на свет детенышами-бельками подальше от края спасительной полыньи.
Вот тут-то и начинается страшное, что способен вынести далеко не каждый человек.
Во весь рост встают тоже успевшие спуститься на лед разномастно, кто во что горазд, одетые зверобои — «Чернова», привычно сжимающие в могучих руках тяжелые стальные багры на коротких деревянных рукоятках… Стеною идут на стадо — шаг в шаг, все ближе и ближе… Сошлись...
Добыча богатая…
— И куда же ее? — спросил Иван Михайлович, не раскрывая плотно сомкнутых тяжелых век. Он был поражен моим рассказом.
— Свалят в трюм, и полным ходом в Архангельск. А оттуда на переработку. Все в дело идет: мясо на корм в свиноводческие совхозы, кости перемеливают на муку, тоже добавка к кормам, из жира машинную смазку вытапливают. Ну, а шкуры…
Но он перебил:
— Страшно… Понимаю, что это вызывается необходимостью, но все равно страшно. Не только видеть, а даже слушать. Особенно о бельках.
— Разве на обычных бойнях, где каждый день забивают телят, не то же самое?
Иван Михайлович поморщился:
— Тоже понимаю, не маленький! Но я не смог бы. Ни там у вас, ни на бойне. Расскажи о чем-нибудь другом.
И я рассказал об Атлантическом океане.
Бискайский залив, издавна прозванный кладбищем кораблей, мы пересекли на третьи сутки после того, как там отбушевал очередной шторм. Ветра не было, но все еще гигантские волны мертвой зыби раскачивали пароход до отупения у бывалых моряков и до зеленой рвоты у новичков — «салаг».
— Вам везет,— шутили над новичками бывалые.— Прихватило бы здесь трое суток назад, и отдавай концы, отправляйся на корм акулам…
Я себя новичком не считал: в конце прошлого года довелось побывать в шторме. Не в Бискайке, а в Северном море, какая разница. Первый шторм никогда не забудется, сколько бы лет после него ты ни плавал.
Все идет впереверт — и на судне, и на море, и в воздухе. В кочегарке, под непрерывный гул стальных бортов от таранных ударов волн надо быть цирковым акробатом, чтобы все четыре часа вахты раздавать ковшовыми лопатами уголь в пылающие огнем топки паровых котлов. И раздать, и вовремя разравнять его стальным скребком по всей площади, и подломать стальным ломиком слой пылающего угля, чтоб равномерно горел, иначе давление пара в котлах начнет падать. Раздай, разравняй, подломай и снова раздай, и при этом остерегись, как бы самому не угодить головой в раскрытые дверцы топки!
В машинном отделении такой же ад, с тою лишь разницей, что не раскаленные топки подстерегают каждое неосторожное движение вахтенных, а все время движущиеся в бешеном темпе шатуны и маховики. Поскользнулся на пляшущих под ногами стальных плитах настила, и хорошо, если только останешься без пальцев на руке.
И на палубе: гора за горой обрушиваются водяные валы на полубак, словно с яростью силясь задушить, затолкать судно в морскую глубь. Добро, если нет палубного груза: разобьется волна на полубаке, прокатится шипящим вспененным валом до спардека и схлынет до следующей, через две-три минуты. А если лес на палубе, бревна или доски? Если стальные канаты-найтовы, которыми в порту этот груз был намертво закреплен, от ударов волн вдруг лопаются или просто начинают постепенно ослабевать? Будет непоправимое: тысячетонный груз выйдет из повиновения палубной команде, превратится в тысячи свирепых дьяволов и, ликуя победу, под рев волн разметает стальной фальшборт, искорежит и протаранит стальные надстройки, а значит — на том и закончится штормовой рейс.
И на мостике, в рулевой рубке: стой, вцепившись немеющимими от напряжения руками в рогульки штурвала, и гляди, чтобы острый форштевень судна был все время направлен вразрез накатывающимся водяным горам. От тебя, от умения, выдержки, воли и мастерства твоего, рулевой, зависит, быть ли экипажу и судну живыми или — в пучину. Смалодушничал, зазевался, поддался минутному страху,— развернет лагом к волне, положит на борт, накроет толщей воды, и — конец. Еще одна строчка записи в бесконечном перечне жертв необузданной морской стихии.
В каютах: на койке в свободные от вахты часы не улежишь, того и гляди — вышибет качкой, как вышибают пробку из горлышка бутылки ударом ладони по донышку. А поэтому примостись лучше всего в углу каюты, спиной к переборке, если можно — вцепись руками в радиатор парового отопления, упрись ногами в неподвижно-прочную стойку двухъярусной койки и постарайся вздремнуть вполглаза, набраться сил для новой схватки со взбесившимся морем — для очередной вахты. Впрочем, даже такая передышка выпадает не часто. Во время шторма сразу после вахты — подвахта: в любую секунду можешь понадобиться или на палубе, или в кочегарке, или в машинном отделении. Так что лучше, пока не утихнет шторм, и робу с себя не снимать: лишняя трата времени.
И на камбузе: шторм ли, нет ли, а кормить экипаж надо. И притом, хотя бы один раз в сутки, обязательно горячей пищей. Вот и изловчись, корабельный кок, свари, когда кастрюли и сковородки, словно живые, скользят по раскаленной плите, норовя выплеснуть на тебя свое кипящее содержимое.
Но в тот раз, в Бискайском заливе, нашему «Володарскому» повезло. А многих таких же, как он, морских скитальцев…
Трое суток, пока свирепствовал шторм, корабли умоляли по радио о помощи одинаковыми для всех сигналами морзянки:
— СОС… Спасите наши души…
Чем помочь, как помочь взывающим к милосердию сухогрузам, нефтеналивным танкерам, пассажирским и каботажным судам? Успеют укрыться в ближайшей гавани или выброситься на каменистую мель прибрежья — счастье. Но на долю некоторых выпало такое везение. А от многих, чью гибель по традиции возвестит удар колокола в английском Ллойде, остались плывущие мимо бортов «Володарского» обломки шлюпок, спасательные круги, разбитые матросские рундуки и совсем не матросские, а обычные чемоданы. Не повезло…
— Неужели моря и океаны всегда так беспощадны? — спросил Иван Михайлович.— Как же плавать без надежды на то, что…
— Люди придут на помощь? — подхватил я.
— Вот именно.
И я рассказал об Индийском океане.
…Я стоял в руле, когда далеко впереди, немного правее нашего курса, на слепящей от солнца океанской глади показалась похожая на букашку черная точка. Через полчаса она стала напоминать покинутую людьми лодку. А еще через полчаса, когда мы подошли возможно ближе, превратилась в деревянное суденышко метров восьми длиной, двух — шириной, со спичкоподобной мачтой, без парусов в носовой части.
— Право руля,— приказал вахтенный штурман, истомленный влажной тропической жарой и унылым однообразием мертвого штиля.— Ни души на палубе. Видно, бросили свою гнилую лохань к чертям собачьим, а нам теперь тащить на буксире этого «летучего голландца» до ближайшей гавани.
«Володарский» пошел на сближение. И еще минут через десять мы со штурманом увидели, что на палубе суденышка, прикрывшись от солнца плетеными циновками, неподвижно лежат четыре человека.
— Ох ты, батюшки! — совсем по-поморски ахнул штурман и сразу мне: — Прямо руль!
Он метнулся к машинному телеграфу, рванул ручку со стрелкой указателя на «Стоп» и не вялым от истомы, как четверть часа назад, а истошным от волнения голосом гаркнул на весь пароход:
— Подхватенных на спардек! Спустить шлюпку!
Подоспели в самую пору, может быть, в последний их день или даже в последние минуты: все четверо еще были живы. И когда, наконец, удалось отпоить их водой, а потом и влить в рот по два сырых куриных яйца, темнокожий худющий старик с зеленовато-седой бородой рассказал приблизительно следующее.
Шли с Мальдивских островов в Индию с грузом копры, которой славится тамошний архипелаг. Ночью в море, как это нередко бывает, налетел невесть откуда сорвавшийся шквал. Волны вдребезги разбили сколоченную из пальмовых досок рубку, смыли за борт единственную бочку с горючим и ящик с продуктами. От ударов шквалистого ветра разлетелся в клочья тоже единственный парус. И с тех пор, вот уже двенадцатые сутки, их суденышко, словно беспомощную кокосовую скорлупку, носит и носит по безбрежному океану. Нет ни паруса, ни горючего для мотора, ни пищи. Трое суток назад опустел и бак для воды, анкер. А когда, несмотря на мольбу о помощи, мимо них один за другим равнодушно прошли два неизвестно чьих парохода, старик шкипер и трое его товарищей легли и накрылись плетеными циновками, надеясь на единственное спасение: на быструю и не очень мучительную смерть…
На руках перенесли мы мальдивцев к себе на борт, уложили на четыре освобожденные койки. И пока к ним постепенно возвращались силы, наши матросы во главе с корабельным плотником сколотили на их суденышке навес от солнца, перевезли и сгрузили под ним ящики с продуктами из судовых запасов, намертво принайтовили к мачте, чтобы никаким штормом не смыло, металлическую бочку с соляркой и вторую такую же — с пресной водой.
Только после этого вернули успевших окрепнуть мальдивцев на их скорлупу. Шкипер что-то заговорил, молитвенно протягивая руки к наблюдавшему за ним с мостика «Володарского» нашему капитану. Капитан отрицательно покачал головой:
— Ничего не надо. Ни-че-го. Счастливого плавания.
И не вахтенному штурману приказал, а сам передвинул ручку машинного телеграфа на «полный вперед».
— Возвращайтесь на курс,— полуобернулся он к рулевому.
Рулевым в эту минуту опять был я. И я собственными ушами расслышал еще одно слово, произнесенное нашим в любой обстановке невозмутимо-спокойным капитаном:
— Повезло…
— А кому больше повезло? — хлопнул Иван Михайлович обеими ладонями по подлокотникам кресла.— Мальдивцам или вам? Не каждый день происходит такое, о чем потом будешь не просто вспоминать, а с благодарностью помнить всю жизнь. Вспоминают не очень важное, часто случайное, когда в разговоре подвернется подходящий момент. А такое, о чем ты рассказал, живет и не меркнет в памяти никогда. Вот и считай, что тебе и всему вашему экипажу по-настоящему повезло!
Он не спеша, грузновато поднялся с кресла, сделал несколько шагов к этажерке, взял с полки какую-то книгу. Так же медленно вернулся к письменному столу, наклонился и быстро написал на заглавном листе несколько слов. Потом протянул книгу мне: