Дубровчиха умолкла, и все бабы смотрели теперь на деда Фишку, словно он мог успокоить их надорванное тревогой сердце и помочь в беде.
Слух был правдоподобен. Теперь становились понятными и слова Демьяна Штычкова, бахвалившегося тёмной ночью: «Мы их выкурим из буераков, выкурим!» Надо было что-то делать — и как можно скорее.
— Они всё, бабочки, могут. И резню сотворить могут, — заговорил тревожно дед Фишка, но в тот же миг спохватился, понимая, что говорить бабам такие слова не следует. И тогда он выпрямился, приосанился и сказал: — Ну вот что, бабочки: горевать пока нечего. Идите по домам и о мужиках не кручиньтесь. Препоручите их мне, а я уж как-нибудь о них позабочусь…
Лица у баб просветлели, и они заговорили все сразу. Дед Фишка предупреждающе поднял руку:
— Тише, бабочки, тише! Этак Ерунда о нашем уговоре вперёд мужиков будет знать.
Упоминание о штабс-капитане отрезвило баб. Они притихли и поодиночке стали расходиться. Дед Фишка кинулся во двор. Дома Агафья попыталась заставить его сделать кое-что по хозяйству, но старик посмотрел на неё и сказал:
— Нет уж, Агаша, не буду. Хоть изба гори, а мешкать мне тут нельзя.
И он рассказал сестре о своей встрече с бабами. Агафья согласливо закивала головой, потом торопливо зашаркала ногами в куть.[4] Не прошло и часу, как она напекла для сына ржаных, заведённых на квашеном молоке караликов.
Старику хотелось скорее двинуться в путь, но он терпеливо наблюдал за тем, как Агафья любовно складывала подрумяненные каралики в белую тряпку.
— Ну-ну, пусть покушает Матюша свеженьких. Сухари-то, поди, опостылели хуже горькой редьки, — с лаской в голосе сказал дед Фишка.
— Пусть, пусть покушает. Он каралики-то всегда любил. Вот как сейчас на него гляжу: махонький он, вихрастый, глаза — чисто небо, и каралик в руках…
Агафья умолкла, дыхание её стало неравномерным, тяжёлым, и чувствовалось, что тихие слёзы умиления слепят ей глаза и сжимают горло. От всего этого дед Фишка тоже ощутил какую-то лёгкую, но мучительно-сладостную горечь в душе и, боясь, что это чувство расслабит его, завертелся по прихожей. Агафья заторопилась, быстро перетянула узелок прядью кудели[5] и подала его брату.
На полях было безлюдно и неприглядно. Ветер со свистом раскачивал гибкие стволы берёз и осин. Сизые облака клубились, переливались, как кипящая вода в котелке. Нахохлившиеся вороны угрюмо и неподвижно сидели на макушках сухостойных лиственниц. Порывы холодного воздуха приносили откуда-то запахи надвигающейся зимы.
Дед Фишка тропкой подошёл к кедровнику. Теперь ему предстояло обогнуть высокий скалистый выступ и, миновав широкую равнину, спуститься в глухое ущелье, ведущее в буераки. Прежде чем показаться на равнине, он остановился и прислушался. Никаких посторонних звуков слух его не уловил. Всё так же со свистом метался жестокий ветер, да где-то у речки с надрывом горланила ворона. Дед Фишка смело направился вперёд и, выйдя на другую сторону выступа, к опушке леса, взглянул на широкую равнину.
Неподалёку от него стояла лошадь, запряжённая в лёгкую тележку на железном ходу, а возле неё были Евдоким Юткин, штабс-капитан Ерунда и высокий, мрачного вида поручик.
О чём они говорили, дед Фишка слышать не мог, но по жестам Евдокима Юткина, то и дело махавшего рукой в сторону буераков, старик понял, что всё, о чём говорили ему сегодня бабы, верно от начала до конца.
«Плантуют, как людей убивать, душегубы!» — задрожал от немой ярости старик, прячась в ветвях мохнатого кедра.
Через несколько минут офицеры и Евдоким один за другим сели в телегу и направились по дороге к селу.
Они проехали мимо деда Фишки шагах в двадцати. Он видел их лица и мог бы расслышать говор, но Евдоким и офицеры молчали, мрачные и нахохлившиеся, как вороны.
«Трусят, видно, убийцы!» — подумал старик, и ему захотелось схватить что-нибудь увесистое, тяжёлое и запустить в них. Инстинктивно он подался вперёд, но одумался, не без удивления рассматривая камень, чудом оказавшийся в его руке.
— Постойте, я ещё вас и не этим попотчую, — проговорил старик, отбрасывая в сторону серый булыжник.
В глухую тёмную полночь отряд Матвея Строгова двинулся на новую стоянку.
Вожаком был дед Фишка. Даже Матвей, знавший эти места сызмальства, не рискнул бы в этакую непроглядную темь вести людей прямым путём, через клюквенные болота и чащу.
Но старик взялся за это без всяких колебаний, и вера людей в него была так велика, что никто из партизан не выразил никаких опасений. Шли гуськом. Чтобы не растеряться, держались за верёвку. Один конец её был привязан к опояске деда Фишки, а другой находился в руках у Калистрата Зотова, замыкавшего строй. Шли медленно. Люди были нагружены тяжёлой поклажей. Под ногами булькала вода, чавкала грязь. Холодный осенний воздух был густо насыщен запахом смолы и болотной гнили.
В темноте деревья казались необычайно огромными. Макушки их сливались с тёмным небом, и редкие, робко светящиеся звёздочки мерцали где-то в еловых ветвях, совсем близко от земли.
Шли молча. Разговаривать не запрещалось, но желающих говорить не было. Шли в неизвестное, отрывались от своих родных, обжитых мест, от разорённых, но невыразимо дорогих гнёзд, уходили от жён и детей. Куда? Надолго ли? Каждый из партизан был охвачен глубоким и тяжким раздумьем. Темнота осенней ночи скрывала озабоченные лица людей.
Три дня потребовалось Матвею и деду Фишке, чтобы убедить мужиков в необходимости ухода из буераков на Юксу. Правда, мужики и сами видели, что опасно оставаться в буераках, но решиться сразу на уход куда-то в «чужедальную сторону», в тайгу, из которой не видно пепелищ своих домов, у них не хватало мужества. Им всё ещё казалось, что можно переждать беду, не уходя от околиц родного села.
Матвей Строгов доказывал партизанам, что вслед за ними на Юксу пойдёт население других сёл и деревень, что тайга может укрыть их на зиму, что сама тайга тоже народная и её надо вырвать из рук купчиков и ростовщиков. Его слушали с недоверием, и в глазах мужиков он читал вопрос: «А нет ли тебе, охотник, какой-нибудь выгоды в этом?»
Возможно, что отряд на первых же порах распался бы, если бы в разгар горячих споров в буераки не явился кум деда Фишки — Андрей Горшков.
Как ни хранил в тайне штабс-капитан Ерунда свои замыслы, они стали известны народу. Глухое брожение охватило насильно мобилизованных в «местную армию содействия верховному правителю адмиралу Колчаку», когда мобилизованным стали известны подлинные цели этой «армии». Охотников служить в ней было немного.
За день до похода в буераки на борьбу с партизанами из «армии содействия» началось повальное бегство.
Вслед за Андреем Горшковым в отряд пришли ещё десять мужиков.
Матвею стало ясно, что всякое промедление с уходом из буераков грозит отряду гибелью. Независимо от «армии содействия» карательный отряд штабс-капитана Ерунды и сам по себе представлял грозную силу. Он был вооружён винтовками, пулемётами, имел конный взвод, и вступать с ним в борьбу людям необученным, плохо вооружённым, охваченным разногласиями — значило непоправимо загубить всё дело в самом его начале. Время серьёзных схваток ещё не наступило, и житейская мудрость состояла пока в том, чтобы умело избегать открытых столкновений с врагом.
На второй день партизаны вступили в пределы Юксинской тайги.
Для стана облюбовали поляну на берегу большого круглого озера, вбиравшего в себя все речки юго-восточной части тайги.
Озеро было рыбное, окружённое высокими берегами, поросшими плодоносным кедровником и строевым сосняком.
Место приглянулось всем без исключения. Мужики удовлетворённо заухмылялись. По сравнению с тёмными и глухими буераками здесь было просто раздолье. Настроение у всех поднялось, и дед Фишка, желавший выказать сразу все преимущества Юксинской тайги перед буераками, заявил:
— Вечерком, мужики, свежих окуньков отведаем. Малость, нычить, отдохну да удить отправлюсь. Я здесь раньше за один присест по пуду[6] ловил. — И старик, пошарив в кармане, вытащил тряпку, в которой были завёрнуты удочки с готовыми волосяными лесками.
Перед потёмками Матвей ещё раз оглядел местность и у костров, во время ужина, объявил свой приказ:
— Утром приступить к постройке землянок, бани и изгороди для содержания отрядного скота.
Новая стоянка отряда была удобна тем, что находилась сравнительно недалеко от тракта и притаёжных селений. Путь к ней пролегал через болота, речки с лесными завалами, крутые холмы, заросшие непроходимой чащобой, — это тоже имело немаловажное значение.
На другой день утром, прежде чем приступить к работе, Матвей разбил отряд на взводы. Командирами взводов он назначил старых солдат: Архипа Хромкова и Калистрата Зотова. Кроме того, были созданы две специальные команды: хозяйственная и разведки. Первую команду возглавил одноногий Мартын Горбачёв, вторую — расторопный и деловой Тимофей Залётный. Деду Фишке отрядом было предоставлено право выбрать, где служить: у Мартына Горбачёва или у Залётного. Начальники команд наперебой, под громкий смех всего отряда, зазывали старика к себе. Дед Фишка молча посмотрел на одного, на другого и, насупившись, сказал:
— Я так, мужики, думаю: буду там, где тоньше. Скажем, подойдёт нужда питанью добывать — я тут как тут. Хоть за молодыми мне теперь не угнаться, а зверь и птица от моего ружья не уйдут. А если, скажем, Тимохе потребуюсь — пожалуйста. Мне чего бы ни делать, лишь бы без дела не сидеть да задаром хлеб не проедать.
Отряд одобрил слова деда Фишки дружным гулом.
— Ну, а теперь за работу! — сказал Матвей.
Четыре дня с рассвета дотемна обстраивался отряд.
Землянки были сделаны просторные, тёплые, с широкими прочными нарами и глинобитными печками. Баня тоже удалась, и её обновили, не дожидаясь, когда будет засыпана землёй крыша.