Тот скоротечный налёт на траверзе Керчи стал последним в судьбе удачливой «семёрки». Турбины «Бурного» после ноябрьского ремонта в Новороссийске работали исправно, но, как ни старался кавторанг Марченко увеличить ход, перегруженный ранеными эсминец плохо переваливался с курса на курс. Тягучая зыбь с веста сбивала низко сидящий корабль, заваливала корму, добавляла ненужной рыскливости, мешала рассчитать упреждение для очередной смены курса, – не раньше и не позже той неуловимой секунды, когда пикирующие «лапотники» уже выцелили узкий силуэт «Бурного».
Тройка «ишачков», прорывавшаяся к пикировщикам, попала в клещи двух звеньев «мессеров», прикрывавших атаку пикировщиков по уходившему из Феодосии кораблю. Две пары «мессеров» зашли в лоб нашему звену, вспыхивая огоньками пушечных очередей, а другая пара «охотников», как на полигоне, свалилась сверху от тусклого солнца. Раненые, разместившиеся на палубе вперемешку с мешками, носилками, всей поклажей эвакуируемого санбата, смотрели на бой, который решался без них, но определял их судьбу.
Всё было решено одним ударом, в несколько секунд.
Только ведущий звена «бочкой» ввинтился в строй «мессеров», остальные же два И-16 развалились в фейерверке ярких вспышек. Лётчики не выпрыгнули. Тихий вздох лежавших на палубе людей не был слышен даже их соседям, он заглушался гулом турбин «семёрки», стрекотом зенитных автоматов да шипением волн, расходившихся белой пеной из-под острого форштевня эсминца. Теперь люди смотрели, как один за другим «лапотники» заваливались через левое крыло и с надсадным воем устремлялись к ним, превращаясь из крохотных, медлительных насекомых во взрёвывающих железных монстров с хищными жёлтыми коками пропеллеров, кричавших о неминуемой смерти…
Всего через десять минут после объявления боевой тревоги ожесточённо огрызавшийся зенитными пулеметами эсминец получил стокилограммовую бомбу прямо в машинное отделение.
«Семёрку» качнуло на манёвре, и лейтенант Добровский неловко споткнулся о комингс, выбегая из рубки. Вдруг железо переборок, словно живое, ахнуло, разнесло крик разрываемого металла, смешавшийся со свистом пара, рванувшего над эсминцем, словно фонтан исполинского кита. Лейтенанту повезло, что в момент взрыва он открывал дверь, – он не был сильно контужен, – взрывная волна протиснулась сквозь выворачиваемые переборки, плюнула осколками лопнувших плафонов и вышвырнула Добровского в воду, как игрушку. Он пролетел немного и удачно упал в стылую воду, не потеряв в полёте сознания. Холод воды не обжёг его тренированное тело – Добровский умел плавать как рыба, и свежая погода не была для него в диковинку. В несколько гребков Василий отплыл от тонувшего эсминца, высматривая живых среди волн.
Эсминец быстро заваливался на левый борт, подминая под себя раненых, которые не могли отплыть от развороченного корпуса. Вскрики захлёбывавшихся людей время от времени прорывались сквозь завывание моторов и стрёкот пулемётов «мессершмиттов», узкими тенями низко проносившихся над тонувшим кораблём. Несколько моряков карабкались с бака через леера, по борту, осклизываясь на острых обводах днища, конечно, понимая, что эта борьба бесполезна. Над водой слышались хриплые, надсадные команды выживших офицеров, искавших возможность на плаву соорудить хоть какое-то подобие плотиков из разбитого и ненадёжного хлама, который плавал вокруг. Из всей команды и раненых, кому не повезло утонуть сразу, на ледяной воде держались несколько десятков человек.
«Мессеры», расстреляв боезапас, с удовлетворенным рёвом ушли, покачивая крыльями.
И вот тогда, над плеском волн, стал слышен тихий стон и голоса людей, один за другим прощавшихся со своими друзьями-товарищами. По команде старпома Халецкого краснофлотцы плыли к далёкому крымскому берегу, который серой полоской виднелся сквозь сырую дымку, висевшую над сизо-зелёными, безразличными, зыбкими волнами Чёрного моря.
К Добровскому подплыли Коля Стеценко, лейтенантик-электрик, и Костик Петров – из рулевых.
…Они дружили с мореходки, вместе пришли на «Бурный» – первый эсминец новейшей, «седьмой» серии, на счастливую «семёрку», ходили на ходовые, потом несколько раз стояли в ремонтах – «Бурный» тяжело проходил испытания.
Добровский был среди них самый младший, он приписал себе два года, лишь бы поступить в мореходку. Как ни странно, ему это удалось; поговаривали, что начальник училища специально вызывал начальника медкомиссии, не поверив анкете по физподготовке Добровского – среднего роста, стриженный под бокс курсант не производил внешне никакого впечатления, но крутился на перекладине, как белка, бросал двухпудовые гири, а когда плавал, то выбрасывал себя по пояс из воды, а бегал… Никто так не бегал, как Вася Добровский.
Коля Стеценко был из Краматорска, угловатый, чернявый парень, из комсомольского призыва, балагур, забияка, отличный пловец, но сейчас «Колька-паяльник» еле-еле загребал, хрипел и кашлял, – он был сильно контужен, нахлебался солёной воды, и если бы не Костик, то давно уже не смотрел бы на дальний крымский берег и не терпел судорожистую стылость волн. Костик держал его за ворот кителя, пытаясь выгребать ногами, загребая раненой правой рукой – из кисти, прошитой острым осколком, пузырилась розовая вода.
– Васька! Вася! – позвал Костик. – Добровский!.. Сюда… Кольке… плохо совсем, контузило его!..
Костик Петров был родом из Харькова, стройный блондин небольшого роста, умница и трудяга; его чуб заставлял трепетать не одно сердце одесских красавиц. Халецкий, требовавший безукоризненной чистоты и порядка во всех судовых помещениях, отдыхал сердцем во «владениях» Петрова. Матросы любили «лейтенантика», дневавшего и ночевавшего на ремонтах «сырого» корабля. Петров на политинформациях всегда был молчалив и сосредоточен, лишь чуть щурился при громких словах второго помощника, читавшего сводки Совинформбюро. Особенно он мрачнел, когда слышал нараспев, особенно торжественно зачитывавшиеся цифры немецких потерь, всегда в несколько раз превосходившие наши потери, а ведь фронт отступал.
Добровский подплыл к Стеценко, подхватил того под пряжку ремня, давая возможность отдышаться.
Костик забарахтался рядом, зачертыхался, винтом завертелся, сорванными ногтями расшнуровывая форменные ботинки, зубами разорвал пакет с бинтами, левой рукой туго, неловко забинтовал простреленную кисть. Потом уже Добровский высвободился от лишней одежды, и, развернувшись лицами к Стеценко, стали они на пару с Петровым доставлять друга к берегу.
Плыть было мучительно.
Выживших медленно сносило в сторону Керчи. Все понимали, что переплыть пролив они не смогут, единственным спасением был крымский берег, скрывшийся в ночи. Звёзд не было, низкие облака плотной завесой укрыли небо, приходилось ориентироваться по зыби. Зыбь шла от веста, равномерно подбрасывая спасшихся моряков, наотмашь, стылыми лапами накрывая головы. И холодные волны, как руки, тушащие свечи на отпевании, гасили головы, гасили жизни – и раненых, и вроде бы не пострадавших – всех, кто уже исчерпал надежду и последние силы.
Моряки старались держаться вместе, но силы покидали их, а холодная вода выстуживала душу. Большинство уходили на дно молча, единственно невыносимо было слушать громкий смех старшины сигнальщиков Ветрова, который вдруг быстро поплыл прочь с криком «Берег! Я вижу берег! Сюда, товарищи!»
Прошло ещё полчаса. Петров и Добровский, как заведённые, уже в бреду переохлаждения, плыли к берегу, ориентируясь на удары волн о берег. Они время от времени растирали сердце Николая, лицо которого было обращено вверх, в черноту низких облаков.
– Коля… Коленька! Потерпи! Не засыпай, Колька! – Петрову казалось, что он кричит, но Вася слышал только слабый хрип товарища.
Наконец Петров и Добровский, на четвереньках, спотыкаясь и рассекая лица о колючую морозь прибойной гальки, выволокли Стеценко на берег. Мучительная рвота свела желудки, они выхаркали морскую воду до крови в горле. Петров попытался встать, но многочасовая пытка зыбью сказалась – берег уходил из-под ног, и Костик заваливался и заваливался на берег.
– Что, Костик, акробатом заделался? – прохрипел Вася, прижавшись к Стеценко.
– Что, Вася?
– Говорю, – Добровский забился в мучительном кашле, – Кольку надо отогреть.
Они взяли Стеценко под руки и потащили друга прочь от волн – вверх на берег.
Ещё через полчаса оказались они на окраине татарского села. Моряки ползли вдоль низеньких каменных заборов, сложенных на татарский манер из песчаника, протирали воспалённые морской водой глаза, отыскивали калитку. Наконец они вползли в какой-то двор. Добровский привалил Стеценко к стене амбара, прижался к Кольке, стараясь хоть как-то сохранить тепло в друге.
Костик, белея в предутреннем сумраке полосками в клочья изорванной тельняшки, поплелся к двери мазанки. Его ждали. Не успел он постучать, как дверь приоткрылась, и в щели мелькнул свет свечи. Он разглядел пожилую татарку, с испугом смотревшую на него.
– Чего надо?
– Свои мы, бабушка.
– Свои?.. Какие такие свои? Какие свои?
– Бабушка, моряки мы, свои. Пустите отогреться – там наш товарищ раненый.
Дверь открылась пошире.
– Вася! Коля! Давайте сюда! – тихо позвал Костик.
Добровский втащил Стеценко в мазанку.
Спёртый дух прогретого жилища ударил им в лицо – запах печного дыма, скотины, навоза, соломы, хлеба. Они подтащили Стеценко к печке, занимавшей почти половину небольшой комнатушки, темноту которой не могла разогнать свеча в руке старой татарки, разглядывавшей ночных гостей.
– Воды… Воды… – прошептал Николай. – Воды, ребята, кто-нибудь…
Добровский шагнул к татарке.
– Мать, слушай, дай воды раненому, не слышишь?
Татарка вздохнула, вышла куда-то. Долго её не было. Вернулась, принесла две щербатые чашки, держа снизу сморщенными руками. Моряки пили тепловатую воду, привыкая к темноте и стараясь рассмотреть жилище, куда они попали. В углу, напротив печи, вдруг увидели они старика, сидевшего истуканом. Тот молча покуривал маленькую трубочку и разглядывал моряков. Его морщинистое лицо не выражало ничего, только глаза щурились в улыбке.