— А сколько ж ты хочешь?
Крестьянин держит на поводу свою белую… Она подобрала заднюю ногу, отвесила нижнюю губу и дремлет…
— Дашь тридцать?
Это, значит, лошадь и тридцать рублей додачи…
Меняются…
Возьми "токмо"…
"Токмо" — мена так на так…
— Что ты мне "токмо"? Ты смотри, что ты держишь!.. Нищего держишь, и "токмо"!..
"Нищий" равнодушно махнул хвостом…
Цыган подбегает к лошади, разжимает ей челюсти, вытягивает язык…
— Тут же во рту, господи прости, как в заднице!! А он "токмо"… Го-о-о-вори! Делом гово-о-ори же!
— Хочешь пять?!
— И то деньги!
И хлопают ладони, летят наземь шапки, висит в воздухе "мать", бегают лошади, щелкают кнуты, режет ухо:
— По-о-о-берегись!!
Это на главной лошадиной аллее, где цыгане, где барышники…
Рядом стоят возы, возле возов подсыпана земля для того, чтоб лошади стояли на возвышении, — тогда они виднее, стройнее…
Какая-нибудь "арабская" пробегает меж двух стен едко-жгучих кнутов и, подбежав обратно к возу, тяжело дышит…
Тут неопытного крестьянина так облапошат, что, приведя нового коня домой, он кричит:
— Спасите!
И ведет его на другую ярмарку, где перед ним молятся, крестятся, пробегают с лошадью, скачут, сбрасывают с него шапку, жарят его по ладони, показывают ему зубы, ноги, холку…
Крестьянин смотрит, крестится, бьет по рукам, говорит:
— Двадцать пять!
Ведет домой, а приведя, осмотрит и:
— Спасите!
И ведет на третью ярмарку…
Потом уж у крестьянина ни коня, ни денег…
Всучат ему "ревуна", а с ним и смех и горе…
"Ревун" — это лошадь с больными легкими. Когда стоит на месте, она вполне спокойна. А промчишься на ней быстро верст десять — она начинает реветь (задыхается!), как бык.
Видная лошадь, и немного додачи дал…
"Обманул", — думает крестьянин.
Скорее на воз и рысью домой!
Домой примчался…
— Трррр!
А лошадь ему:
— Б-е-е-е!
— Ой, спасите! Тр-р-р!
— Б-е-е-е!
— Ой, боже мой!
— Б-е-е-е!. . . . . . . . . . . . . . . . . .
Здесь не найдете обыкновенных коней…
Не кони, а:
"Лев"!
"Орел"!
"Литой"!
"Орлище"!
"Ветер"!
"Юнкер"!
Нет здесь и обыкновенных кобылиц…
"Птица"!
"Буря"!
"Скала"!
"Одна во всем мире"!
Вот вам, например, "Лев"…
— Да это ж не конь, а "Лев"… Ты посмотри только!
Идет этот "лев": задние ноги у него циркулем, а из глаз течет какая-то слизь, и ребра сквозь кожу выпирают.
— По-берре-гись!
"Лев" бежит, задними ногами за землю цепляясь… . . . . . . . . . . . . . . . . .
Вот вам "Орел"…
На ходу на заднюю, на левую:
— Рубль двадцать! Рубль двадцать!
— Конь действительно прихрамывает… Засекся в дороге! А лошадь хорошая! Хозяйская лошадь! Орел!
А у "Орла" этого левое бедро на четверть выше правого…
"Орел"… . . . . . . . . . . . . . . . . .
Вот запрягли "Птицу" проехать. "Птица" мастью под гречиху и худая-худая-худая…
Под хвостом у "Птицы" целая пропасть: так ее втянуло. Взнуздали "Птицу". Завязали "Птице" хвост у самой репицы.
Чтобы все было видно! Как идет! Как бежит!
— Н-н-но!
Щелк!
А из пропасти у "Птицы" только — чвирк!
— Н-н-но! (Щелк!)
А оттуда: чвирк!
С "примочкой" бедная "Птица". "Примочка" — это такая болезнь у лошадей, нервная, что ли: когда их стегнешь кнутом, у них непроизвольно выделяется моча.
Щелк!
Чвирк!
— Вот так так! С фонтаном?! Н-н-о!
Бедная гречишная! А ведь и она когда-то на лугу весело ржала!
Бегают "Орлы", "Львы", "Юнкера", "Ветры", "Птицы", "Скалы", "Бури"…
Кусают их безжалостные кнуты… Они подскакивают, спотыкаются, кашляют… . . . . . . . . . . . . . . . . .
— Да ведь это жеребец! С ним возни много… Кабы он выхолощенный…
— Возни много?! "Жеребец"?! А если б тебя выхолостить? Ты не туда смотри, а на грудь смотри!.. Гора!.. . . . . . . . . . . . . . . . . .
Это конь? Мне бы жеребца!
— "Жеребца"?! Да с ним, с чертом, возни сколько!.. Глаз с него не спускай! Ты на коня смотри! Это ж конь, а не щенок!
— Что и говорить, конь добрый! Только отчего по нем "гречиха" пошла? Говорят, что это кровь порченая, если словно гречихой осыпало…
— И какая там кровь!.. Кобыла была серая, а "делопроизводитель" под гречиху… Вот и гречиха… Серым он в мать, а вот теперь от отца гречиха стала проступать… От "делопроизводителя"… Вот!.. . . . . . . . . . . . . . . . . .
— Купили, Петрович, кобылу?
— Да, купил…
— Сколько дали?
— Отдал свою рыжую, одиннадцать додачи, полкварты и пять пудов пшеницы будущего урожая…
…Сколько стоит кобыла, скажите уж вы!
. . . . . . . . . . . . . . . . . .
— По-о-берегись! По-о-берегись!
— Н-н-о! Н-н-о!
— Э, эй! Э, эй!
…Бегают кони, бегают цыгане, суетятся цыганята, лают под цыганскими возами собаки, щелкают кнуты, ржут кони, ржут жеребцы…
А в воздухе "бог" с "матерью" переплетаются… . . . . . . . . . . . . . . . . .
Ярмарка!. . . . . . . . . . . . . . . . . .
…Солнце жжет…
Так жжет, словно оно с квасниками "в доле"…
Просто сверлит тебя лучами и льет в грудь, в живот, в голову этот бешеный жар…
И квас дуешь, и под воз лезешь, и бежишь к реке Пслу, срываешь с себя одежду, прыгаешь в воду и полощешься вместе с лошадьми, с коровами, с волами…
А от реки и к реке тянут на веревках рогатый скот, ведут на поводу лошадей:
Купать! Поить!
И отощалое, подавленное криком животное охотно бредет в воду, останавливается, жадно пьет воду и отмахивается мокрым хвостом от мух…
И от хвоста этого по Пслу брызги летят, словно от поповского кропила…
А над рекой Пслом, на площади, торг идет…
Собственно, больше крика, чем торга.
Потому что:
— Ну, как с волами?
— Тихо. Купца нет… Так вот сами меж собой перекидываемся… Если бы со стороны деньжища, дело бы пошло!..
— А лошади?
— Да и лошади… Что ж лошади?.. Цыгане и барышники калечью меняются, а хозяева повыводили — так попробуй, укуси! Денег у крестьянина немного, время как раз перед урожаем, где ты этих денег наберешь?..
— Нет сурьезного купца. Дело идет к осени… К зиме будут продавать, тогда и награбастаем подешевле… . . . . . . . . . . . . . . . . .
Рыба идет… Мануфактура понемногу… Разные предметы хозяйства… Мелкие вещи… Шерсть идет… Смушки рвут из рук. Хватают кур из корзин… Яйца… Пряжу…
Тут и крику меньше и дела больше… . . . . . . . . . . . . . . . . .
Уже солнечные лучи падают несколько наискось…
Кругом стихает…
Под возами, под арбами сидят группки, закусывают…
Летят вверх пробки из-под русской горькой.
Стоят бутылки, тряпкой заткнутые: это собственного изделия…
Это магарыч.
— Будем?
— Будем!
— Пусть же ваша гнедая быстро бегает и исправно водит жеребят!
— Дай боже!
Булькает из бутылки в рот беленькая и разливается по жилам, и покраснеет человек, осовеют у него глаза, и говорит он громче и быстрее машет руками…
Под хмельком… . . . . . . . . . . . . . . . . .
Вот уже и домой двинулись.
Запрягают лошадей, запрягают волов…
— Домой…
Потянулась пестрая змея от реки Псла в степи… . . . . . . . . . . . . . . . . .
Оживает "точок".
Это там, где лошади… Отвязывают от возов лошадей и выводят на дорогу между рядами возов. "Тонок"…
— Эй, охотники менять, налетай!
— Кому буланую?
— Кто серого возьмет?
— Берегись!
— Н-н-о! Н-н-о!
— Берегись!
— Говори! Го-во-ри!
— Бац! Бац! Бац!
Посреди "точка" уже "матери", "матери", "матери"… Ибо немало уже таких, что хлебнули… Намагарычились…
— Бац! Бац! Бац!
— По-о-о-берегись!
Агония…
Еще час, и ярмарка затихает…
"Точок" пуст… Барышники, кому поближе к дому, запрягают лошадей…
Кому далеко — собираются ночевать…
Ведь и завтра ярмарка!
Купцы складывают товары. Вечереет…
Возле цыганских шатров поблескивают костры, готовят ужин…
Не слышно слепцов… И только орган на карусели умоляет Ваньку:
Бросай, Ванька, водку пить,
Пойдем на работу:
Будем деньги получать
Кажную субботу…
Затих орган…
Вечер…
И вот уже ночь…
Темная ночь, черная ночь, мрачная ночь…
В такую ночь цыганские шатры — лирика, а цыгане — поэзия…
В такую ночь печальная цыганская песня, та песня, которую поет черноокая Галя возле Яшкиного шатра, так звучит:
А-а-а-а! А-а-а!
А-а-а-а!
Тягучая, как степь, песня, и кажется, что и эта песня дышит волей… И слушаешь песню эту грустно-тягучую и забываешь, что черноокой Гале есть до смерти хочется и что ее отец, "Яшка", пьян и возле шатра Галину мать "матом кроет"…
Вот такая-то ночь…
Тогда черные цыганята, сверкающие из-под возов голыми животами и свистящие носами, кажутся потомками вольных жителей степей, а худая, истощенная цыганка, жгущая вшей на костре, кажется той, которая пламенно распевает:
Туса-туса-туса
Мы камам чи-чо!
Я люблю вас горячо…
Эх! Туса-туса-туса!..
Черная ночь… Чародейка-ночь… . . . . . . . . . . . . . . . . .
То ли ночь, то ли звезды, а может быть, пустой желудок выгнал Ваньку, молодого цыгана, из-под воза и:
— Галя! Повеселее!
И рванулось тогда из молодой груди быстрое:
А-та-ра-ра-рай-ра!
А-та-ра-ра-рай-ра!
А-та-ра-ра-рай-ра!
А-та-ра-ра-рай-ра!
А Ванька мелкой дробью зачастил вокруг огня…
Идет, словно плывет, а огонь лижет ему голенища, а из груди его рвется:
— Эх! Да! Пашел!
И чешет Ванька вольную цыганскую, и руки его в такт по голенищам частушечки выбивают: