Старик вдруг что-то стал быстро говорить татарке.
Та засуетилась, принесла морякам две горячие лепешки, по чашке жирного чая. Моряки ели через силу, обжигались пойлом, стараясь не выронить вдруг ставшие свинцовыми чашки.
– Спасибо, хозяин! Хозяйка, спасибо!.. – они ещё бормотали что-то сквозь навалившуюся дремоту и уснули прямо на полу возле угревшей их печи.
Бесчуственный, беспамятный, обморочный сон.
Добровский проснулся от резкого пинка по щиколотке. Он поднял голову, глаза расширились, коротко, резко рванулся, но безжалостный удар прикладом опрокинул его навзничь.
Четыре немца держали их на прицеле, широко расставив ноги, весело скалясь. Они стояли чёрными фигурами напротив тусклого окна, пропускавшего в мазанку неверный свет зимнего утра. Слева, на той же лавочке, сидел старик, пыхавший трубочкой. С тем же улыбчивым прищуром старик смотрел на растерянных моряков.
– Шнель! Шнель! Ком! – почти ласково сказал самый высокий немец.
Превозмогая боль в измученных телах, Добровский и Петров подняли Стеценко, который во все глаза смотрел на немцев. Немцам, как и морякам, было не больше двадцати лет. Моряки первый раз видели немцев вот так – лицом к лицу – обычно «Бурный» ходил вдоль крымских берегов, главным калибром поддерживая наши десанты, уворачиваясь от бомбёжек, из которых неизменно счастливо спасался, хотя получал, бывало, по тысяче осколочных пробоин.
– Ком!
Второй слева немец быстро замахнулся винтовкой и опять очень ловко ударил запнувшегося в дверях Добровского. Лейтенант только и успел увидеть глаза татарина, спокойно улыбавшегося им вслед.
Моряки вышли во двор.
Патруль повёл их дальше по извилистым, кривым улочкам пристанционного села.
Поднималось хмурое утро.
Село, очевидно, было занято без боя – никаких следов сопротивления несчастного феодосийского десанта не было и в помине. Во дворах копошились местные жители, пару раз протарахтели мотоциклы. У нескольких домов стояли мотоциклы, молодые солдаты умывались, брызгали водой друг в друга, белея нижними рубашками. Немцы были везде. Они оглядывались на моряков, еле бредущих под конвоем, и одобрительно-удивлённо окликали патрульных. Те что-то отвечали, приветственные шутки разносились по улицам.
Петров, со страшным кровоподтёком под правым глазом, посматривал на своих товарищей, проклиная улыбчивого ночного хозяина. Моряки молчали, всё было ясно, да и немцы не давали им говорить, сразу впечатывали приклады между лопаток, и моряки падали на пыльную каменистую землю.
Их подвели, очевидно, к штабу, возле которого стояли два грузовика и полдюжины мотоциклов с пулемётами на колясках. Прошло какое-то время, из штаба вышел старший патрульный и сухощавый, подтянутый офицер. Зябко поёживаясь на ветру, он закурил сигарету и молча стал рассматривать пленных.
Вышли ещё два офицера, натягивая перчатки и посматривая в сторону моряков. Они подозвали первого офицера и стали быстро о чём-то говорить шутливым тоном, время от времени заливаясь смехом. Наконец первый офицер небрежно козырнул, ушёл в здание, но вскоре вернулся, неся в руке какую-то коробку. Он передал её одному из патрульных и небрежно махнул рукой в сторону моря, видимо, показывая направление.
Офицеры и солдаты патруля расположились полукругом на холме рядом с железнодорожной насыпью, на которой стояли старенькие вагоны, платформы и мотовоз.
Распогодилось. Неяркое солнце отогрело землю, и вернувшиеся запахи полыни, открытого пространства и близко шумевшего под невысоким обрывом моря создавали иллюзию ранней весны, однако холодный ветер доносил нотки дыма, жухлой травы – и весна немедленно сменялась предзимком. У немцев было чудесное настроение.
Они наблюдали презабавнейший спектакль, отпуская шуточки и периодически взрываясь смехом, – русские моряки со связанными за спиной колючей проволокой руками копали себе могилы в каменистой, пыльной крымской земле.
Перед ними расположился фотограф – тот улыбчивый обер-лейтенант, который выносил фотоаппарат из штаба. Раз за разом он что-то советовал своим спутникам, те перестраивались, стараясь смотреть в объектив.
Двое солдат, старательно развернувшись лицами к фотографу, били Добровского и Петрова прикладами, если те пытались зубами поднять Колю Стеценко. Колька, обессилевший Колька, уже не мог стоять и, чтобы не упасть на колени, пытался опереться на лопату, по черенку которой при каждом усилии сочилась кровь из истерзанных проволокой запястий. Патрульные с хохотом выбивали лопату, и Стеценко, выламывая руки, тяжело валился на спину и выл от боли.
Моряки за час не смогли проковырять землю глубже, чем на две ладони. Но видимо, немцы никуда не торопились; после нескольких групповых снимков они распределялись по маленьким группкам, по парам или по одному, вставали рядом с моряками, весело улыбались в объектив, вообще, в тот день в жизни восемнадцати- или двадцатилетних немцев всё было замечательно.
Николай упал в обморок. Добровский и Петров держали скользкие бурые черенки лопат и отупело ковыряли землю, ненавидяще смотря на немцев. Старший из офицеров подозвал стоявшего в сторонке офицера, по-видимому врача, так как тот очень профессионально открыл веки Стеценко, несколько раз ударил рукой в перчатке по щекам Николая, но тот был бездвижен, только смотрел прямо в небо. Подошёл обер-лейтенант, взял у одного из патрульных «шмайссер» и как-то просто и буднично дал короткую очередь прямо в лицо Стеценко. Колька вздрогнул и замер.
– Колька! Коленька!! – закричал Костик, но тут же, лёжа на земле, захлебнулся криком, выплёвывая зубы после удара прикладом в лицо. Вася смотрел на кровавое месиво, в которое превратилось лицо Кольки, и только сердце его колотилось и мучилось в груди.
Офицерам, видимо, прискучило всё это занятие, близилось время обеда, пора было завершать потеху. Старший махнул рукой, показывая на моряков, но стоявший рядом военный врач энергично заспорил и направился к Добровскому и Петрову. Вася и Костик стояли рядом – избитые, измученные, ненавидящие. Только слёзы катились из Васиных синих-синих глаз и мешали ему видеть полное, деловитое лицо розовощёкого военврача, методично ощупывавшего его руки, плечи, приговаривая «зер гут». Так же осмотрел врач и Петрова, но после, недовольно хмыкнув, махнул перчаткой.
Раздался сухой щелчок, и Костик свалился к ногам Добровского, убитый выстрелом в затылок. Вася чувствовал, что и к его затылку прижалась холодная сталь ствола, и ждал последней секунды. Немецкий врач что-то горячо доказывал обер-лейтенанту Из их приглушенного разговора Вася расслышал только «нах райх».
И тут небо зашелестело.
Метрах в двухстах от холма, где фотографировались немцы, рядом с пристанционной водокачкой, встали несколько разрывов главного калибра. Через несколько секунд такие же, сотрясавшие душу, разрывавшие перепонки столбы поднялись над пологим склоном холма, там, где стояли мотоциклы немцев. В воздух взлетели обломки водокачки, брёвна, шифер, грохот сотряс землю. Одни немцы побежали, другие попадали на землю, офицеры бросились к мотовозу.
Добровский понял, что они находятся в «вилке», что третий залп попадет в холм, а дальше, совершенно чётко, он сам бы так сориентировал огонь, дальше главный корабельный калибр будет методично перенесён вправо – к станции, чтобы обратить её в ничто.
Немцам было не до флотского лейтенанта, они тоже понимали, что лежать под корабельным огнём невозможно, невыносимо, бесполезно, и они побежали в сторону станции. Немцы добежали первыми, вскарабкались в мотовоз и завели мотор. Шелест послышался в третий раз, и разрывы легли правее, ближе к станции.
Добровский перекатился через насыпь и смотрел, как раз за разом стена разрывов перемалывает станцию, склады, смерчем взметая все постройки в воздух, приближаясь к месту, где лежал он.
Рядом застучал мотор мотовоза, прыгавшего по узкоколейке, и тогда, в каком-то безумном прыжке, Вася рванулся к платформе мотовоза и зацепился проволокой на запястьях за сцепку, вывернувшись, как на дыбе. Он орал от боли в пятках, молотившихся о шпалы пульсирующим кровавым мясом, но спасительный мотовоз увозил его прочь от огненной бури, которая бушевала и укрывала тела Кольки и Костика…
В паре километров за станцией мотовоз остановился. Артналёт уже минут пять как прекратился. Здесь стояла тишина. Только позади слышен был отдаленно напоминавший прибой шум пожара на станции.
Немецкие офицеры спрыгнули на насыпь налево по ходу движения и отправились в сторону села, не заметив, как слева от них, в зарослях колючей и приземистой крымской сосны мелькнула фигура в окровавленной тельняшке.
Глава 4Культяшки
Ночь заканчивалась. Чад горящего кабеля выворачивал лёгкие. Песок, который постоянно забрасывался в щель взрывами близко ложащихся мин, засыпал пузырящуюся резиновую оболочку, и удушливый дым заставлял измождённых бойцов натужно кашлять. Филиппов прикинул, что от первой роты осталось одиннадцать человек. Девятеро лежали вповалку, прижавшись к стенкам окопов, которые им остались от предшественников. Спали. Он и его напарник Скворцов были в охранении.
Очередной кусок телефонного кабеля догорел. Филиппов ещё подержал руки над огарком, стараясь уловить последние искорки тепла задубевшими ладонями, потом привстал, разминая затёкшие ноги, и вытер закопчённое чёрное лицо рукавом воглой шинели. Филиппов и Скворцов по очереди выглядывали в сторону леса, чёрным кружевом выделявшегося на фоне сполохов залпов тяжёлой артиллерии немцев, бившей по Ленинграду. Из-за грохота обстрела говорить не было никакой возможности. Иногда оборачивались, прищуривая воспалённые глаза, смотрели в сторону Невы.
Темно было только на дне окопов – там, куда не доставал призрачный свет осветительных ракет и бомб. Немецкие «светляки», медленно сносимые ветром, освещали живую кашу, покрывавшую шипящую и пенящуюся разрывами поверхность реки. Когда очередная гроздь «светляков» снижалась и тени становились длиннее, вся эта муравьиная суета, все лодки и плоты, на которых переправлялся очередной десант, начинали двигаться быстрее, и видно было, как люди, объединённые желанием скорее выплыть из гибельной зоны обстрела, ударяли вёслами, разгоняли и неуклюжие, перегруженные плоты, и изящные прогулочные «сигары», которые сидели по уключины в стылой воде.