На смену ей непременно приходит что-то другое…
И Шура Тарулин однажды предложил:
— Что, если и нам попробовать, а?
Мы с Виктором Бухголтиным не поняли, о чем он, и Шура добавил:
— Неужели не сможем сделать, как он?
Виктор чуть не вскипел:
— Говори толком, о ком ты!
— Да об Иване же Михайловиче! — тоже ощетинился Тарулин.— Неужели не знаете, где ему еще до революции удалось побывать?
— Приду-умал,— насмешливо протянул Бухголтин.
— Вовсе нет! — горячо возразил Шура.— Я собственными ушами от Юры Ковалева слышал, а ему Федор рассказывал, сам Иван Михайлович в молодости плавал матросом. Можете сами у Феди спросить!
Мы с Виктором переглянулись: источник более чем надежный. Ведь Федя Федоров, ученик параллельного с нашим класса, сын Ивана Михайловиче. Кому, как не ему, доподлинно знать, кем в молодости был его отец?
И Шуре, почувствовав наше доверие, продолжал:
— Только чур: ни Феде, ни Юре — ни слова, Проболтаются кому-нибудь, все сорвется.
— Да что сорвется-то, что? — опять не выдержал Виктор,
— Поездка в Одессу. А оттуда на пароходе или в Америку, или еще куда.
— Ну и болван же ты! — рассмеялса Бухголтин.— Милиция на первом же полустанке как миленьких снимет!
Шура обиделся:
— Не хочешь?
— Не собираюсь дурака являть,
— Ну и не надо.
А мы с Тарулиным тайком от всех и прежде всего от своих родителей начали готовиться к путешествию.
На помню, где раздобыли компас на коричневом ремешке, как для наручных часов. К нему прибавились два ножа: большой складной с ручкой из оленьего рога, доставшийся мне в наследство от отца, и «финка» Тарулина. И два пистолета-пугача с запасом патронов-пробок: бизона или тигра не убьешь, а шакала, например, отпугнуть выстрелами можно. Продукты на дорогу припасали вместе: сушили сухари, главным образом, из хлеба, полученного дома для завтраков. И все это хранили в картонной коробке у нас на чердака.
«Торжественное отбытие» экспедиции, по моему настоянию, назначили на воскресенье, за неделю до роспуска учеников «Червяковки» на летние каникулы. Настоял не без умысла: знал, что Иван Доминикович Манцевода наверняка постарается «обрадовать» маму моей переэкзаменовкой на осень, так что лучше заранее убраться от греха подальше.
Но торжественного отбытия не получилось. Накануне отбытия, в субботу, по дороге в театр мама зашла в школу и вечером после спектакля задала мне такую трепку, что на следующее утро сесть не мог.
А Тарулин исчез, захватив с собой компас, все наши сухари, свою «финку» и один пугач. Мой складной нож и второе «огнестрельное оружие» оставил в картонной коробке. В ней оказалась и записка, «Даже на улице было слышно, как ты орал,— написал он на клочке вырванной из тетради бумаги.— Значит, опять досталось. Если сможешь выбраться, догоняй. Встретимся в Одессе».
И мы встретились. Но не в Одессе, я в Минске: когда неприступно строгий милиционер привел домой чумазого, как беспризорника, насупленного Тарулина, снятого с товарного поезда на станции Борисов.
Хоть ты в школу после этого не ходи, не показывайся на глазе языкастым девчонкам! Так и слышались их ехидненькие шепотки: «Путешественники… Открыватели новых земель… Первопроходцы…» Но не девочки, а свой же одноклассник Колька Лапин оказался насмешливее и ехиднее всех. Едва увидев меня, он оглушительно свистнул в два пальца и издевательски заорал на весь класс:
— С легким паром, бесстрашный адмирал! Покажи, зажило пониже спины или нет?
Так и бросило меня к нему — врезать по растянутым от смеха губам! Но сжатую в кулак руку успел перехватить самый сильный из хлопцев, Саша Лойко.
— Не здесь,— негромко сказал он.— После уроков на сквере. Один на один.
Сквер был рядом со школой, там теперь троллейбусы сворачивают с проспекта имени Ленина к железнодорожному вокзалу и к камвольному комбинату. Туда и пошли.
Молча выстроились ребята плечом к плечу в круг. Мы с Колькой в середине. Саша Лойко взмахнул рукой.
И началось,..
Будто молотом, а не кулаком огрел меня Лапин по левому виску. В голове загудело, поплыли перед глазами в стремительной круговерти одетые весенней листвой вершины лип и кленов, и стало на миг темно и тихо. А едва очнулся, только хотел на ноги вскочить, как тут же второй сокрушительный удар. И вдруг сквозь нахлынувшее от него полузабытье, как через глухую стену, услышал возмущенные выкрики хлопцев.
Открыл глаза. Еле-еле оторвал спину от земли, сел. И yвидел, что в двух шагах от меня, смешно и нелепо раскинув руки и ноги, на песчаной дорожке сквера лежит Колька Лапин. Саша Лойко стоит над ним, потирая левой ладонью свой правый кулак. А Виктор Бухголтин, опустившись рядом с Лапиным на корточки, не без усилия разжимает пальцы его правой руки и показывает вытащенную из нее свинцовую биту для игры в «орлянку»,
— Вот же гадина, а? — произносит Виктор.— Запросто мог укокошить Мирона.
Мирон — это я. Клички были у всех ребят. Саша Лойко — Лей, Шура Тарулин — Тарелка, Виктор Бухголтин — Бух, Франек Лукша — Цибуля, от слова Лук, Женя Сенько — Синица, Юра Ковалев — Коваль, Жора Мартыненко — Мартышка. Была кличка и у Николая Лапина: Лапа. Но с этой минуты к нему прилипла новая, оглушительная и короткая, как пощечина: Гадина.
Все на этом и кончилось. Ни наказания за драку, о которой свидетельствовали синяки на лице у меня и у Гадины. Ни напоминаний о неудавшейся попытке сбежать к индейцам.
Зато было другое.
Был урок географии. И был разговор.
— Не в Америку вы хотели сбежать, а в мечту,— говорил Иван Михайлович Федоров с какой-то особенной задушевностью, даже с грустинкой.— А бежать в мечту, значит, искать свое будущее. Было время, когда и я вот так же искал: мечтал проплыть на лодке по всем морям и океанам, побывать на всех континентах. Специальную тетрадь в непромокаемом клеенчатом переплете завел, чтобы записывать свои впечатления. Так и хранится с тех пор в ящике письменного стола. Только не было у меня ни лодки, ни путешествий: кроме России, нигде побывать не довелось. И время дореволюционное — не то что теперь, и жили мы с матерью в бедности, если не сказать — в нищете.— Иван Михайлович помолчал, сквозь толстые стекла пенсне всматриваясь в наши застывшие от напряжения лица, и жестковатые губы его чуть тронула одна из редких для нашего учителя полуулыбок.— Счастливые вы, друзья,— как бы утверждая, что это действительно так, несколько раз кивнул он головой.— Каждый из вас должен искать самое важное для себя: свое место в жизни. Об одном только никогда не забывайте: без учения, без знаний теперь настоящим, полезным для общества человеком стать невозможно. Кем станете вы? Покажет время: впереди у вас его еще очень много. Вот и думайте, мечтайте, ищите: не по должности кем в будущем стать, а как стать именно человеком.
Назидание? Нет: напутствие.
Год за годом с тех пор складывались в десятилетия, а это напутствие снова и снова возникало в памяти, будто рядом звучал все тот же знакомый голос.
«Кем станете вы? Покажет время…»
А кем стану я?
«Вот и думайте, мечтайте, ищите…»
Но как искать?
Не берусь категорически утверждать, а все же думаю, что эти вопросы не раз вставали и перед другими нашими «червяковцами».
Перед инженером, строителем многочисленных жилых домов и промышленных предприятий в Минске Александром Лойко, архитектором, заслуженным строителем республики, лауреатом Государственной премии СССР Георгием Заборским, инженером-связистом Александром Тарулиным, заместителем министра связи БССР Владимиром Жигмунтом, журналистами Юрием Ковалевым и Георгием Мартыненко, экономистом Евгением Сенько, академиком, заслуженным деятелем науки БССР, лауреатом республиканской и всесоюзной Государственных премий, Героем Социалистического Труда Федором Федоровым.
Не все «червяковцы» успели найти свое место в жизни и до конца пройти единственно свой путь. Для многих он оборвался на полях сражений и в партизанских отрядах во время Великой Отечественной войны.
Трагическим оказался для меня шестой класс «Червяковки».
Едва начались занятия, как страшное горе вошло в наш дом: умер отец. Ездил в служебную командировку, в Рогачев, и, никогда не отличавшийся крепким здоровьем, простудился в холодном, без отопления, вагоне. Случись это в Минске, а главное — будь еще жив доктор Хундадзе, все, возможно, и образовалось бы: постельный режим, аспирин, банки, и через неделю здоров. Но командировка затягивалась, а отец не умел бросать работу неоконченной. Простуда перешла в двухстороннюю пневмонию, началось кровохаркание. И вернулся домой, уже еле-еле держась на ногах.
Врачи, к сожалению, слишком поздно безошибочно определили:
— Скоротечная чахотка.
И, наверное, вынесли приговор, который, правда, маме постарались смягчить:
— Состояние больного очень тяжелое.
А я видел, как угасал отец, хотя, по его настоянию, меня и перевели из «мужской» половины в большую комнату на диван. И утром, отправляясь в школу, и после уроков, возвращаясь домой, я прежде всего заходил к нему. С каждым днем папе становилось хуже и хуже. Он никогда не был полным, а теперь, всего лишь за десять дней, стал похож на костлявого старика с заросшим вьющимися волосами лицом и лихорадочно блестящими глазами. Не спал по ночам. Отказывался от пищи. Часто просил пить. Все время молчал. И все время кашлял.
Непонятное это молчание и надрывный, то булькающий, то хриплый, кашель были страшнее всего.
В ночь на четырнадцатые сутки отца не стало. Друзья-железнодорожники, как и доктора Хундадзе, похоронили его на немецком кладбище. А в моей памяти он и сегодня — живой…
Много дней прошло, прежде чем горе, обрушившееся на нашу семью, несколько поутихло и притупилось. Для меня же и для сестер оно так и не сгладилось: отца нет и никогда больше не будет. Но сама повседневная жизнь вынуждала каждого из нас день за днем заниматься тем, что обязан был делать: Вета работала, Лиля училась в университете, я окончил шестой, потом седьмой классы.