За утлом, к стенке был прибит еловый сучок — «барометр». Сейчас он показывал на «вёдро».
Над холодным пепелищем, где пасечник вываривал воск, сбились в плотную кучу десятки махаонов, отыскав что-то привлекательное для себя в золе. Иван взмахнул рукой, они враз взмыли в воздух черной метелицей, описывая над пепелищем все большие и большие круги. Когда-то он, мальчонкой, тоже гонялся с хворостинкой за такими же черными крылатыми красавцами. Кроме черных, попадались еще ярко-желтые с черной отделкой крыльев, такие же большие, в ладонь величиной. Сколько бывало ликования, когда удавалось добыть хоть одного. Но человек растет, его жизненные интересы становятся шире, как круги этих мотыльков над пепелищем, он перестает находить удовлетворение в малом. Вот только становится ли от этого счастливее, Иван сказать затруднялся. Скорее наоборот. Пройдет время, и этот белоголовый мальчик, возможно, не раз вспомнит дни, проведенные с отцом на пасеке, как лучшую пору своей жизни.
Стало грустно от этих мыслей; Иван спустился к берегу и сел в лодку. Вскоре подошли остальные. На этот раз никто не улегся спать. Володька подсел к Павлу Тимофеевичу на корму лодки, и между ними начался оживленный разговор. В том, что Володька большой хвастун, за два дня все успели убедиться. Он что-то «заливает», и Павел Тимофеевич слушает, кивает согласно головой, не выпуская из зубов потухшей трубки, видно, придерживается правила: не хочешь — не слушай, а врать не мешай.
Устье Канихезы, куда держали путь искатели корня, оказалось перекрыто боном и забито бревнами. Лодка прошла вверх по Бикину еще километра два, свернула в узенькую проточку, над которой почти смыкались тальники, и помчалась по течению. По ней и вошли в Канихезу выше бона.
Канихеза неширока, всего метров сорок, вода рыжеватая, болотистая, но течение в ней быстрое. По левую сторону от речки маячат сопки с усохшим после пожара или нападения шелкопряда ельником. Вид унылый, будто из южных лесов путники враз перенеслись на сопки Охотского побережья.
По берегам, среди вейника и таволги — частого прямоствольного кустарничка с рыжеватыми увядающими соцветиями — кое-где поднимались куртинки березняка и осинника вперемежку с малорослым монгольским дубом и акатником.
Над водой нависали подмываемые течением черемухи, усыпанные гроздьями черных, как агат, ягод. Отдельные деревья подверглись нападению гусениц, дотла объевших листву и до самой макушки окутавших ветви паутиной, так что дерево выглядело словно бы остекленевшим.
Лодка движется, как и по Бикину, еле-еле, перегревшийся мотор то и дело отказывает, и тогда приводится притыкаться к берегу на ремонт. Сказывается усталость: от шума, от жары, от долгого сидения все чувствуют себя немного обалдевшими. А тут еще Павел Тимофеевич правил самой серединой, словно задался целью окончательно вымотать всех путников. Лодку обгоняют моторки поселковых жителей, едва не заливая ее при этом водой, а он хоть бы хны.
— Держи левей!
— Правей…
— Ближе к тальникам. Там течение послабей.
Павел Тимофеевич молчал-молчал, потом вспылил, выхватил весло и ткнул им в воду: под веслом отозвалась галька. В самом деле — мелко, не пройти.
— Что я, не понимаю? Сорвать винт, а потом как знаешь?
«Советчики» умолкают. Из-за поворота вынеслась навстречу стремительная узкая лодка с подвесным мотором «Москва». На ней два парня. Тот, что постарше, лет двадцати двух, с загорелым полным лицом, приглушил мотор и, поравнявшись с Павлом Тимофеевичем, ухватился за корму его лодки.
— Здорово, борода! — насмешливо окликнул он. — Куда это ты путь держишь?
— Закудыкал, удачи не будет! — отозвался Павел Тимофеевич. — Не знаешь, что ли?
— Ладно, можешь не объяснять, сам вижу, не маленький.
Он окинул путников недружелюбным ощупывающим взглядом и, видно, по одежде, снаряжению сидящих в лодке сразу понял, куда они держат путь.
— На черта ты еще этих городских в тайгу тащишь? — пренебрежительно бросил он Павлу Тимофеевичу. — Тут своим заработать негде, скоро совсем труба, а ты еще целую ораву чужих ведешь.
— А чего… Тайга велика, места никому не заказаны, — пожал плечами Павел Тимофеевич. — Иди и ты…
— Ишь, как заговорил. А я-то надеялся на тебя, старина. Думал ты своему слову хозяин. Ведь обещал.
— Что обещал?
— Будто не помнишь? Кто говорил, что поведу, покажу места? Короткая же у тебя память.
Павел Тимофеевич припоминает: да, было дело, сидел как-то с этим толстомордым парнем за одним столом, сейчас даже затрудняется сказать, у кого выпивали. Зашел разговор, он и брякнул: вот, мол, погоди, придет лето, возьму на корневку. Так мало ль чего можно сказать по пьяной лавочке? Надо же это понимать. Тем более, что он даже имени его не припомнит — не то Петро, не то Гришка. Конечно, неловко, но должен и он понять: всех не поведешь…
— Ну, обещал, а потом запамятовал, — Павлу Тимофеевичу мучительно неловко, и он отводит глаза в сторону. — Обстоятельства так сложились…
— Знаем эти обстоятельства. Выкручиваешься. Когда пил, тогда и обстоятельства не мешали. Ну, погоди, ты меня еще попомнишь, старая… — парень обложил Павла Тимофеевича матом.
За приглушенной работой мотора остальным сидящим в лодке не разобрать разговора, зато видно, как шея и затылок Павла Тимофеевича густо багровеют и он двумя руками резко отталкивает лодку парня.
— Сопляк! Молокосос! Угрожать? — кричит он запальчиво и шарит по дну лодки рукой, чем бы запустить в обидчика.
Парень как ни в чем не бывало включает мотор на всю мощь, его лодка окутывается синим дымом.
— За Петькой Карчевным не заржавеет. Учти-и! — доносится его голос, и лодка уносится за кривун.
— Будет мне указывать, кого брать с собой, кого не брать! — долго не может успокоиться Павел Тимофеевич. — Заработка, видишь ли, ему не хватает. Такой лоб, иди лес ворочай, будут и деньги. Мерзавец! «Попомнишь». Я тебе попомню веслом по шее! — запоздало грозится он. — Думает, сто граммов поставил, так уже и человека купил, с потрохами. С-са-бака!
Гнев его искренний и неуемный, но наконец он затихает.
Показались штабеля отборной ясеневой чурки с загрунтованными известью торцами — заготовленное сырье для мебельных фабрик, на экспорт. Чуть дальше, за обширным пустырем, с которого совершенно сведены лес и кустарник, на взгорке, открылся поселок лесозаготовителей.
Вечереет. Снова, как и в прошлый вечер, румяные лучи золотят рубленые стены двухквартирных домиков, крыши, окна. Зелень на сопке за поселком густеет до дегтярного цвета.
Лодка приткнулась рядом с самоходной баржей с голубыми надстройками, той самой, на которой добирались из Бурлита. Весь ее груз уже на берегу.
Павел Тимофеевич и Федор Михайлович отправились искать ночлег. Вскоре они вернулись в сопровождении небольшого юркого мужичонки с хитрыми, пронырливыми глазами.
— Алексей, — назвал он себя, здороваясь, и тут же засуетился: — Па-ал Тимофеич, а мотор я сниму! Дома надежней, чем на берегу. Дальше положишь — ближе возьмешь, не зря говорится. А вы — каждый свое. Канистры? Я прибегу, Па-ал Тимофеич, сам потом заберу…
Он хватал с лодки мешки, поддавал их на плечи, особенно стараясь услужить Павлу Тимофеевичу. Только и слышалось: «Пал Тимофеич, Пал Тимофеич!» Идя к дому с рульмотором на плечах, он даже шел как-то странно, чуть ли не задом наперед, будто пятился, занимая Павла Тимофеевича разговором и заглядывая ему в лицо.
Иван проводил их на взгорок и вернулся к лодке. Зачем идти куда-то в духоту, за сотни метров от берега, когда лето в разгаре, теплынь, ночуй под любым кустом. Однако берег оказался неуютным: захламлен щепой, древесной корой, ветками и так перепахан гусеничными тракторами, что не найти и метра ровного местечка. К тому же сыро: повсюду сочились из-под земли грунтовые воды. Устраиваться же на штабеле леса Иван не решился: что за сон на круглом бревне?
После долгих поисков он поднялся на самоходную баржу. На вопрос, не уйдет ли она, старшина ответил, что думает простоять здесь дня два. С его разрешения Иван постелил брезент, подвязал у борта свой накомарник и улегся. Дождя не предвиделось, а роса не страшна.
До него долетали из поселка людские голоса, собачий брех, пиликанье гармошки. За бортом сонно журчала вода.
Утром, чуть свет, пришел Федор Михайлович и сказал, что с ними пойдет еще один товарищ.
— Вам виднее, — пожал плечами Иван. — Вчерашний?
— Он самый. У него лодка и новый рульмотор. А то с нашим и за неделю не доберемся! — и махнул рукой: — Черт с ним! Другие не возражают, а мне все одно.
Он покрутился возле лодки и посетовал:
— Зря на берегу ночевать не остался. Всю ночь не спал. Комнатешка мала, а у него семья, да еще нас пятеро мужиков. Духотища…
Подошли остальные путники. Впереди опять шагал Алексей с новехоньким рульмотором «Москва». Он тут же укрепил его на корме лодки, и все стали грузиться, усаживаться. Большая лодка осела так, что еле держалась на плаву. Перегрузка была явная, но Павел Тимофеевич уверил, что все будет в порядке: не по стольку груза возить приходилось и то не тонули.
Миша подсел к Ивану и, оглянувшись, заговорщицки зашептал:
— Вечером у Алексея столковались насчет того, куда идти. Сначала — на старое место, где в прошлом году недобрали, а уж потом, если ничего не найдут, — на Рябов Ключ. У Павла Тимофеевича на этом ключе затески. Туда бы сразу — верное дело. Но они не хотят показывать: видишь, какая компания набирается. Может, даже на другой год оставят. — Он безнадежно покрутил головой: — Хитрое дело тут. Виляют хвостом, паразиты…
С новым мотором лодка, несмотря на перегрузку, шла много быстрее. Проплывали назад тальники, черемуховые заросли, черные от ягод, кедрачи на сопках.
Дальневосточный кедр отличается от сибирского. Его красноватый могучий ствол ближе к вершине делится на несколько одинаковых по толщине и тесно прижатых друг к другу ветвей, устремленных вверх. Эта особенность позволяет называть его многовершинным. В связи с увиденным Ивану вдруг припомнился один любопытный разговор. Он с приятелем спускался на лодке по Амгуни. В пути к ним присоединился ботаник. На привале, у костра, он высказал мысль, что кедр корейский — так его окрестили ученые — своей многовершинностью обязан белогрудому гималайскому медведю.