— Ужас.
— Ну, уколы — черт с ними. Я рад, что нормальным человеком выкарабкался, а то после болезни — либо трясун, либо паралитик. Вот как оно: кому-то вторую молодость ищешь, а самому порой этот женьшень жизни стоит.
— Что ж поделаешь, — пожал плечами Иван, — свеча светит сгорая… Скажите лучше, вам не страшно поле этого опять в тайгу? Вы же на пенсии, можете совсем никуда не ходить.
— По-вашему, попал в автомобильную катастрофу, так и носа на улицу не кажи? — Шмаков помолчал, потом раздумчиво добавил: — Мое счастье, что компания добрая попалась, вынесли, хоть и заработка из-за этого лишились… А в городе сидеть не могу. Тянет. Пока ноги носят, буду ходить. Осень подойдет, на охоту подамся, за орехами. Телеобъектив приобрел, фотографировать буду.
Иван кивнул — понятно.
Он уже дремал, когда заявились из ресторана подвыпившие компаньоны. Володька еле держался на ногах, его кидало из стороны в сторону, он цеплялся за полки, но во весь голос хвастался своими охотничьими подвигами. Миша не хотел принимать его россказни за чистую монету и горячился:
— Что ты мне заправлять будешь, когда я сам с одиннадцати лет промысловик! Этих сохатых и медведей перевидел — дай бог…
Глаза у обоих влажно поблескивали, они готовы были сцепиться, но Федор Михайлович сурово одернул их:
— Ша! Люди отдыхают.
Спорщики, ворча под нос, плюхнулись на свои полки.
Была глубокая ночь, когда поезд остановился на станции Бурлит. Паровоз нетерпеливо попыхивал паром, словно бы поторапливал выгружаться. Едва корневщики выпрыгнули из вагона, поезд медленно поплыл дальше.
Прохладная влажная ночь охватила Ивана. Поеживаясь после теплого вагона, он вдел руки под лямки мешка и торопливо зашагал за своими компаньонами. Огни в поселке горели кое-где, перрон скупо освещался одним фонарем. К западу от железнодорожных путей расстилалось болото или луговина — пласт тумана прикрывал его от глаз. Поблескивали под ногами мокрые от росы камешки, трава на обочине казалась седой.
В глубине небольшого скверика стояло одноэтажное станционное здание. В зале ожидания в спертой духоте дремало на громоздких железнодорожных диванах несколько пассажиров.
Иван вышел на улицу размяться. В скверике он разыскал скамейку, на которой можно было неплохо устроиться. Он вынес мешок с поклажей, вытер влажную скамью газетой, застелил накомарником и улегся. Над головой сквозь перистые листья ясеня проглядывали звезды. Редкий туман размывал их очертания: мелкие скрадывал вовсе, а крупные казались бо́льшими, чем на самом деле, будто смотрел на них через неотрегулированный бинокль.
Звезды мерцали холодным светом и были столь далеки, что казалось невероятным достичь их когда-нибудь. Он видел не все небо, а только кусочки между ветвями и не узнавал ни одно из созвездий. Иван вздохнул: «А много ли мы знаем этих созвездий? Серебряный ковш Большой Медведицы да Стожары разве».
Днем Федор Михайлович пытался дозвониться до Будкова — Павел Тимофеевич обещал встретить их с лодкой, как только получит телеграмму или сообщение, — но ничего не вышло. Лишь к вечеру подвернулась оказия из Бурлита на Красный Перевал — самоходная баржа с грузом для леспромхоза. Чтобы ускорить выход, пришлось помочь загрузить ее шифером. Баржа отчалила в сумерках.
Шли всю ночь. Каков здесь Бикин, представить было трудно. В темноте проплывали отдельные купы каких-то крупных деревьев, пойменные заросли тальника возникали то справа, то слева, как только баржа, следуя по створам, от огонька к огоньку, прижималась к берегу.
Занималась ясная утренняя заря, когда путники сошли на берег в поселке. Над высокой крутобокой сопкой полыхало розовое небо. Поселок, лежавший у подножия, терялся на фоне этой темно-зеленой громады. От облака, заночевавшего на вершине, клочьями сползал в долину реки синий туман.
Федор Михайлович уверенно вел улочками и переулками к домику Будкова. Поселок просыпался: бренчали ведрами женщины, цвиркали по подойникам струйки молока, горланили петухи, мычали коровы, выгоняемые на пастбище. Пастух поторапливал запоздавших хозяек, покрикивал, чтобы быстрее выгоняли скотину. Обочиной, уступая середину улицы коровам, шли степенные козы, покачивая набрякшими острыми сосками.
Будков вышел на крылечко с помятым от сна лицом.
— Что ж, заходите, располагайтесь, ребяты, — пригласил он и тут же принялся объяснять Федору Михайловичу, почему не встретил: — Понимаешь, ездил за ягодами, а тут твоя телеграмма. Вчера вечером приезжаю — лежит. Ах, мать честная, что делать? Думал, если сегодня не подвалите оказией, подаваться за вами.
Он присел за стол, нашарил в кармане кисет с табаком.
— Ягоды нонешним летом ни к черту: гоняли, гоняли с места на место, три канистры бензину сжег, а привезли полбочки. Только время потеряли. Я, может, и не поехал бы вовсе, так дочка гостит, домой собирается, надо что-то с собой увезти. Все одно к одному… Закуривайте мово самосаду.
Все молча враз задымили. Синим пластом повис едкий махорочный дым над столом, растекся по углам.
— Ну, ты как, собираешься? — нарушил молчание Федор Михайлович. — Все у тебя готово?
— А что мне? Как говорят, нищему собраться — только подпоясаться, — ответил Павел Тимофеевич, делая большие затяжки и выпуская дым клубами. — Бензину вот только в леспромхозе разживусь. Малость у меня было припасено, да за ягодами, будь они неладны, сгонял, так теперь лишь четыре канистры осталось. Пожалуй, в оба конца не дотянуть, маловато. А сухарей сегодня же на пекарне закажу, к вечеру готовы будут.
— Павел Тимофеевич, — обратился к хозяину Володька, — не слыхать, никто на корневку не ушел еще?
— Пока нет. Мотаются тут по поселку двое каких-то, так они вроде бы в верховья, за удэгейцев, подаваться хотят.
Миша рассматривал убранство прихожей. Кроме стола и скамеек по бокам, тут ничего из обстановки не было. Поношенная одежда, разное старье беспорядочно развешано по стенам на вбитых гвоздях. Поймав его-взгляд, Павел Тимофеевич сказал:
— Небогато живем… В горницу, ребяты, не приглашаю, там бабы да детвора еще спят. Если кто отдохнуть желат, так на чердаке можно прикорнуть. Одежонка, чтобы укрыться, там есть, постлано… Старуха-то вчерась умаялась с этими ягодами, спит. Немножко погодим, проснется, тогда картошки наварим, чего ни есть соберем.
— Вы где-нибудь работаете или на пенсии? — поинтересовался Иван.
— Какое там — работаю. Я же весь израненный, — он заголил подол рубахи и показал шрамы на животе, боках. — Осколками, пулевые тоже есть…
— Богато досталось. Где это вас так?
— В сорок четвертом. Да не в один раз. Летом дело было, перед самым наступлением. Рокоссовский в часть приезжал, самолично задачу ставил. Так, мол, и так, надо прощупать немца. Есть, мол, у нас сведения, что он подтянул к вашему участку дивизию. А откуда, с какой целью — это станет нам известно, когда приведете языка. Поддержку вам туда и когда обратно будете выходить обеспечу, только чтоб, значит, порядок был в этом деле. Мол, на вас надеюсь…
В ту же мочь устроили «сабантуй», и мы пошли. Немец на высотках сидел, а между ними низинка. Вот мы и сунулись этим болотцем, поскольку там ничего, кроме проволоки, не замечалось. Пока там шум да треск, думаем, проскользнем…
В роте нас человек тридцать, автоматная рота, друг друга знаем. Из командиров только один офицер — старший лейтенант Пашков, а все остальные — сержанты: я да еще два помоложе. Так вот. Хоть по сторонам бой — сабантуй, а низину немец все равно под обстрелом держит: нет-нет да и прострочит из пулемета.
Ну, проволоку прорезали, ничего, никто не пострадал, а когда болотцем поползли, на минах человек семь потеряли. Он, гад, что наделал? В болоте ему сидеть неохота, так мин понасовал, что картошки. И все больше шрапнельных, прыгающих. Торчат три проволочки — усики, а надавил или задел за отвод, если натяжного действия, она вылетает из земли и на тридцать метров косит вокруг. Словом, здорово нас эта гадость подвела. Которых наповал уложила, тем, как говорится, и на болоте царство небесное, а каково раненым? Ну, думаем, все, сорвалась наша разведка. Поглядываем на старшого: как он решит, так и будет.
Павел Тимофеевич затянулся, поперхнулся едким табачным дымом, помахал рукой перед лицом и продолжал:
— Пашкову, командиру нашему, лет эдак под тридцать, в роте он у нас с полгода, не один бой с нами прошел, росту он примерно вашего, — указал Павел Тимофеевич на Мишу, — и знали же мы его, как облупленного. А тут засомневались: одним махом потерять чуть не четверть роты — любой задумается. К тому же немец, видно, заподозрил, что братья-славяне зря сабантуй устраивать не будут, чешет по болоту пуще прежнего. Хоть и наугад, а пули прямо-таки траву стригут, головы не поднять. Думаем, все, сейчас скомандует отходить.
Подзывает Пашков сержанта, выделяет ему в помощь двух бойцов. Чтоб, говорит, всех раненых вынесли под личную вашу ответственность. А нам — вперед, выполнять задачу. Серьезный, решительный командир был, до последнего шел.
Ползем уже порядочно, стали подниматься на ноги, и тут хлопнуло у нас старшого. Словом, когда человеку не судьба, так его и на печи смерть найдет. Сбились мы в кучу, стали совещаться, рядить, как нам быть дальше. Мнение одно — задание нам не выполнить, надо возвращаться, поскольку без командира мы — никто.
Слушал я, слушал, и так мне обидно стало. «Как же так, говорю, братцы, столько людей мы уже потеряли, назад пойдем, еще кого-нибудь погубим, и все напрасно? Хоть бы задачу выполнили, так какой-то прок в нашей гибели был. Командир погиб, так разве это причина, чтобы возвращаться. Мое мнение такое: пусть сержант принимает команду, он пограмотнее, карту понимает, и надо брать языка, как приказано».
Сержант, как услышал такое, на отказ: «Ты, говорит, тоже сержант, к тому же возрастом постарше, опытнее, вот и принимай команду. А по карте, если понадобится, я тебе всегда помогу».
«Какое ваше мнение, ребяты? Доверяете? Тем более, что, пока мы тут с вами судим, рядим, возвращаться все равно уже поздно. Вот-вот рассветает, заметит нас фриц, всех положит перед проволокой…» Известно, какая ночь в середине лета: заря с зарею едва не сходится.