали города с двойным названием: Монте-Карло, Буэнос-Айрес, Баден-Баден, — поэтому я попросил направление в Талды-Курган. Год проработал в Казахстане инженером-мостостроителем. Построил свой первый мост и написал свою первую пьесу, которая тоже провалилась. Поэтому в 1958 году вернулся в Киев и до 1982 года большую часть своей жизни проводил в поездах Киев — Москва и Москва — Киев. А когда стало не хватать денег па железнодорожные билеты, переехал в столицу на постоянное жительство.С 1958 года занимаюсь только литературной деятельностью.Поскольку я человек сентиментальный, то писал в основном сатирические рассказы: авторам таких рассказов в ту пору приходилось часто плакать. За один из таких оплаканных рассказов я получил международную премию на конкурсе «Алеко». Рассказы мои по недосмотру редакторов регулярно появлялись на страницах центральных газет и журналов, в том числе и «Крокодила».Поскольку я оптимист, то писал и пьесы, и киносценарии в надежде, что пьесы будут ставить, а сценарии — снимать. Но вышло наоборот: сценарии ставили на полку, а пьесы снимали в день премьеры. Когда мне это надоело, я организовал новый театр-студию «Гротеск», в которой как драматург буду проталкивать свои пьесы, а как худрук — изымать их из репертуара.ДАВАЙТЕ КРАСНЕТЬ!
В наступившем лете хочется сказать несколько прощальных слов о зиме. Она всегда была профессиональной очковтирательницей и показушницей: забьет мягким пухом выбоины на тротуарах и мостовых, наденет белые маскировочные халаты на безрукие скульптуры в скверах, набросит вуаль из сверкающих снежинок на облупленные фасады домов — красиво! А укажешь на эти подснежные недостатки соответствующим товарищам — в ответ:
— Сейчас ведь мороз, снег, вьюга… Весной приходите, весной!..
Потом наступает весна, самое молодое время года — все обновляется: и земля, и природа, и показуха. Летят снизу вверх весенние рапорты: «Приступили!.. Освоили!.. Начали перевыполнять!..» Правда, потом выясняется, что освоили, не приступив, а перевыполнили, не начав. Но это потом, а пока трубят-трубят весенние фанфары!..
— Стоп, стоп, стоп! — слышу я голос того же соответствующего товарища. — Не омрачайте сатирой летнего праздничного настроения.
А когда омрачать? У нас ведь изобилие праздников — сатире просто некуда воткнуться. Уже не хватает дней в календаре — разобрали на праздники. Каждое ведомство имеет свой собственный, персональный, и требует, чтоб его в этот день непременно славили и ублажали.
— Хорошо, не надо славить. Но не надо и критиковать. Напишите что-нибудь потеплее и помягче.
Издавна знакомое пожелание. К весне всегда заказывали теплые и мягкие фельетоны. Впрочем, и к зиме, и к осени. С годами сформировался такой демисезонно-праздничный фельетон, очень теплый и очень мягкий. Сколько я их понаписывал в своей жизни!.. Но все!.. Хватит!
Больше не хочу! Теплое и мягкое — на поля, им этого всегда не хватает. А я попробую пожестче и погорячей.
— Но зачем же сатира? Ведь есть еще и просто юмор, — слышу я знакомый вкрадчивый голос. Ладно, начнем с юмора. Но юмор — это та же сатира, только прокрученная через редсовет. А что, если вернуть ей первоначальную зубастость? Ведь в наше время сатиры негусто. Ей был поставлен боевой заслон из тренированных редакторов с авторучками наперевес. Провалит какой-нибудь чиновник сбор утильсырья или не откроет вовремя погребальную контору — за это его в редакторы: мол, последняя инстанция, не справишься, выгоним, как говорил мой южный приятель, «из везде».
И тут-то они уже стояли насмерть. Инструкции специальные заучивали наизусть. Курсы повышения бдительности проходили. И была у них система, специально разработанная, как сатиру «не пущать». Из трех пунктов. Первый: «Не смешно!»
Если же все читатели и слушатели смеялись, то в ход пускался второй аргумент: «Это не наш смех».
Когда же ценой огромных коллективных усилий удавалось доказать, что смеются именно нашим, самым здоровым смехом, тогда на головы неугомонных авторов обрушивали последнее обвинение, убойное, зубодробительное: «Народу это не надо».
Тут уже все, бороться бессмысленно: против народа не попрешь. Но меня всегда поражала, мягко говоря, смелость этих деятелей: встречаясь с народом только в банях, вещать от его имени.
Вот и покидали сатиру донкихоты, уставшие от борьбы с мельницами.
— Не могу рассмешить двенадцать инстанций, — оправдывался известный режиссер-комедиограф, отряхиваясь от жанра.
Я уже когда-то писал, что даже Салтыковы-Щедрины в последние годы переквалифицировались: Салтыковы сейчас снимают фильмы, а Щедрины пишут музыку. Нет, конечно, сатира у нас была, и даже острая, как безопасная бритва. И наши комедии с каждым годом становились острее тех, которые будут. Но, честно говоря, хотелось чего-то большего.
И вот настал день. С самой высокой трибуны прозвучал призыв к полной откровенности, к самой разоблачительной сатире. И тут вдруг выяснилось, что мы к этому не готовы. Все годы мечтали о таком времени, жаловались, что руки связаны, что не можем во весь голос гаркнуть… И вот разрешили, попросили, призвали. А «гарка» пока не получается. Уж очень те редакторы над нами поработали: мозги вправляли, шоры ставили, к каждой парадоксальной мысли тормоза приклепали. Но самое смешное, что на призыв быть смелыми первыми откликнулись именно они, наши шлагбаумы, восприняв это и как приказ, и как реальную возможность продлить свое пребывание в должностях. Они кипят и негодуют по поводу зажимщиков критики, они прыгают с ноги на ногу от нетерпения, так им хочется скорей разоблачать и искоренять. И тот, кто еще вчера даже в слове «некрасивый» вычеркивал частицу «не», сегодня исступленно требует самых острых проблем. Правда, он еще сам не знает каких, но требует.
А мы отвыкли говорить жесткую правду, хотя это — наш долг, наша профессия. Надо учиться, просто необходимо. Иначе и мы вольемся в большую армию непрофессионалов, которая нас незаметно окружила. Их много лет штамповали трафаретами анкет: «Не был… Не участвовал… Не привлекался…» Но ведь этого мало! Что он «не» — всем ясно. А что же он «да»?! Вот и взяло время нас за грудки и категорически потребовало опустить высокий уровень нашего непрофессионализма!
Долой нудных пропагандистов, засыпающих во время собственных лекций! Долой пассивных молодежных вожаков, настолько ленивых, что они размножаются зеванием — на большее не хватает инициативы!
Пора ликвидировать комитеты по неудобствам, которые есть в каждом уважающем только себя учреждении!
Хватит кормить рыб нефтью!
Хватит тратить энергию на доказательства нашего обязательного во всем приоритета, даже первого места в мире по отлову комаров на душу населения!
Давайте краснеть за каждую глупость, за каждую фикцию, за каждую халтуру. Нас с детства учили громко и дружно восклицать: «Нам хорошо! Нам весело! Нам прекрасно!» А теперь давайте научимся так же громко и дружно произносить: «Нам стыдно!» И если всем нам действительно станет стыдно за наши непрофессионализм и показуху, то мы упремся, мы напряжемся, мы направим все силы на то, чтобы поскорее избавиться от этих причин, вызывающих чувство стыда за самих себя!
НА ВКУС И ЦВЕТ…
Я всегда выглядел очень импозантно: моложавый, спортивный, в белой сорочке. Непременно при галстуке и в пиджаке, желательно темном, в любую жару, даже на пляже — такая одежда придает солидность и основательность… Где служил? Везде, куда посылали: в науке, культуре, на производстве. При чем тут знание профессии? Меня же не работать посылали, а руководить! Где сейчас?.. Снова в науке, хотя, честно говоря, ученых всегда недолюбливал — все в очках, все какие-то чокнутые, все что-то изучают. Микроскопы им подавай, препараты, лаборатории… Сплошные проблемы!
Вот я сейчас институтом радуговедения руковожу. Помню, как пришел, так сразу все безобразия и вскрыл. К примеру, смотрю — все красителей требуют. А где я их возьму? Если б в обиходе берегли, а то все цвета разбазарили: «Мне идет голубой цвет», «А мне розовый». И так каждый сам себе цвет выбирает. А по какому праву? Цвет не твой! Цвет — государственный! Какой выделим — такой и носи! А то, вы заметили, даже волосы — и те разные: один — блондин, другой — брюнет, третий — шатен, просто в глазах рябит. Что я предложил? Чтобы все одного цвета были, рыжие, например. Все подряд. Студенты — рыжие, доценты — рыжие, физорги — рыжие, профорги — рыжие… Тогда и профсоюз будет называться: «Союз рыжих». И производство выиграет. Поручат кому-нибудь невыгодную работу, он по привычке скажет: «Что я, рыжий?» — а ему в ответ: «Да, рыжий!» И все! И не отвертится!
А еще лучше, чтоб все — серого цвета. Серое всегда верней. Вот мы как-то сказки редактировали — все серое на первый план: серый волк, серенький козлик… И никаких красных шапочек — к серости надо приучать с детства! У нас в институте я запретил даже произносить такие слова, как «красота», «прекрасный», «краснеть»… Лично я уже давно не краснею. И ничего, как видите — руковожу!
Вообще меня в этот институт очень вовремя направили. Они тут черт знает чем занимались. Один, например, какие-то подозрительные краски изучал: охра, сурик, сиена жженая… Похоже на «геенна огненная»… Только я его отстранил, узнаю: другой полутона изучает. Ну, я ему за полутона — полузарплату. И предупредил: