– Смотрите, как бы она не увлекла за собою и вас. Мне стыдно это говорить. В детстве она выкатилась на роликах на середину улицы и остановилась среди машин – ради смеха.
Он уставил на меня пристальный, светящийся взгляд.
– Только почему я вам об этом рассказываю?
– Это мое лицо.
– Что-что?
– Лицо. Я гляделся в зеркало, но поймать себя не сумел. Выражение непрерывно меняется, не уловишь. Прямо-таки смесь младенца Иисуса и Чингисхана. У друзей ум за разум заходит.
Это помогло священнику немного расслабиться.
– Idiot savant[30], так можно сказать?
– Почти что. У школьных задир от одного моего вида чесались кулаки. Но вы что-то говорили?
– Разве? Ах, да, если та крикунья была Констанцией – голос как будто был не ее, – она отдала мне распоряжения. Представляете, священнику – распоряжения! Назначила срок. Сказала, что вернется через двадцать четыре часа. Я должен буду простить ей все прегрешения, безвозвратно и окончательно. Словно в моей власти выдать такое оптовое отпущение. Я сказал, она должна простить себя сама и просить других о прощении. Бог любит тебя. Ничего подобного, ответила она. И сгинула.
– Она и вправду вернется?
– С двумя голубками на плечах или с громом и молнией.
Отец Раттиган проводил меня к порталу собора.
– А как она выглядит?
– Как сирена, что заманивает в пучину обреченных мореходов.
– А вы – бедный обреченный мореход?
– Нет, я просто человек, который пишет о жителях Марса, отче.
– Надеюсь, они счастливее, чем мы. Погодите! Бог мой, она еще кое-что сказала. Что вступает в новую церковь. И может, больше не станет мне докучать.
– Что за церковь, отче?
– Китайская. Китайская и Граумана. Церковь, ну да![31]
– Для многих это и есть церковь. Вы там бывали?
– Смотрел «Царя царей»[32]. Внешний двор произвел на меня большее впечатление, чем фильм. Судя по виду, вам не терпится сорваться с места и бежать.
– В новую церковь, отче. Китайскую. Граумана.
– Избегайте следов на зыбучем песке. Там сгинуло немало грешников. Какой фильм сейчас крутят?
– Эббота и Костелло в «Джеке и бобовом стебле»[33].
– Плачевно.
– Плачевно. – Я рванул к выходу.
– Не забудьте о зыбучем песке! – Крик отца Раттигана достиг меня уже за дверью.
Глава 16
По пути в другой конец города я чувствовал себя воздушным шаром, наполненным Большими Надеждами. Крамли все время пихал меня в локоть: спокойней, спокойней. Но мы должны были добраться до этой другой церкви.
– Церковь! – бормотал Крамли. – С каких это пор двойной киносеанс, помимо всего прочего, стал заменять Отца, Сына и Святого Духа?
– «Кинг-Конг»! С той самой поры! Тридцать второй год! Фэй Рэй поцеловала меня в щеку.
– Елки-палки. – Крамли включил автомобильное радио.
«…В полдень… – сказал голос. – На горе Лоу…»
– Слушай! – В животе у меня похолодело.
Голос продолжал: «Смерть… полиция… Кларенс Раттиган… жертва… – Статический разряд. – Нелепый случай… жертва раздавлена, раздавлена старыми газетами. Помните братьев из Бронкса? Как накопленные штабеля газет обрушились и похоронили их под собой? Газеты…»
– Выключи.
Крамли выключил радио.
– Бедная заблудшая душа, – сказал я.
– Такая ли заблудшая?
– Заблудшая, не пропащая же.
– Хочешь завернуть туда?
– Ага, – выдавил я из себя, шмыгая носом.
– Ты совсем его не знал, – проговорил Крамли. – Что ты так раскис?
Место происшествия покидал последний полицейский автомобиль. Фургон из морга давно уже отъехал. У подножия Маунт-Лоу стоял единственный мотоцикл с полицейским. Крамли высунулся из окошка.
– Наверх нельзя?
– Пока я здесь – нельзя. Но я уже уезжаю, – отозвался полисмен.
– Репортеры были?
– Нет, не стоит того.
– Ага, – кивнул я и снова шмыгнул носом.
– Ладно, ладно, – проворчал Крамли, – погоди, пока я поставлю, как надо, автомобиль, а потом хоть наизнанку выворачивайся.
Я подождал и молча выпал в осадок.
Полицейский на мотоцикле уехал, день уже клонился к вечеру, началось медленное восхождение к руинам Карнакского храма и Долины Царей, к потерянному Каиру – так я назвал это по дороге.
– Лорд Карнарвон отрыл царя, а мы царя хороним. От такой могилы и я бы не отказался.
– Булл Монтана, – сказал Крамли. – Он был ковбой-борец. Булл.
На вершине холма обнаружились не руины, а гигантская пирамида из газет, которую ворошил бульдозер с каким-то невеждой за рулем. Парень, оседлавший колесный агрегат, не имел понятия о том, какой собирает урожай: протесты Херста[34] в двадцать девятом, излияния Маккормика в «Чикаго трибьюн»[35] за тридцать второй. Рузвельт, Гитлер, Бэби Розмари[36], Мари Дресслер[37], Эйми Семпл Макферсон[38] погребены заново и никогда уже не заговорят. Я выругался.
Крамли пришлось схватить меня за рукав, чтобы я не выпрыгнул наружу за «ПОБЕДОЙ В ЕВРОПЕ, или ГИТЛЕР НАЙДЕН МЕРТВЫМ В БУНКЕРЕ» или «ЭЙМИ ВОЗВРАЩАЕТСЯ С МОРЯ».
– Не дергайся! – пробормотал Крамли.
– Да ты посмотри, что он творит с этими бесценными сокровищами! Пусти, чтоб тебя!
Я ринулся к куче и схватил две или три первые полосы.
На одной Рузвельт победил на выборах, на другой он скончался, на третьей его выбрали снова, и еще были Перл-Харбор и Хиросима в самом начале.
– Господи Иисусе, – прошептал я, прижимая к ребрам офигенную находку.
Крамли подобрал «Я ВЕРНУСЬ, ГОВОРИТ МАКАРТУР»[39].
– Понял тебя, – кивнул он. – Пусть он был ублюдок, но лучшего императора Япония не знала.
Водитель беспощадного жатвенного агрегата остановил его и уставился на нас, словно обнаружил новую кучу хлама.
Мы с Крамли отпрыгнули назад. Водитель пропахал борозду к грузовику, где уже были навалены «МУССОЛИНИ БОМБИТ ЭФИОПИЮ», «СМЕРТЬ ЭЛА ДЖОЛСОНА[40]», «СВАДЬБА ДЖАНЕТТ МАКДОНАЛЬД».
– Пожароопасно! – выкрикнул он.
Я наблюдал, как низвергается в мусорку поток времени – пятьдесят лет.
– Сухая трава и газетная бумага – легковоспламеняющиеся материалы, – задумался я. – Боже мой, боже, что, если…
– Что если что?
– Когда-нибудь в будущем люди станут использовать газеты или книги, чтобы разжечь огонь?
– Уже используют, – фыркнул Крамли. – Мой отец, бывало, подпихнет под угли в печке газету и подожжет спичкой.
– Хорошо, а насчет книг?
– Только идиоту придет в голову воспользоваться для этого книгой. Погоди. Эта твоя мина значит обычно, что ты задумал сочинить десятитонную энциклопедию.
– Нет, – заверил я. – Может, историю с героем, от которого пахнет керосином.
– Тот еще герой.
Мы прошли через убийственное поле с рассыпанной по нему половиной столетия: дни, ночи, годы. Газеты хрустели под ногами, как сухой корм.
– Иерихон, – заметил я.
– Кто-то явился с трубой и сотряс воздух?
– Трубой или воплем. Воплей в последнее время хватало. И у царицы Калифии, и здесь, у царя Тута.
– А еще этот священник, Раттиган, – проговорил Крамли. – Разве Констанция не постаралась обрушить криком его церковь? Но, черт, гляди, мы стоим на Омаха-Бич, в Нормандии, под ногами у нас черчиллевский театр военных действий, а в руках окаянный зонтик Чемберлена[41]. Впитываешь это в себя?
– Погрузился по самые уши. Интересно, что чувствовал старик Раттиган в последнюю секунду, утопая в этом потоке. Фалангисты Франко, гитлерюгенд, сталинисты, беспорядки в Детройте, мэр Лагуардиа[42], читающий воскресные комиксы, – ну и смерть!
– Плюнь на это. Гляди.
Из подобия кошачьего туалета (куча «БИРЖЕВЫХ КРАХОВ» И «ЗАКРЫТИЙ БАНКА») торчал остаток смертного одра Кларенса Раттигана. Я подобрал последний макулатурный листок. На театральной страничке танцевал Нижинский.
– Пара психов, – сказал Крамли. – Нижинский и старый Раттиган, который сберег эту рецензию!
– Потрогай свои глаза.
Крамли коснулся пальцем влажного века.
– Черт, – воскликнул он. – Это кладбище. Валим отсюда!
Я схватил «ТОКИО ЗАПРОСИЛ МИРА…».
Потом я направился к побережью.
Крамли подвез меня к моему старому обиталищу на берегу, но тут вновь хлынул дождь, и, поглядев на грозный океан, я представил себе, как в полночь в мою дверь постучится шторм, неся с собой мертвую Констанцию и другого Раттигана, тоже неживого, и сокрушит мою постель потоком дождя и водорослей. Черт! Я сдернул со стены газеты Кларенса Раттигана.
Крамли отвез меня обратно в мой пустой стандартный домик в коттеджном поселке, вдали от бурного океана, водрузил на столик у изголовья водку (эликсир Крамли), оставил включенным свет, пообещал, что позднее позвонит проверить, как я себя веду, и уехал.
По крыше барабанила дробь. Кто-то заколачивал крышку гроба. Я позвонил, и с той стороны дождевого материка до меня донесся голос Мэгги. «Похоже, кто-то плачет?» – спросила она.
Глава 17
Поздно вечером зазвонил телефон.
– Знаешь, который уже час? – спросил Крамли.
– Боже правый, ночь!
– Как ты болезненно реагируешь на покойников. Отрыдал уже свое? Терпеть не могу истеричек с глазами на мокром месте и недоносков с «клинексом»[43]