— Красивое воспринимается каждым человеком по-своему, стало быть, индивидуально. Прекрасное одинаково прекрасно для всех. Хочется верить, что и мой скульптурный портрат получится таким же, как лучшие из находящихся здесь. Для позирования у маня терпения хватит.
Пришлось Азгуру, по его словам, после такого недвусмысленного предупреждения поволноватеся: понравится бюст или нет? И когда, наконец, работа благополучно подошла к концу, он с почти неожиданным для себя, многоопытного мастера монументального искусства, облегчением услышал единственное слово, произнесенное Янкой Мавром:
— Прекрасно..,
К бюсту Деда я еще вернусь, хотя для этого и придется нарушить хронологическую последовательность моих воспоминании. Впрочем, не только к бюсту: если и дальше придерживаться хронологии, последовательно, от года к году, рассказывать о нашем с ним полувековом, плечом к плечу, пути по жизни, очень многие события, происходившие на этом пути, будут как бы наползать одно на другое, перемешиваться во времени, поневоле повторяться. А мне хочется, чтобы читатели увидели и почувствовали Янку Мавра таким, каким он навсегда сохранился в моей благодарной памяти. С его прирожденным, органическим отвращением к любому проявлению человеческого криводушия… С неистребимой верой в людское благородство и справедливость… С умением видеть чистое, светлое даже там. где, на первый взгляд, ничего хорошего нет…
Вот почему я и решил завершающую часть своей повести-воспоминаний разделить на две не связанные точным временем главы.
Авторы литературных исследований творчества Янки Мавра всегда подчеркивают не только познавательное и воспитательное значение его произведений, но и ненавязчивый, психологически тонкий юмор, которым они пронизаны.
Что это: особенности мавровского письма, присущий ему стиль? Не совсем так. Давно известно,— любой человек, какую бы работу он ни выполнял, обязательно привносит в трудовой процесс определенные черты своего характера. Даже на заводском конвейере каждый из сборщиков обязан день за днем, минута за минутой — в течение всей смены строго совершать одну-единственную манипуляцию по установке детали, ибо промедли, остановись один человек, как тут же автоматически станет весь конвейер. Тем не менее и не посвященный в «таинства» конвейерной сборки наблюдатель легко заметит разницу между сборщиками. Один работает легко, как бы поигрывая деталью, другой всю смену, от начала до конца, совершает однообразные, рассчитанные по секундам, плавные движения руками, третий все время сосредоточен и напряжен.
Каков характер человека, таков и стиль его труда.
В еще большей степени это характерно для людей творческих профессий — писателей, художников, артистов.
Все, кто был знаком с Михаилом Зощенко, отлично знают, насколько мягким, душевным и легко ранимым человеком оказывался писатель-юморист в общении с людьми, в повседневной жизни. Не будь этой мягкости, отзывчивости, душевности, читатели знали бы не мастера коротких юмористических рассказов Михаила Зощенко, а Михаила Зощенко — мастера талантливых разоблачительных, злых сатирических фельетонов.
«Ко мне, Мухтар», «Чужая родня» и многие другие однозначные по жанру кинофильмы с Юрием Никулиным в заглавных ролях покоряют миллионы зрителей не только бесподобной игрой этого артиста, а главным образом душевностью и глубиною подлинной человечности созданных им отнюдь не комедийных героев. А разве появились бы в кинофильмах эти герои, если бы на арене цирка не было такого же душевного и человечного клоуна Юрия Никулина, если бы сам он всегда, во всех проявлениях повседневной жизни, не был таковым?
Я многие десятилетия, еще со времени Челюскинской эпопеи, дружу с Народным художником Советского Союза, академиком Федором Павловичем Решетниковым, мастером и сатирических, и не только сатирических полотен. Его прославленные картины «Опять двойка», как и «Прибыл на каникулы», ни в малейшей степени не сатиричны. Но внимательно всмотритесь в виновато склонившего голову, придавленного свалившейся на него бедой малыша-двоечника, и сразу почувствуете, не сможете не почувствовать, что вся ваша нежность, все ваши симпатии — только ему. Точно так же, как любовь и гордость, лучащиеся из прищуренных, поверх очков, глаз деда, обращенных на внука-суворовца, это ваша собственная любовь и ваша гордость. Мы, челюскинцы, и на корабле, и на льдине недаром считали Федю Решетникова душой нашего многочисленного и многонационального коллектива. Его общительность, отзывчивость и неизменная жизнерадостность, как и сатирические рисунки и дружеские шаржи в стенной газете, не раз скрашивали тяжелые, горькие минуты, выпадавшие на нашу долю и во время плавания судна и в ледовом лагере Шмидта. И нам очень дорого, что известные ныне всем полотна бывшего челюскинца приносят радость посетителям многочисленных вернисажей и Третьяковской галереи.
— Пойди-ка ты погуляй, а нам не мешай работать,— говорил Иван Михайлович Федоров «червяковцу», нарушившему тишину в классе.
И не было большего наказания, чем эта спокойно произнесенная, звучавшая почти шутливо фраза.
А разве не тот же подтекст и в «Полесских робинзонах», и в «ТВТ», и в других произведениях Янки Мавра? В них, наряду с очень серьезным, есть и юмор, и откровенная ирония, смягченная и согретая душевной теплотой писателя. Есть и беспощадный сарказм, адресуемый так называемым цивилизованным недочеловекам! И нет только одного — злобы к людям и ожесточения против людей.
Дед сам говорил не раз:
— Гнев — это не озлобление, а нормальная, естественная и здоровая эмоция даже добродушного человека на неожиданное стечение выходящих из ряда вон обстоятельств. У каждого бывают в жизни моменты, когда его терпению приходит конец. Нельзя загонять терпение в глубь самого себя, необходимо разрядиться. Отсюда и вспышка гнева, иначе наступит психологический стресс и человек сломается. Сумей промолчать, заставь себя удержаться от справедливого гнева перед очевидной несправедливостью раз, второй, третий, и станешь в конце концов безразлично равнодушным ко всему. Тот, кто не гневается, не может и искренне восхищаться. Но если своим восхищением здоровый, нормальный человек охотно делится со всеми, так чрезмерный гнев, переходящий в озлобление, не имеет права обрушивать ни на кого. Особенно на детей! Потому что чрезмерный, затяжной гнев — это ожесточение, злость. А ожесточение и злость уродуют детей чаще и больше всего!
Уродуют детей… А взрослых?
Не сами собой родились общенародные выражения: «злостный преступник», «злостный алкоголик», «злостный клеветник», «злостный анонимщик». Никто никогда не скажет: «злостный доброжелатель» или «злостный приятель»,— разве что в шутливом, в ироническом смысле. Потому что злой, злостный, озлобленный, ожесточенный — это психически ненормальный, больной человек или антиобщественный, аморальный тип!
Дед всегда таких чувствовал, безошибочно распознавал. И, неприступным своим спокойствием отгораживаясь от них, старался уберечь тех, кто был с ним рядом.
А рядом всегда были люди. Иван Михайлович органически не переносил одиночества, отшельничества, отчужденности, считая все это ничем не заслуженной карой. Искал не просто знакомства ради знакомства, а близости с людьми необычных, незаурядных судеб. И когда находил, готов был несмотря ни на что оберегать их от ядовитого жала озлобленных или своей спокойной, невозмутимой иронией, или, если она не помогала, мгновенной вспышкой гнева, вгоняющей озлобленного в трепет.
Так было в его повседневной жизни. И в творчестве так.
Чем лучше Мавру работалось, тем веселее, остроумнее, изобретательнее на выдумку, розыгрыш, шутку он становился.
Признался Дед мне вскоре после того, как Заир Азгур закончил его скульптурный портрет:
— Раз в жизни довелось позировать, вот и решил, что не соглашусь на абы-какой бюст. Сказать? Не имею права раньше времени обижать человека. Поэтому и заговорил о красивом и прекрасном: мол, сам разберешься, что к чему. Он понял намек и сделал прекрасно. Живой Янка Мавр! Живее, чем в жизни! Мудрец, да и только!
И это случайно вырвавшееся слово «мудрец» послужило толчком к тому, что произошло дальше.
Уверен: попроси Дед Азгура сделать хотя бы одну маленькую копию с бюста, тот не отказал бы. Но у кого повернется язык просить о таком нелепом «одолжении». А очень хотелось иметь вещественное, зримое для всех доказательство существования столь понравившегося ему скульптурного портрета: ведь в мастерской художника его смогут увидеть немногие. И Дед придумал единственно возможный выход из сложившейся ситуации.
— Найди хорошего фотографа,— попросил он меня.
Нашел. Договорился. С разрешения скульптора фотокорреспондент одной из минских газет мастерски сфотографировал бюст. Размножить снимок было не трудно. И вскоре некоторые друзья Ивана Михайловича получили от него этот, в полном смысле слова, замечательный подарок.
Замечательный потому, что на фотоснимке бюста была запечатлена еще и выведенная каллиграфическим почерком истинно мавровская шутливая надпись не на одном, а сразу на трех — на белорусском, русском и украинском языках:
То не Эзоп, філосаф грэцкі,
И не француз-бунтарь Вольтер,
То белорусский автор детский,
Который паки ще не емер.
Я н к а М а в р
Достался такой подарок и мне. На нем внизу, наискосок, синей пастой шариковой ручки Дед аккуратно, очень старательно приписал:
«Сашке Миронову........
..............................
.........(слова излишни).
Апрель 68»
Слова излишни. В самом деле, мы оба не любили слов, без которых вполне можно обойтись. Иной раз многоточие говорит больше, чем самые громкие и высокопарные фразы.
Каждому писателю приходится делать надписи на своих книгах, когда об этом просят читатели. Одни лишь расписываются на титульном листе. Другие ограничиваются вежливой, заранее придуманной, а потому и поневоле холодной фразой. И лишь немногие обладают исключительным даром в нескольких словах выразить то, что они хотят сказать или пожелать именно этому, а не любому другому читателю.