Так и выросла Лорка среди мальчишек. Мальчишки стали мужчинами. Кого она ждала – она и сама не знала. И прощала слёзы ребятам, которым решительно отказывала, и по-доброму утешала. Несколько раз постаревшая мама пыталась надавить на неё, но все охи и ахи, все увещевания, как пыль, сметались Лоркиным весёлым смехом и быстрыми поцелуями в седой висок…
Она засматривалась на лежащего без сознания большого бородатого мельника, не отдавая себе отчёта в том, что движения её руки, стиравшей липкий пот со лба Яна, больше похожи на ласку, чем на дежурную заботу.
Лорка стала молчаливой и задумчивой.
Девчонки, несмотря на всю тяжесть ночных дежурств, помощи на операциях и всех бесчисленных дел, которые нужно было делать каждый день, заметили, конечно, перемену в настроении подруги. Но, как ни чесались языки обсудить с Лоркой это приключение, они сдерживались. Возможно, сдерживались ещё и потому, что почувствовали что-то серьёзное.
Женщины всегда лучше слышат тихие шаги судьбы.
Лорка так подстроила, чтобы не быть рядом, когда мельник придёт в себя. Она ничего ему так и не сказала. И мельник не узнал, кто его выхаживал.
Ну не могла она себе представить – что делать и что говорить, если он увидит её рядом! Сколько раз она думала об этой минуте… Господи! Сколько слов было вышептано, сколько признаний сказано… Несколько раз она думала, что он её слышит, и в те ночи кляла себя за неосторожность.
Снова услышать слова брани?! Она себе это даже представить не могла.
Кроме того, она прекрасно понимала всю безнадёжность своего положения – влюбиться в женатого мужчину в полтора раза себя старше.
И ещё эта противная мельничиха…
Каким бы ни было большим село, скрыть в нём сколько-нибудь заметное происшествие нереально. А старые люди, заполняющие остаток ускользающей жизни интересом к судьбам тех, кто уже ушёл или уйдёт позже них, конечно же, знали всё и обо всех. И, как всякие талантливые летописцы, дополнили рассказы о мельнике удивительно красочной отсебятиной, подобной искусным заглавным буквам или миниатюрам на полях истрёпанных книг.
Лорка, вынужденная отвечать на расспросы о так счастливо спасённом мельнике, уже не спешила прекратить досужие разговоры встречвших её соседушек и знакомых, напротив, она очень осторожно слушала и, рассказывая незначительные подробности из жизни больнички, будто забрасывая наживку, терпеливо ждала и выуживала из головокружительных водоворотов стариковской болтовни блестящие рыбки сведений о Яне.
Завершив изнурительный день и оставшись наедине со своими мыслями, она перебирала свой дневной улов, складывая мозаику жизни чужого человека.
Чужого…
Когда она беззвучно лежала без сна, ночные кошки сомнений расцарапывали её грудь и цеплялись за что-то под самой грудиной, выжимая дыхание. И каждый день эти царапины и дыры заживали рубцами таких привычных слов забвения. Эти злые слова были просты, понятны и обманчивы, как румянец на щеках покойника, наведённый чересчур старательным ретушёром. Они мутным, тяжёлым, скользким илом залепляли родники её надежды, но естественная правдивость всякий раз смывала наносную грязь прочь. Лорка старалась оторвать себя от мысли о Белевском, старалась найти в нём что-то злое и плохое, но не верила самой себе.
Со временем она уговорила себя не думать о мельнике. Как сапёры пишут «Мины!», так и она провела в своей памяти круг, которым обозначила границу, куда ей нельзя заходить. Это было минное поле её любви.
И это поле ждало своего часа.
Естественно, что после того, как грозовые тучи освобождения покатились дальше на запад, грохоча и сверкая вспышками, последовал упреждающий донос на Грушевского и его медсестричек. Тут бы им всем и познакомиться с несовершенством своих представлений о пределах человеческой мерзости, но, к их общей удаче, на Грушевского из Киева быстро поспели какие-то особые материалы, чему особенно содействовал Белевский.
Мельник, как потом оказалось, не только муку молол – в мешках с мукой мироновские ребята перевозили среди бела дня и другие, более весомые «подарочки». Эти «подарки» доставлялись проходившему мимо Топорова соединению самого Ковпака. Таким подарочком рванули в Малине гараж с немцами. Ещё во время попытки немецкого прорыва на Киев такими минами были разворочены железнодорожные пути в Усовке, благодаря чему на сутки всякое движение с Малина было невозможно. Те сутки сбоя в снабжении заставили поперхнуться обширный участок немецкой обороны, что было, как вы понимаете, серьёзно.
Да. Так и было. Но я отвлекся. Извините.
Что же наши Ян и Лариса?
Все обстоятельства лечения геройского мельника долгое время не были известны Топорову.
Мельничихе дела не было до его болезни; она понукала своего присмиревшего Яна ходить по конторам и, пока все события были свежи, обменивать своё «пустопорожнее геройство» на вполне ценные талоны, карточки и связи. Хоть в этом была его неоспоримая полезность. Да и льстило ей внимание и уважение, волей-неволей достававшееся от людей.
Мельник вновь был придавлен тщательно подобранными ему обязательствами и не был заинтересован вспоминать, что и как случилось при его лечении, Николай Ростиславовичу было всё равно, он и не такое повидал на своем веку, а девчонки…
А вот с девчонками вышла небольшая история, которая чуть отвлечёт наше внимание от мельника и рыжей санитарки.
Так уж случилось, что Сонечка Павловская, ангелочек и тихоня, влюбилась без памяти в торжевского Витю Гриценко, партизанившего во время оккупации. Он был старше её на четыре класса, замечательно хорош собой, быстр и смел, и именно таким Сонечка запомнила его. А когда после прихода наших он пришел в топоровскую больничку на перевязку – ему сложно было перевязывать культю правой руки, выше локтя ампутированную в киевском госпитале, – Соне удалось напомнить ему о себе.
Вите было сложно узнать в красивой девушке с вишнёво-карими глазами прежнюю козявку, бегавшую с ребятнёй по их улице в Торжевке. У неё оказались неожиданно ловкие руки – ему почти не было больно на перевязках. И Сонечка, не обращая внимания на недовольство соперниц, вдруг разглядевших в Витьке Гриценко неплохой вариант, так его и не выпустила из своих рук. И, пока старшие судили и рядили, очень быстро вышла замуж.
Ну… А дальше всё понятно – молодым ребятам всегда есть чем заняться и о чём поговорить бессонными ночами.
Витя рассказывал Соне о своей партизанской жизни в мироновских лесах, как вместе с ребятами пили болотную жижу под песни Ольги Каменской, до которых окружившие чащу немцы вдруг оказались большими охотниками, какие землянки копали зимой и как его последняя мина слишком рано рванула, да, видишь, удачно он завалился за насыпь, вот только руку от осколков не успел убрать, жалко, конечно.
А Сонечка, прижавшись к мужу, тоже много рассказывала такого, от чего у Вити перехватывало дыхание, только зубы скрипели. Когда она рассказала про немецкого доктора и тот самый «осмотр», Витя побелел, вышел на крыльцо и долго прикуривал, ломая спички.
Вот тогда-то Сонечка, желая развеселить мужа, и рассказала ему особенности лечения мельника. Витя, как оказалось, хорошо знал Янека, поэтому сначала хихикал, потом уже просто повизгивал, вытирая слезы. А вскоре, как назло, Витю приехали наведать его друзья, такие же, как он, мальчики – поломанные, искалеченые, в шрамах и медалях, зато живые. А уж за праздничным столом, да с такой хозяюшкой, да между свадебных тостов, да как не посекретничать суровым бойцам-партизанам?
История с особой фиксацией части тела Белевского немедленно стала самым страшным всеобщим секретом, над живописностью которой посмеивались, смеялись и просто вповалку валялись друзья-товарищи. Белевский сначала не понял общую наэлектризованность, которая сухими искрами задавленного хохота проскакивала в глазах друзей. Потом со всем пылом пытался выяснить, что же такого весёлого в его лице. Но народ не сдавался и, скрывая перекошенные судорогой лица, избегал расспросов.
В конце концов, когда даже Толька Муравский, пьянчужка и дырка от бублика, обмывая свою удачную женитьбу, вякнул что-то про мельника, Ян дождался, когда гости разошлись покурить, сгрёб Толика в охапку и натурально придушил. Вернувшиеся в хату гости застали дивную картину – Толик был молчалив и странно бледен, только воду пил, окна были распахнуты в ночь, ветер шевелил занавески…
А мельника и след простыл.
Двадцать минут потребовалось Янеку, чтобы добежать до своего дома, потом – прямо через забор, на улицу и до больнички. Думаю, что никто не захотел бы повстречать мельника в ту минуту.
Вот и вернулись мы к началу истории.
Ян стоял и щурился, поводя плечами и шумно вздыхая.
– Белевский, вашу мать!! Что вы себе позволяете?! – звенел Николай Ростиславович. – Вы что, в свой хлев зашли? Это больница! Больница, где, смею заметить, вас вылечили! А вы с топором на людей бросаетесь!
Врач резко развернулся, попытался выдернуть глубоко завязшую в двери барду, но не смог. От этого он возмутился ещё больше.
– Так. Белевский! Вынимайте свою железяку и идите отсюда к чёртовой матери!
– А что… – пробормотал мельник. – Ч-ч-то она…
– Что?! Кто?! Да прекратите вы бормотать, Белевский! Как топорами бросаться, так лучше любого гурона! А как внятно изъясняться, так бормочете!
– А ч-ч-что она! – Белевский, казалось, готов был расплакаться, как маленький обиженный мальчик. – А ч-ч-что она меня перед всеми люу-у-удьми запозорила-а-а?!
– Белевский! Да что вы загадками говорите?! – зыркнул Грушевский. – Я что вам сказал?! Ладно. Оставляйте топор. И – марш отсюда!
Мельник, вжав голову в плечи, хмуро развернулся и пошёл вон из больнички. Его лицо горело, ему было стыдно и плохо. Его тошнило и шатало от мысли, что он стал посмешищем села, что он опять так опозорился перед доктором, которого очень уважал и собирался как раз отблагодарить.