Я лишь пожал плечами. Что мне ответить? Упоминание Уркварта меня насторожило, но разве встреча английского путешественника с первым секретарем родного посольства — это доказательство чего-то предосудительного?
— Эти слова про Крым и Черкесию не идут у меня из головы, — продолжил Фонтон. — С одной стороны, перед нами этакий чудак, типичный писатель, изливающийся фонтаном слов, чтобы проверить реакцию на свои словесные конструкции. С другой — возможно, хитрый враг, вынашивающий коварные планы. Он не в первый раз попадает в наше поле зрения. Он все время крутится вокруг посольских гостей. Набился в компанию Бутенева на экскурсию по старинным мечетям. Добился знакомства с Нарышкиной. Клинья подбивал к нашим генуэзцам из посольства…
Тут я припомнил привычку англосаксов набирать в разведку людей со стороны, но с оригинальным «бэкграундом» — литераторов, путешественников, ученых. Что если Спенсер из их числа?
— Можно продолжить знакомство, навестив его в пансионе Джузепино. До него от нашего Посольства два шага. Не то чтобы меня приглашали заглядывать, но если найти повод…
— Повод есть, — потер руки Цикалиоти, — я тебе по заказу Стюарта несколько копий из переписки насчет Сефер-бея подготовил, правильнее сказать, черновиков бумаг. Ты смог бы при желании отыскать нечто похожее в моей комнате.
— Так что, — подхватил Фонтон, — изыщи случай ненавязчиво попросить Спенсера передать их Стюарту.
— А если откажется бумаги взять?
— Коль откажется — невелика потеря. А вот если возьмёт, стоит еще внимательнее к нему приглядеться, — подытожил Феликс Петрович.
— Подделка? — решил на всякий случай уточнить.
— Как можно? — возмутился Дмитрий.
— Первые бумаги для англичан должны быть — комар носа не подточит, — разъяснил политику партии Фонтон. — И в дальнейшем не стоит злоупотреблять. Куда интереснее создать подобными документами мышеловку, которой свяжем руки англичашкам.
— А кто этот Сефер-бей, с которым все носятся? Турецкий паша, важный чиновник?
— Нет, брат, бери выше. Сефер-бей Зан — лидер черкесов в Константинополе. К нему все заграничные ниточки с Кавказа сходятся. Он сын анапского князя, учился в Одессе, служил в полку на Кавказе, откуда сбежал в горы. После войны в 31-м принес присягу императору и снова сбежал — теперь в Константинополь. Отсюда стал нам вредить любыми способами. Сторонников у него здесь — тьма! — выложил мне всю необходимую информацию Фонтон.
— Черкешенки, что по сералям столетиями сидели, влияния набрали и деньгами располагают, — подхватил Цикалиоти. — Их дети, положения видного и под влиянием матерей и тетушек, согласны с беем, что с адыгами несправедливо поступили: забрали их землю и отдали Белому царю без их спроса. Поэтому интригуют при дворе в пользу кавказской родни и поддерживают все просьбы черкесов об оружии и порохе. Даже драгоценности свои жертвуют для закупок.
Фонтон грустно вздохнул:
— Ныне в Восточном Причерноморье — настоящая партизанская война! А Сефер-бей — ее местный дирижер.
Ну, понятно. Ленин местного разлива. Пьет вместо венского пива щербет и шлет на родину письма: к оружию, товарищи! Товарищам — казацкой шашкой по башке, бею — почет и уважение.
— Тут Уркварт приехал, с ним снюхался и давай авансы раздавать. Съездил нелегально в Суджук-Кале. Потом опубликовал «Декларацию независимости Черкесии», — продолжил свои разъяснения Фонтон. — По нашим сведениям, они на пару с Сефер-беем ее написали. Ныне через него англичане стали деньгами черкесам помогать, платят золотом за жизнь русского солдата. В общем, лютый вражина, этот Сефер-бей. Нам ничего не оставалось делать, как добиться от султана его высылки из столицы. Но он и из провинции продолжает действовать.
— Не скажите, Феликс Петрович! — не согласился Дмитрий. — Здорово мы этой ссылкой его авторитет подорвали. Доносят верные люди с Кавказа: там задумались, как же так, взяли и сослали? И теперь спрашивают, могущественен ли их вождь, каковым Сефер-бей себя объявил, если его выкинули, как щенка, из столицы по первому слову нашего посланника? А он, по слухам, старается всех уверить, что уехал для вида, чтобы русских обмануть. Вот, думаю, англичане и зашевелились, чтобы понять, где правда. Пущай черновики моих писем читают да знают: супротив нашего влияния они — дети малые.
— Как же я объясню, что в этих письмах имя бея есть, коли по-турецки только говорю, но читать-писать не умею?
Дмитрий достал бумаги, развернул и ткнул пальцем в одну строчку арабско-турецкой вязи, которой были написаны черновики писем:
— Вот эти закорючки означают имя Сефер-бея. Запомнил? — я кивнул. — Навряд ли кто спросит, но, если спросят, покажешь.
Ловкий план придумали господа-шпионы из нашего Посольства, но был изъян. С какого перепугу Спенсер меня примет? Нужен хоть какой-то повод к нему заявиться.
За поводом далеко ходить было не нужно. Остался у меня должок перед абиссинцем Фалилеем. Нужно его вызволять из неволи, и в этом вопросе Спенсер мог пригодиться. Но прежде нужно было понять, куда бывшего раба пристроить. Появилась у меня одна мыслишка, осталось ее проверить, а еще лучше — реализовать. Я отправился к отцу Варфоломею.
— На что мне сдался твой мавр? Ну, сам подумай, Коста: черный служка в церкви — это же абсурд, нелепость? Мы тут и так в окружении магометанском.
— А я вам говорю, отче, в тридцатый раз: очень уж он крепок в вере, настоящий христианин: не отрекся, не сломался, крест себе сам сделал. И еще: вспомните, у царя Петра был свой арап Ганнибал. А кого он породил? Вот! Пушкина Александра Сергеевича, поэта нашего золотого. Его корня, прямой потомок.
— Вообще-то, по нашим правилам, выбор служки есть моя прерогатива, разрешения посланника спрашивать не нужно. Но черный в церкви — столько разговоров будет! И опять же свой арап, — улыбнулся священник. — И имя у него знатное. Знаешь, что означает?
— Даже не догадываюсь. Как-то с маслиной связано? — предположил.
— В исламе «фалелей» значит «прекрасный» или «счастливый», в древнегреческом «цветущая маслина», а у древних христиан именем «фалалей» или «фалелей» нарекали, подразумевая «благословенного» или «благодатного». Мученик был с таким именем и еще преподобный сирийский пустынник. Первого поминаем 20 мая, а второго 27 февраля.
— Не заметил я, батюшка, что мусульмане нашего Фалилея счастливым сделали. Вот лик у него и вправду благолепен — чистая икона.
— Что ж с тобой поделать и с идеями твоими? Ты же, Коста, идешь дорогой добра, ЧЕЛОВЕКА желаешь спасти. Не корысти ради, напротив — мошны своей не жалеешь. Стоит ли вставать у тебя на пути? А давай глянем на твоего протеже.
Вот так все и вышло. Двинулись с разрешения Ивана Денисовича в город втроем — я, отец Варфоломей и Дмитрий-студент.
Последний за нами увязался из чистого интереса. Да и крепко сдружились мы за прошедшую неделю. Он все меня подлавливал в свободную минуту: в грузинском практиковался. Сперва вокруг шептались посольские, удивляясь нашему тесному общению, потом попривыкли. А когда я ему рассказал про наши с предобрейшим попом планы, прицепился будто репей! Ему интересно стало, как у нас все получится, сторгуемся ли с хозяином Фалилея, утвердит ли судья такую купчую? Обещал вспомоществование в торговле и у кади-судьи, если что-то пойдет не так.
Нашлось место в моем плане и Спенсеру. Мне нужен был не связанный с посольством представитель перед судьей, готовый засвидетельствовать мою личность. Я не был уверен, что русский священник устроит судью. А Эдмонду, я не сомневался, сей опыт мог послужить основой для интересного рассказа в его будущей книге. Писателя делают детали, вернее, умение их оценить и выгодно подать своему читателю. Получилось обменяться через студента записочками и договориться о месте и времени встрече — чисто школьницы в среднем классе в доэсмэсовую эпоху. Спенсер, ожидаемо, согласился.
Встретились у входа в Гедикпаша Хамами. Отец Варфоломей с Дмитрием, как с переводчиком, убежал на задворки к печникам с Фалилеем знакомиться. А я со Спенсером прошел в зал для отдыха чаю попить и поболтать с Константином, который встретил меня как родного. Но не тут-то было: пообщаться по душам не вышло. Англичанин вцепился в банщика и давай его расспрашивать, как тут все устроено, и в блокноте записи делать.
Стоило возникнуть паузе в их беседе, как я достал письма и сунул их Спенсеру.
— Это для Стюарта. Был бы признателен, если передадите.
Эдмонд бумаги принял без вопросов и завел разговор уже про наше дело, спросив совета у Константина.
— Вольную рабу дать можно, такое практикуется. И выкупить его можно. Было бы проще, если Фалилей принял ислам. Тогда хозяин может дать закяат — обязательство мукатабу-невольнику освободить его при уплате долга своему хозяину. В этом случае сам процесс освобождения растянется на год.
— Разве закяат — это обязательство? — уточнил Спенсер. — Мне казалось, что это налог в пользу бедных в исламе.
— Все верно, — подтвердил Константин. — Речь идет лишь об уловках при оформлении сделок.
— Какой смысл обсуждать то, что абсолютно исключено. Фалилей ни за что не согласится на обрезание. За свою веру он стоит крепко, — отказался я твердо.
— Тогда нужно с хозяином говорить о цене. Можно договориться. С рабами в столице все хорошо — предложение выше спроса.
Миссию торговаться и обсуждать детали сделки поручили Дмитрию. Студент больше всех нас вместе взятых понимал в турецком крючкотворстве. Поднабрался опыта, пока переводил и бумаги, и непосредственно в зале суда. Что же до торговли, это у нас, греков, в крови.
Пока Цикалиоти «разводил» хозяина — дело то было долгое и спешка исключалась, — Спенсер продолжил свои расспросы моего друга-банщика. А я с отцом Варфоломеем пошел поздороваться с Фалилеем и объяснить ему, что происходит.
Восторгам батюшки не было предела:
— До чего же светлый человек, твой темный друг! Он свою работу у печи и рабское состояние рассматривает как послушничество, как испытание. А я вижу в том подвиг, как то было заведено у первых христиан. Обязательно расскажу об этом в ближайшей проповеди. К бабке не ходи, прихожане оценят!