Я вскочил и побежал на цыпочках на кухню, подрагивая от предвкушения удивительностей нового дня. Ударив в забухшую дверь всем телом, я ворвался в маленькую кухоньку. Бабушки не было. Наверное, пошла на огород подкопать картошку. На углу стола, как всегда, стояла тарелочка, с которой навстречу мне уже смеялись и светились яркие, жёлто-оранжевые молодые морковки. Нет ничего слаще – встать утром и грызть сладкую, только что с грядки, молодую морковку!
Я взял железную кружку и зачерпнул ледяную колодезную воду, которая стояла в большом ведре возле стирального котла, вмурованного рядом с белоснежно выбеленной русской печью. Это было невероятно вкусно – пить малюсенькими глотками холодную воду притоптывать ножкой, смотреть в окно, где искрилось каплями росы весёлое украинское утро, рассматривать крестиком вышитого разноцветного кота, висевшего над кухонным столом, и ждать бабушку со спелой клубникой. Дедушка был на дежурстве. Он должен был прийти к полудню.
Пора было основательно подкрепиться. Я метнулся в спальню, барабаня пятками, набросил плюшевое покрывало на постель, надел шорты и прибежал назад на кухню – умываться. Вода в умывальнике была тёплой – бабушка положила прямо в воду сваренные «в мешочек» яйца. Я взял с подоконника жутко красивую импортную пасту «Колинос» (я считал, что таким образом научился читать уже и по-гречески) и с удовольствием долго возил щеткой по зубам, рассматривая такой красивый жёлтый тюбик с тёмно-зелёными буквами, так похожими на наши. Я ещё раз прочитал это название. «Ко-ли-нос». Это было что-то такое, как сказать, что такое… А впрочем, неважно. Я умылся тёплой водой, стараясь фыркать и плескаться, как дедушка.
Дедушка был мой герой.
Не было таких вещей, которых бы он мне не смастерил в своём сарае, где у него стоял большущий фанерный чёрный ящик, в котором лежал волшебный, невероятный, фантастический набор инструментов из самого Ленинграда. К моему восторгу, мне разрешалось брать все инструменты – клещи, стамески, отвёртки, напильники, ручную и лучковую пилы, точила, пассатижи, кусачки, круглогубцы, рубанки. И даже ручную дрель! Моя левая рука была вся покрыта белыми шрамами от неудачных попыток освоить всё это великолепие. На одном только указательном пальце был с десяток белых полосок, но дедушка научил меня самостоятельно бинтовать порезы, а бабушка научилась не пить сердечные капли при каждой моей «осечке».
Зато как они радовались, когда я проскакивал мимо них на огород, поднимая над головой сделанную из дощечек модель бомбардировщика, на крыльях которого крутились маленькие деревянные пропеллеры! У меня уже был свой настоящий нож – «микитка». Всамделишный складной нож, который можно было наточить до удивительной остроты. Этим «микиткой» я и наделал себе большинство порезов, выстругивая модели каравелл. Да, настоящих каравелл. Прошлым летом папа и мама приехали из Москвы в отпуск и привезли мне в подарок настоящий синий велосипед «Орлёнок» и огромную, синюю-синюю, как дедушкины глаза, книгу «Юные корабелы». Как же я её читал! Взахлёб, «словно глухую шапку надел», я ничего не видел и не слышал. Поэтому бабушке приходилось долго меня звать и упрашивать, чтобы я слезал со старой груши, которая росла перед домом.
На груше, среди шершавых толстых ветвей, где-то метрах в пяти над землёй, я устроил настоящее гнездо, штаб, настоящую индейскую хижину на манер тех, что вычитал у Купера и Кервуда. На полу лежала всамделишная коричневая медвежья шкура (вообще-то это был коричневый кролик, но я ещё не знал об этом), стены были сделаны из пограничной плащ-палатки, которую привез с Дальнего Востока папа. А ещё на полу лежали мои любимые книги – «Таинственный остров», «Двадцать тысяч лье под водой», «Последний из могикан», «Всадник без головы» и даже три невероятных тома «Что такое, кто такой».
И это великолепие ждало меня! А я тут ещё умываюсь!
Я быстро вытерся белым вафельным полотенцем, которое висело на крючке рядом с махровыми. Вообще-то мне, конечно же, хотелось вытираться пушистыми махровыми полотенцами, которые привезла мама из Москвы, но я с детства помнил рассказы о моем любимом Саше Суворове, как он с детства спал на сене и приучал себя к суровым будням военной жизни, как он турок бил и кричал отступающим солдатам: «Ребятушки, заманивай!», а потом скакал вперёд на коне, в генеральской одежде, размахивая шпагой. Ух ты! Поэтому – только вафельное полотенце для утренних умываний (махровые полотенца остались для вечерних купаний – это отдельное удовольствие).
Я снял крышку с тёплого умывальника, запустил руку и выловил на дне три тёплых яичка. Потом открыл дверцу специального отделения, которое дедушка устроил в русской печи. Там стояла большая зелёная кастрюля с крупной каменной солью. В печи соль всегда была сухой. Это было очень удобно и было предметом незаметной гордости бабушки и столь же незаметной зависти бабушкиных соседок. Я взял щепотку крупной сероватой соли и высыпал на блюдечко, на котором уже лежали два ломтя свежайшего, ароматнейшего, с хрустящей корочкой хлеба, который бабушка принесла рано утром. И они были уже намазаны сливочным маслом, как я любил! Мое настроение запузырилось, как любимый лимонад.
У меня было несколько любимых лимонадов. Вернее, у меня не было нелюбимых лимонадов. Я был настоящим экспертом в лимонадах. «Дюшес», «Буратино», «Саяны» – это были фавориты. Иногда, по очень большим праздникам, приезжала киевская родня и привозила «Тархун». А мама и папа привозили из Москвы всамделишный «Байкал»! Они рассказывали о какой-то удивительной Кремсоде, но я не знал, что это такое – Кремсода – поэтому просил мне ее привезти, но они отвечали, что Кремсода осталась в Ленинграде, и смеялись.
…Страшно позже, уже поседев, я нашел их Крем-соду…
И найдя, я понял, что «Крем-соду» нельзя было привезти не потому, что она была в Ленинграде, а потому, что вкус этого лимонада смешался с ароматом их студенческой молодости и пузырился ветрами Финского залива. И вынуть вкус лимонада из круговерти белых ночей было невозможно, как вырвать нерукотворный столп из Дворцовой площади. Но я отвлёкся, это совсем другая история, извините…
Я живо очистил яйца и стал их есть с бутербродами. Продолговатые кристаллы соли, рассыпанные по жёлтому, как бок цыплёнка, маслу, поблёскивали перед самым моим носом. Я впивался зубами в хлеб, и это было невозможно вкусно. Вкусно так, что хотелось кричать, петь и кувыркаться через голову.
В дедушкиной комнате включённый с утра настенный радиоприемник с маленькими ростральными колоннами что-то тихонько бубнил про ход сельскохозяйственных работ на Киевщине, настенные часы своим здоровенным маятником, как старый дворник, привычно и сопя, сметали куда-то секунды и минуты, барометр на подоконнике дедушкиной комнаты, как всегда, показывал «ясно».
Я не был дружен с барометром и сердился на него. Когда я прочитал в «Что такое, кто такой» про бури и ураганы, я ужасно захотел увидеть бурю или, что ещё лучше, смерч. В книге смерч так страшно красиво двигался по морю возле тонувшего корабля, что моё нетерпение достигало предела. И я барабанил по стеклу барометра, но всё было бесполезно. Красная стрелка этой коробки всегда показывала «ясно», как я ни крутил чёрную стрелку настройки. Но я не оставлял надежды.
На подоконнике отблёскивали росой политые с утра заросли алоэ и каланхоэ. С кисловатым вкусом сока каланхоэ я ещё мог смириться, особенно если бабушка соглашалась подсластить лекарство щепоткой сахара. Но если ей особенно не нравилось моё горло, то она решительно срывала листок алоэ, и никакие мои причитания не могли избавить меня от судьбы пить с десертной ложки удивительно горький сок.
Вообще-то моя бабушка знала о травах, наверное, всё. Весь потолок сарая, все кладовки и закоулки нашего старого дома были завешаны и завалены пучками сушащихся трав и кореньев. В бабушкиной комнате, где обычно я спал, стояла старенькая этажерка, на которой стояло множество книг по педагогике, воспитанию. И целая полка была отведена под книги по травам с прихотливыми цветными рисунками. Позже, начитавшись индейских историй, я сам увлеченно помогал бабушке в сборе. Из наших утренних и вечерних походов мы приносили тысячелистник, зверобой, лесную мяту, зверобой, полынь и ещё бесчисленные травы и коренья, названия которых я не удосужился запомнить.
Как-нибудь я расскажу про удивительный декофт, на который молилась ещё гоголевская Коробочка, или про корни аира. Как-нибудь потом…
Утро захлёбывалось в разноцветных красках, задыхалось ароматами цветов в бабушкином цветнике. Фиолетовые, розовые и белые клематисы, бесчисленные розы – самые душистые розы сбрасывали последние капли утренней росы. Я задернул тюль и повернулся. Послышались бабушкины шаги. Войдя в веранду, она едва успела поставить большую миску с картошкой, как я прыгнул к ней, повизгивая от счастья.
– Доброе утро, бабушка!
– Доброе утро, Гришенька! Как спал? – она гладила меня по голове удивительно тёплыми руками.
Кожа на её руках была шершавой, грубой от постоянной работы в саду и в огороде. Но эти руки были такими добрыми, такими самыми любимыми, что я закрывал глаза и тёрся головой об её живот, вдыхая такой знакомый запах, мурлыкая, как котенок.
– Хорошо спал, бабушка! Знаешь, бабушка, а Маркиза нигде нет!
– Ну, котик, наверное, спит уже. Он же ночью ловит мышей. А днём спит.
– А ещё он воробьев ловит, да, бабушка?
– Да, я же тебе рассказывала.
– Бабушка, ну, бабушка, ну расскажи ещё раз, ну пожалуйста!
– Гришенька, я расскажу, расскажу. Но мы сейчас уезжаем с тобой к тёте Варе.
– К тёте Варе? Это что в Дарьевке? К твоей сестре? Мы сейчас поедем к твоей сестре?! Ур-р-ра! – мой крик услышали, наверное, все соседи. – А почему?
– У неё день рождения. И ещё ей вручили самый главный орден нашей страны.
– Тётя Варя – Герой Советского Союза?! – изумился я. Я уже хорошо изучил все награды страны по «Что такое, кто такой». (Вообще, эти три оранжевых тома были моей главной книгой до первого класса.)