— Это же такой зверь, что не пропустит ни одного кедра, обязательно заберется на него за шишками и заломает верхушку. Представьте, что такой «операции» этот вид подвергался на протяжении тысячелетий. Ведь раньше зверя было много больше. Поневоле растение приспособилось, приняло ту форму, к которой его принуждают.
— Да, да, — согласно кивал приятель. — Вполне возможно. У сибирского кедра, заметьте, нет этой особенности, только у дальневосточного. Но там нет и гималайского медведя. Стоит сравнить ареалы кедра и животного, как вывод напрашивается сам собой.
Приятель великодушно пообещал ботанику, если тот возьмется за диссертацию на эту тему, предоставить все свои многолетние наблюдения за медведем, а назавтра, когда ботаник уехал, жестоко высмеял, его за его «гипотезу».
— Надо быть идиотом, чтобы додуматься до такого объяснения. Черемуху и дуб медведь заламывает еще-чаще, однако они своего вида не изменили. Бота-а-ник! Сидень от науки, не придумает, как без труда сесть народу на шею…
Иван невольно улыбнулся: коварный у него приятель. Такому палец в рот не клади.
Как бы там ни было, а кедр растет себе понемногу, и нет большего удовольствия, чем собирать осенью его опадающие шишки. Одежда, руки, все вокруг пропитывается ядреным смолистым запахом. Почти на каждом дереве Иван видел шишки. Они держались ближе к вершине на концах ветвей и на самых макушках, гроздьями по три-пять штук, тычком в небо.
— Добрый, урожайный год будет, — сказал Павел Тимофеевич. — С одной кедрины по полторы, по две сотни шишек насшибать можно. Ежели по-умному, так его не пилить, а оберегать надо. Одним, орехом дерево за несколько лет окупит стоимость своей древесины, да еще и прибыль даст. Орешек-то по шестьдесят копеечек за килограмм примают. Вот и подсчитай.
— А дерево живет триста-четыреста лет, — подсказал Иван.
— Второе — что где кедра, там и зверь держится. Эх, раньше и белки же здесь бывало! Идет, идет и конца-краю ей не видно. А нонче орех есть, а белки что-то не замечаю. Или ушла куда-то, или мор.
— Какой мор, — отозвался Федор Михайлович. — Выбили. В тайге куда ни глянь — люди, каждый с ружьем. Разве зверь удержится…
За рульмотором теперь сидит Алексей и Павел Тимофеевич отдыхает, имеет возможность спокойно поговорить.
— Хорошие, благодатные места были здеся, — вспоминал Павел Тимофеевич. — Я тогда только в леспромхоз поступил. Год выдался голодный, жрать нечего, а народу согнали — всяких раскулаченных, вербованных — тьма-тьмущая. А я — охотник. Как узнал директор, вызывает к себе — и что хочешь — муки, крупы дам, какой надо припас бери, только чтоб мяса заготовил. Помню, мешок крупчатки отвалил. По тем временам это богатье. В торгсине такую лишь по бонам за золото выдавали, а он рискнул, не пожалел. Сахару…» Подобрал я компаньона и на Салду. Там еще тогда никто не охотился — далеко. Корейцы жили — будем проходить мимо их бараков, покажу, — но какие они охотники: не знали, с какого конца ружье берется. Чумизу сеяли, мак — на опий втихаря, корневали. Набили мы там кабанов, медведей уложили штук пять. Орех как раз был богатый, так сало — не поверишь — на ладонь, на домашней свинье такого не вырастишь. Медвежье сало, сам знаешь, пользительное…
— От ореха сало на медведе жидкое, на морозе и то как следует не стынет, — хмуро заметил Федор Михайлович. Он сидел невеселый, одолеваемый какими-то своими заботами.
— Ну и что ж? Тогда не до того, чтобы там разбираться, жидкое или густое. Голод. Чем ни набил брюхо, то и ладно. Лишь бы сыт. Подзаработали мы тогда, себя и людей мясом обеспечили. На машине мясо в леспромхоз вывозили и подводами, а всего все равно не забрали. Помню, последние три кабана у меня подальше убиты были, самому вытаскивать пришлось. Весной уже дело было. Снег развезло, вот-вот река тронется. Ох и намучился я с ними. Как сердце чуяло: вытащил туши к речке, с вечера все на плот погрузил и сам спать сверху улегся. Хоть и хмарило, а теплынь, снег прямо гонит. Ночью слышу, собаки чуть ли не по мне лазят, скулят. Думал, зверь какой — тогда и тигра тут похаживала, — а проснуться не могу, умаялся так. Оттолкну их, а они опять… Проснулся: батюшки! — вода подо мной, весь берег захлестнула. Не плот — пропал бы весь мой труд. А так — ничего, по большой воде до самого Бикина сплыл. Там переждал, пока самая шуга сойдет, — и дальше…
Жизнь Павла Тимофеевича издавна связана с промыслами. Нелегкая жизнь. По ней, как маяки, редкие периоды «фарта», когда удавалось хорошо заработать, но чаще всего дни, в которые выпадало какое-нибудь испытание, когда голодал, мерз, мучился от ранений, когда бывал обманут, или сталкивался с несправедливостью.
— Пал Тимофеич, утки! — крикнул Алексей.
Впереди плыла пара уток. Тревожно оглядываясь и вертясь, они никак не могли решиться: вернуться ли в ключ, из которого их вынесло в Канихезу, или уходить от лодки вперед?
— Стреляй, Пал Тимофеич!
Грянул выстрел. Дробь метлой ударила возле селезня, но, знать, охотник плохо прицелился. Утки поднялись на крыло и по-над самой водой унеслись за излучину. Стрелок с виноватым видом продул свой плохонький дробовичок шестнадцатого калибра и пожал плечами: не понимаю, мол, как могло случиться, что не попал…
— Умирать полетели! — хмуро пошутил Федор Михайлович.
— Нич-чо, Пал Тимофеич, сейчас мы их настигнем, далеко не уйдут, — ободрил неудачливого стрелка Алексей.
Однако настигнуть птиц не удалось: реку перегородила громадная ель, подмытая в половодье. Корни ее цеплялись за один берег, а вершина лежала на другом. Алексей подвел лодку к ней вплотную. «Пилить надо», — высказал свои соображения Федор Михайлович.
— Ерунда. Давайте топор, перерублю! — вызвался Миша.
Он перешел на вибрирующий под напором воды ствол, стал поустойчивей. Пока рубил надводную половину ствола — дело подвигалось хорошо, но вот топор врубился глубже, стал доставать воды. При каждом ударе брызги заливали лицо. Дерево раскачивалось, Миша чудом удерживался на осклизлом стволе. Он в безрукавке, загорелый, с отчетливо выраженной мускулатурой. Молодечество, некоторое бравирование опасностью, своей сноровкой — все это в нем есть. Он прирожденный таежник, вырос на Амгуни. Одиннадцати лет, сняв без спросу отцовское ружье со стены, убежал в тайгу. Выследил сохатого, зверенышем подкрался к этому крупному животному и уложил с первого выстрела. Эта охотничья страсть была в нем столь велика, что отец бился-бился и махнул рукой: вали, промышляй! Не окончив шестого класса, еще совсем мальчишка, он стал профессионалом-охотником.
Иван знал, сколь суровы места по Амгуни, сколько сил, изворотливости требуется от человека, чтобы уберечься от опасности, не замерзнуть, не утонуть, не заблудиться, не попасть в когти медведя-шатуна. Теперь-то — Иван это не раз слышал — Миша сожалел, что вышел тогда из отцовского повиновения, не доучился. Одних практических знаний мало, чтобы стать охотоведом. А вновь садиться за парту, когда обременен семьей, заботами, не так просто.
Миша старательно работал топором. Ель затрещала, вершину стало заносить водой, и проход для лодки освободился. Миша вытер мокрое лицо и прыгнул в лодку.
Вслед за одним препятствием возникли другие. Трижды пришлось прибегать к топору, рубить плавины. Когда в лодке сидит один-два человека, такие плавины одолевают с разгона. Но на перегруженной лодке на такой трюк идти опасно: можно проломить днище.
Река с каждым километром все теснее сдвигала свои берега. Вскоре подошли к залому. Плавник забил все русло. Павел Тимофеевич сказал, что в этом месте всегда перетаскивают лодки берегом.
Володька отдышался после пьянки и теперь вместе с Алексеем и Мишей проявлял кипучую деятельность. Он инициативен, силен, ловок, и «старшинкам», как окрестили младшие Павла Тимофеевича и Федора Михайловича, остается только командовать.
Павлу Тимофеевичу река знакома: кривун, охотничье зимовье, залом — словно вехи, по которым узнают расстояние от устья Канихезы. Тридцать четвертый километр, сорок второй, шестидесятый… А предстоит дойти до семьдесят четвертого.
На берегах следы человека: ободраны ели или кедр — значит, кора снята на балаган, кто-то ночевал; срублены деревья — значит, неподалеку зимовье. По реке ходят геологи, лесоустроители, промысловики всех мастей, ягодники.
Долина Канихезы сильно заболочена, и по сторонам от реки много голубики. Но сами берега, как и у большинства таких рек, приподнятые, сухие, и на этих узких полосках земли растет буйный пойменный лес. Тут и ель, и кедр, и тополь, и береза, и множество различных кустарников. Двумя зелеными стенами стоит лес у реки. На косах — бордюры из тальников.
Лишь изредка вдруг выдастся просвет, и сквозь него покажутся в отдалении сопки, покрытые густыми кедрово-широколиственными лесами, до которых так поспешно и жадно добираются бензопила и трелевочный трактор. На какой-то из этих сопок растет таинственный корень жизни. Иван не перестает думать об этом, и в его воображении рисуется гроздь красных, как коралловые бусы, ягод женьшеня на фоне зеленой листвы.
Всю дорогу он питал надежду, что Федор Михайлович возьмет его в свою компанию, а Шмаков, Миша и Павел Тимофеевич, может быть, образуют другую артель. Ивану так хочется найти корень. У Федора Михайловича за плечами опыт, с ним больше шансов на удачливые поиски. Но с появлением Алексея надежд на такую компанию мало, правильнее считать — нет совсем.
Иван найдет, не найдет, с ним ничего не случится, он в отпуске, а там — на работу, и хоть небольшая, но твердая зарплата. А для Федора Михайловича корневка — не игра, не развлечение, не поиски приключений, а необходимость, без которой не прожить.
«Служба без гарантийного заработка» — так окрестил его положение Иван.
На семидесятом километре на пути оказался перекат. Вода, волнуясь, с шумом сбегала по галечному ложу. Протяженность переката невелика, но мотор совсем не тянул, да к тому же еще работе винта мешали камни. Чтобы одолеть перекат, все взялись за шесты, весла.