В ответ Мавр или отмалчивался, или ссылался на неважное самочувствие. И только когда до окончания отпуска профессора осталась последняя неделя, он решил вместе с ним посмеяться над своей затеей.
Привел соседа на «плантацию»:
— Сорвите их.
Тот потянул вверх один боровичок, второй, третий и даже ахнул. Червями изъедены, сморщились, пожухли… Ножки покрыты грязноватой плесенью… На окончаниях ножек спекшийся от зноя слой пересохшей земли…
Не получилось обоюдного веселья. Доктор наук швырнул грибы, оскорбленно насупился и деревянно-обиженной походкой зашагал прочь, До самого вечера не выходил из своей комнаты. А вечером, захватив чемодан с вещами, не попрощавшись, укатил в Минск.
— Как от врага или зачумленного сбежал,— с ироническим смешком закончил Дед повествование о летнем отдыхе.— Конечно, и мне не очень приятно: нарвался на одного из категории человеков. Что ж, поделом: не любого и каждого меряй на свой аршин. А каково ему? Дрожит, небось, как бы кто-нибудь из знакомых или сослуживцев не узнал о таком потрясающем конфузе. Доктор наук, профессор, и вдруг поверил в развесистую клюкву. Курам на смех!
Что ж, он был прав: отнюдь не всем дана способность понять и по достоинству оценить остроумную шутку. И я, к сожалению, знаю многих, до которых сквозь несокрушимую броню себялюбия и чванства ни за что не пробьется ни дружеский шарж, ни безобидный розыгрыш, ни веселый анекдот. Мне искренне жаль их, потому что и долгие годы жить, и каждодневно общаться с людьми таким не весело и не просто.
А Дед без общения, без постоянного контакта с окружающими жить не мог. Поэтому и не истощался, не угасал его прирожденный юмор. И даже когда речь заходила о сугубо личном, например, о его детях, главенствующую роль в остроумных ответах писателя играла шутка.
— Вы думаете, мне легко с ними? — с серьезным видом жаловался он дотошному журналисту-интервьюеру.— Как бы не так: я вроде тех птиц, в гнезда которых кукушка подкладывает свои яйца. Сидел, сидел да и вывел двух сыновей и двух дочерей. И хотя бы один или одна пошли по моим стопам. Нич-чего подобного! А еще разглагольствуют о наследственных генах…
Пауза после этой «жалобы» длилась столько времени, чтобы газетчик успел собраться с мыслями. Почувствовав, что собеседник «созрел», Дед иронически продолжал:
— Какие там гены, да еще и литературные, если один сын — доктор наук, профессор, академик, второй сын — кандидат наук, одна дочь — тоже кандидат наук, а вторая преподаватель высшего учебного заведения в Москве. Короче говоря, дай им бог самим вырастить и воспитать таких же сыновей и дочерей!
Впрочем, ссылка на литературные гены — это тоже чисто мавровское, придуманное ради красного словца. Тому же старшему сыну — доктору наук, профессору, академику-физику, а в детстве моему однокашнику по «Червяковке», отнюдь не чуждо поэтическое «хобби». Федор Иванович любит поэзию, сам пишет стихи, многие посвятил друзьям отца — Якубу Коласу, Кондрату Крапиве, а многие своим друзьям, в том числе и мне. В день моего шестидесятилетия он так вспомнил о нашем детстве:
Прошло полвека жизни бренной
С той замечательной поры,
Как мы с тобой самозабвенно
Друг друга драли за вихры.
Товарищ мой! За школой детской
Ты школу мужества прошел!
Своей душою молодецкой
Ты море суше предпочел.
В стремленье жадном к дальним странам
Покинул отчий ты порог,
Чтоб по морям и океанам
Проплыть и вдоль, и поперек.
Как и положено герою,
Ты жить и чувствовать спешил,
Но что отпущено судьбою,
Еще не все ты совершил.
Да, мы о прошлом не жалеем,
А все ж, товарищ дорогой,
Пришла пора для юбилеев,—
Сегодня твой, а завтра — мой.
Но, хоть годов тягчает бремя,
Нам шесть десятков — не предел:
Еще придет не скоро время
Нам оказаться не у дел…
Прекрасных, настоящих людей воспитал Иван Михайлович из своих детей. В его семье никогда не возникала проблема взаимоотношений между детьми и родителями. И тем не менее нам с Дедом эта проблема никогда не была чужда. Откуда, например, в нашем обществе берутся негодяи «папаши», спасающиеся бегством от выплаты алиментов на воспитание своего сына или дочери? Какою мерой измерить нелегкую долю покинутой беглецом матери-одиночки? Надо ли дожидаться решения судебных органов для того, чтобы лишить растлителей душ малолетних, негодных, никчемных отцов и матерей, родительских прав? Какого наказания заслуживают великовозрастные мерзавцы, под любыми предлогами и без всяких предлогов уклоняющиеся от оказания хотя бы материальной помощи, не говоря о моральной поддержке, вырастившим и воспитавшим их родителям?
— Гуманность, обращенная на пользу немногочисленных подонков, как правило, оборачивается злом для всех,— с глубокой убежденностью говорил Мавр.
И я полностью соглашаюсь с ним.
А каким сам он был дома, в семье, со своими близкими, со своими детьми?
Лучше, гораздо полнее, чем смог бы ответить на этот вопрос я, расскажет в цитируемом ниже письме дочь Янки Мавра Александра Ивановна Копылова:
«Иногда нас спрашивают:
— Как вас воспитывал отец? Он же был учителем. Наверное, каждый день проверял уроки?
Нет, никогда не проверял. И в школу почти не наведывался. Все, что его интересовало, он спрашивал у нас, детей. И ни разу не усомнился в правдивости наших ответов. Очевидно, поэтому нам никогда не приходило в голову соврать.
В его методах воспитания не было ни назиданий, ни нравоучений. Он часто употреблял такое выражение: «Поговорим по душам». Если не нравился какой-нибудь наш поступок, в мягкой форме старался вызвать на откровенность, выяснить причины поступка и объяснить таким образом, чтобы мы сами поняли, что в дальнейшем этого делать не следует.
Самую большую роль в воспитании детей отец отводил чтению. Наш дом был полон книг и журналов: в то время домашняя библиотека отца считалась одной из лучших в городе. И основную ценность в ней представляли не книги, стоявшие на полках, а периодическая литература. Не было ни одного сколько-нибудь интересного журнала и приложения к нему, которые не выписывал бы отец. Никогда не забыть, с каким интересом и нетерпением ждали мы их!
Мало того, что отец таким образом вызывал у нас интерес к чтению, но он еще и внимательно следил за тем, что мы читаем и как. Стоило пропустить несколько страниц или заглянуть в конец книги, как тут же следовало порицание. Он обязательно требовал, чтобы все географические названия, встречавшиеся в тексте, мы находили на школьной карте. Настаивал, чтобы ни одно непонятное слово не оставалось неразъясненным. И хотя в доме была энциклопедия, мы редко пользовались ею, предпочитая подробные, доходчивые объяснения отца. Ведь его знания во всех областях были поистине энциклопедические. Не помню случая, чтобы он не ответил на какой-нибудь вопрос, а часто сам просил, чтобы мы не ленились обращаться с тем, что нам непонятно или не совсем ясно.
В каких условиях работал отец?
Их не назовешь блестящими. В самой большой комнате квартиры у окна стоял письменный стол и этажерка с книгами. Эта же комната служила гостиной и столовой для всей семьи.
Нам, детям, предоставлялась безграничная свобода. Днем мы носились по двору, забирались на крышу (благо — окна выходили прямо туда), к каждому из нас, четверых, приходили друзья.
В коридоре и на чердаке устраивали военные сражения. Часто играла музыка. Вспоминая те шумные игры, я поражаюсь безграничному терпению наших родителей.
Естественно, что работать в таких условиях в дневное время у отца не было никакой возможности. И все же он никогда не говорил нам:
— Вы не даете мне работать!
Стоило слишком расшуметься или поссориться, как отец усаживал нас в разные концы дивана и предупреждал:
— Не разрешу встать до тех пор, пока не помиритесь.
И уже через несколько минут каждый из нас готов был помириться, только бы не сидеть неподвижно.
Но, наконец, наступал вечер, семья укладывалась спать, и вся квартира погружалась в тишину. Вот когда отец надевал огромные валенки, набрасывал на плечи шубу (в доме было холодно) и усаживался за письменный стол. Работал всю ночь, до нашего пробуждения. А днем опять был неизменно-ровен, шутливо-спокоен с нами и с нашими многочисленными друзьями. Не удивительно, что мы, дети, всегда питали к нему чувства почтения и благодарности.
Помню, как, возвращаясь после уроков в школе, он входил в квартиру, снимал запотевшее пенсне, и близорукие глаза его становились такими добрыми, изрытое оспинами лицо таким прекрасным, что я не могла налюбоваться. Даже имя и отчество его, Иван Михайлович, казались мне самыми прекрасными на свете!»
Самыми прекрасными на свете… Проходили годы, слагались в десятилетия, а Иван Михайлович как был в их далеком детстве, так и остался для своих давно выросших детей самым прекрасным человеком…
Часто бывало так: приедет из Москвы сын, кандидат физико-математических наук Арсений Иванович Федоров, и в квартире Янки Мавра начинается «вселенский переполох». Стучит молоток, жужжит электрическая дрель, по стенам ползут, как живые, разноцветные ниточки электропроводки. Над письменным столом появляется целая серия маленьких переключателей, в патронах то ярче, то мягче светятся зажженные с их помощью лампочки.
Когда, наконец, все готово, садись, отец, за стол — и блаженствуй!
Нажал первую кнопку — разговаривай по телефону. Вторую — слушай радиопередачу. Третью — смотри кинофильм по телевизору. А если станет холодно, нажимом четвертой кнопки включи электрическую грелку, заботливо, чтобы не мозолила глаза, упрятанную в спинке мягкого кресла.
Легко ли «порхать» ради всех этих надобностей с места на место, когда уже перевалило за восемьдесят? Спокойно сиди, отец: все нужное — под рукой…
Проверив, как действует «домашняя техника», Иван Михайлович попросил Арсения:
— Не сможешь ли приспособить к грелке шумовой вибратор?