— Да Гальперин какой-то из Харькова…
— А что ж это за Гальперин такой?
— А мы, что ли, знаем, а мы, что ли, видели его? Живет себе в Харькове, а мы тут работаем… Здесь у него уполномоченный… Иногда приезжает из Харькова посмотреть, вот и все…
— Ишь, какой Гальперин! Сидит в Харькове, а вы тут собираете!
— Эге!
— А почем этот Гальперин продает комку, что вы для него собираете?
— А мы знаем? Может, по целковому, а может, по полтора… Она недешева…
— А вы для него по пятнадцать копеек собираете?
— Эге!
Тут уж (из песни слова не выкинешь) в спокойную нашу беседу начали встревать, с нашей (признаемся!) стороны, слова, которые никак нельзя запечатлеть на бумаге… Нехорошие слова начали встревать.
— Так что же вы, — говорим, — не можете сами того сделать, что делает Гальперин? Не можете сколотить артели, чтоб не кормить Гальперина?
— Да знаете…
— Что знаете?
— Да Гальперин заплатил за аренду четыре тысячи и еще машины…
— А вы этого скопом не могли разве сделать? Разве вам Наркомзем не пошел бы навстречу, не дал аренды в рассрочку?
— Разве нет у вас комбеда, который мог бы на себя это взять? Нет кооперации? Вы стоите, чешете затылки, а Гальперин в Харькове не на комке, а на перинах спит?!.
— Так-то оно так! _Да мы ж народ темный_?!.
— Темный вы народ?!. Как Гальперину (трах, трах, трах!) на перину зарабатывать, так "не темный", а как на себя — "темный"?!.
— Так-то оно (трах, трах, трах!) так! Правильно!
— А потом скулите, что "жисть чижолая".
— Ну что вы с нами сделаете, коли мы такие. Эх (трах, трах, трах!), "жисть"!
— Только это мы и умеем: я на вас "трах", вы на "жисть" "трах", а Гальперины на перинах спят!..
И еще одно. На Денисовой косе, говорят, комки ежегодно собирают около сорока тысяч пудов. Посчитайте, сколько Гальперины смогут приобрести перин из-за того, что "мы ж народ темный". И не забывайте, что для того, чтоб комку собирать, даже "света" особенного не надо: комка сама растет, сама на берег лежится, а ты только сгребай да прессуй…
Так даже и для этого "мы народ темный" (трах, трах, трах!).
1926
Перевод А. и З. Островских.
Ярмарка
Еще и не сереет на дворе перед рассветом, а под дверью, как из громкоговорителя:
— На ярмарку! Вставайте!
То Еремей Васильевич на своей паре подъехал к школе.
На ярмарку нужно двинуться заранее, так как до нее двадцать верст, а приехать туда нужно так, чтобы и место выбрать, и стать как следует, и не проворонить ни одной минуты на этой самой ярмарке…
Кое-кто еще с вечера двинулся на волах. Так, чтобы по дороге еще и скот попасти. И будет он тогда на ярмарке как налитой, и цены ему тогда не будет.
— Н-н-о, детки!
"Детки" бегут, крутят хвостами, громыхает "ход" — печенка, губы и зубы прыгают.
— Н-н-о! А-вона! А-вон-а-а!
"А-вона" бежит над полем, а колосья царапают по самому "храпу", ну "а-вона" и дергает.
Щелк кнутом… "А-вона! А-вон-а-а…"
…На ярмарку!
Благословило на свет. Показало солнце свое заспанное лицо, ударило лучами по лугам, по степям, по садам, по левадам.
И видно, как до самого того леска, куда только глаз достает, потянулись дорогой возы…
И на лошадях, и на волах, и на коровах… Арбы, возы, возки… С клетками, с сеном, с соломой… А на возах и куры, и овца связанная, и теленок… мычит, пытаясь подняться… А за возами и жеребята, и телята, и коровенки с привязанными к хвосту телятами.
— Гей! Цоб! Цобе! Н-н-но!
На ярмарку!
Идут, идут, идут, идут…
И дорога уже не дорога, а громадная пестрая змея, живая, извивающаяся, не спеша ползет она вон за тот лесок.
И где голова ее и где хвост, неизвестно, ибо протянулась она уже за лесок, а хвост ее за бугром, там где-то, позади.
Наш воз выскакивает из этой змеи, оставляя ее то справа, то слева, громыхает по комьям… Шелестят потревоженные травы…
— Здорово, Петрович! И вы на ярмарку?
— А как же! Здравствуйте!
— "Голландку" свою ведете?
— Вот именно!
— Заливает молоком?
— Заливает!
— Не продешевите ж!
— А это уж как придется…
Визжит на возу поросенок, привязанный веревкой к "драбирке" [1]. Мечется, бедняжка, и не знает, что сегодня он уже не обыкновенный поросенок, а объект домашнего бюджета… . . . . . . . . . . . . . . . . .
— Ишь! "Барина" повезли!
"Барин" в клетке. Откормленный боров. Клетка высится на бугре, словно купол на церкви, а они "барин", разлеглись и нервно хрюкают…
— Сколько за "барина"?
— На ярмарке спросишь!..
Течет река крестьянских возов… На ярмарку!
Идут маниловцы, идут броварцы, васильевцы, поповцы, федоровцы, хуторяне…
Идут, идут, идут, идут…
И вся эта пестрая змея, эта разноцветная лента, переехав Псел, разливается по площади, сливается с теми, которые уже устроились, и кричит и лошадям, и волам, и коровам:
— Тррр!
Приехали… . . . . . . . . . . . . . . . . .
Площадь заливается человечье-коровье-воловье-овечьей массой; масса эта расплывается, расплывается и с одной стороны докатывается до Псла, а с другой, третьей, четвертой — туда, где рожь, склонившись, ждет косы…
А там уже шатры, балаганы… Еще вчера, заранее, их понапихали, и они, словно пузыри, выпячиваются среди пестро движущейся толпы…
Площадь запружена.
Запружена арбами, возами, "бедами" [2], лошадьми, коровами, овцами, волами, телятами, горшками, мисками, курами, шерстью, мешками, хмелем, смушками, материей, сапогами, конфетами, пряниками, квасом, пивом, русской горькой, гребенками, косами, шкурами, ремнями, котелками, пряжей, платками, полотном, дегтем, керосином, старой одеждой, сорочками, юбками, скатертями, щетиной, бочонками, рогами, шпанскими мухами, воском, медом, патокой, таранью, сельдями, колесами, ходами, стеклом, яйцами, запасками, плахтами, пирогами, салом, мясом, колбасой, жареной рыбой, дерюгами, сундуками, гвоздями, молотками, свиньями, торговцами, цыганами, барышниками, людьми, детьми и слепцами…
…И все это движется, дышит, курят, говорит, кричит, ругается, мычит, блеет, ржет, гикает, жует, зевает, кувикает, крестится, божится, матерится, клянется, пахнет, смердит, воняет, кудахчет, квохчет, жарит друг друга по рукам, играет на гармошке, на скрипке, причитает, пьет квас, ест тарань, рыгает, икает, "будькает" [3], лущит семечки и кружится на карусели…
А надо всем этим оглобли, оглобли, оглобли…
Это возы подняли кверху оглобли и орут:
— Тор-р-р-гуем!
Вон на оглобле свитка кричит:
— Вот где мы!!
Вон сито зовет к себе своих покупателей:
— Сюда идите!
Там колесо зацепилось спицей за стоймя поставленное дышло:
— Мы тут!.. . . . . . . . . . . . . . . . . .
Идут, идут, идут, идут!..
— Держи цоб [4]! Цоб держи!
— Цоб! Цоб! Да цоб же, чтоб тебя волки съели!
— Держи цоб! Цоб держи!
— Тррр!
За ярмо зацепилось…
— Черти тебя прут на чужие ярма! Видишь, что стою…
— Ты что же, один на ярмарке?
— А ты один?
— И я не один!
— Так что ж тебе объехать нельзя, что ли?
— Ты что же, один на ярмарке?
— А ты один?
— И я не один!
— Говорил, держи цоб!.. А тебя черт на ярмо попер!..
— Ты что же, один на ярмарке?
— А ты один?
— И я не один!
— Назад! Назад! Тррр-назад!
— Разъехался тут на всю ярмарку!
— Ты что же, один на ярмарке?
— А ты один?
— И я не один!
— Цоб иди, гей!
Расцепились…
Гудит… Гудит… Гудит…
И в гуде том, как в аккомпанементе грандиозного органа, плывет однообразный речитатив:
Дайте милостыночку, мий батечку,
Дайте нам христа ради!
Дайте, божой та праведной души християни…
Дайте, возлюбители, ненько моя, дай христови…
Дайте, наследители, батечку, милосерднии…
Дайте нам, душа спасеная,
Хоч единая душечка милосердная…
Дайте, помимо йдучи, слово чуючи,
Що в рученьках, мамочко моя, та и маючи…
Родителив, кревных та и померлих споминаючи…
Душечку свою в теле та и спасаючи…
…Дайте од трудов своих,
Од сили чистой.
Дайте од трудов своих,
Од праци вирной…
A аккомпанемент гудит, гудит, гудит, временами переходя в бешеный рев…
Вот он, затихая низким рокотом, покатился по площади…
Минута, две, три…
И вдруг — трах у самого уха:
— Ветошь! Бабы, ветошь! Вот ветошь принимается, за ветошь деньги вынимаются! Вот ветошь! Бабы, ветошь!. . . . . . . . . . . . . . . . . .
— Квасу! Холодного, душистого, сладкого, сладкого! Квасу!. . . . . . . . . . . . . . . . . .
— Рубль поставишь, два возьмешь! Налетай! Налетай!. . . . . . . . . . . . . . . . . .
— Красная выграеть, черная програеть… . . . . . . . . . . . . . . . . .
Загудело, загудело, загудело… Снова загудело…
И трещит и рвется теноральный бас профундо у рыжего слепца со скрипкой в руках и со слепой партнершей рядом, пытающегося перекричать этот шум грустным псалмом о том, как
Ночь прийшла тогда к Мессии
З ароматом у руках,
Йшли печальнии Марии
З безпокойством у серцях…
Гудит ярмарка…
Бегают лошади, кричат торговцы, хохочут девушки, кружится карусель….
А орган на карусели хрипит, свистит, и меж балаганов, меж возов, меж телят вырывается песня купца, который
Полюбил всей душою дивицю,
За нее готов жысть всю и отдать…
А под эту сипло-хрипящую песню и парни, и девушки, и дети радость себе "накручивают"…
— За пятак! Только за пятак!. . . . . . . . . . . . . . . . . .
Ярмарка!.. . . . . . . . . . . . . . . . . .
Отчего так трагически-безнадежно мычат волы на ярмарке?
Попадешь на воловье-коровье-овечью половину и отовсюду тебе:
— М-м-у! Б-е-е! М-е-е-е!
Вот, к примеру, стоит рыжий или серый, или рябая или гнедой, поглядит вокруг себя и вдруг: