Немцы, засевшие в неприступной ГЭС-8, умело координировали убийственный огонь, и фонтаны густо ложащихся мин и снарядов накрывали переправу ожившим лесом, подбрасывая вверх разбитое дерево, обрывки человеческих тел, заглушая крики захлёбывавшихся раненых и хриплые вскрики уцелевших. Те, кому ещё предстояло умереть днём, налегая на вёсла, продолжали свой путь к противоположному крутому берегу.
Эта картина ночной переправы стала настолько привычной, что уже не вызывала у Филиппова того липкого чувства отстранённости, когда глаза отказывались видеть, уши – слышать, разум – воспринимать вот такую, ставшую обыденной, ежедневную гибель десятков и сотен людей. Если бы не широкая полоса Невы, вольно несущей холодные воды, здесь тёк бы другой поток – красный.
Филиппов отвернулся, тяжело вздохнув.
Голодные спазмы стали редкими гостями – здесь, на переднем крае пятачка. Голод стал общим чувством, вонь голода прорывалась сквозь гарь тротила и густой запах мертвечины, доносившийся с нейтральной полосы. Да и вряд ли можно было назвать нейтральной полосой то непонятное место между передовыми окопами противников, врывшихся в землю. Нейтральными они не были – где пятьдесят, а где и тридцать метров сплошной ненависти, выстланные телами и кусками людей.
Припасы доставлялись сюда довольно редко. Сзади, под крутым обрывом плацдарма, густо лежали тяжелораненые, в основном те, кому удалось не утонуть. Лишь немногие выбирались на обрыв. Им предстояло ещё проползти около полукилометра по полю под непрерывным минометным обстрелом. Поэтому в первой линии окопов пайки делились крайне аккуратно – между теми, кого ещё необходимо было попытаться переправить обратно на наш берег, и между теми, кто должен был вести столь требуемые «активные действия»…
В сером рассвете растворились тени от осветительных ракет, и постепенно стало видно всё поле пятачка, на котором не осталось ни снега, ни травы. Грязный прибрежный песок был изрыт бесконечными оспинами разрывов, канавами ходов сообщения, был покрыт пятнами серых шинелей убитых и умирающих, кое-где, словно полевые мыши, копошились санитары, торопившиеся затащить уцелевших в блиндажи, укрытые отовсюду собранным развороченным железом и расщеплёнными брёвнами. Вдали возвышался фантастическим замком корпус ГЭС, которая своей злобой перемалывала и это поле, и людей, на нём живших назло смерти, и само время, дни и ночи.
Филиппов ещё раз глянул назад, увидел, как справа, между брызгами разрывов мин, поползли маленькие комочки – удачно переправившиеся торопились занять траншеи и блиндажи в середине позиций. Он толкнул локтем Скворцова, показал. Тот медленно обернулся и тоже стал смотреть на это движение – на дочерна закопчённом скуластом лице видны были только белки глаз и кривая полоска ощерившихся зубов. Скворцов что-то прохрипел, засипел, закашлялся, потом досадливо махнул рукой. (Он сорвал голос во вчерашних вечерних контратаках, когда остатки их роты сходили в штыковые.) Скворцов вдруг ещё привстал, прижался грудью к развороченному брустверу и стал высматривать что-то, вытирая слезящиеся на ветру глаза. Там, у шоссе Шлиссельбург – Ленинград, в семидесяти метрах от их места, вдруг загорелись жёлтенькие цветочки, расцвели, и нити трассирующих очередей стали плавными изгибами, как указкой, гулять по полю, выцеливая ползущие фигурки, стараясь остановить их.
– Новые! Видишь? Новые пулемёты ночью подтащили, гады! – прохрипел Скворцов Филиппову, – От ведь, суки, неймётся им! Поднимай сержанта!
Но только Филиппов повернулся, как увидел рядом фигуру сержанта Сырникова. Тот, мёртвый от усталости, бил себя по заросшим щекам, стараясь снять марево двухчасового обморочного сна, и выкрикивал короткие, злые команды. Бойцы, прожившие в этом месте кто неделю, кто и невозможных две и уже привыкшие спать по час-два среди любой канонады, различили привычным ухом стук немецких пулемётов и просыпались. Эта близкая пулемётная дробь лучше любого будильника означала, что смерть опять звала их на работу.
– Р-р-ро-о-от-а-а-а! – просипел Сырников, приседая на раненую ногу и раскачиваясь от натуги.
И рота, все одиннадцать бойцов, стала серыми тенями подниматься из окопа в атаку.
Вообще-то наше оружие на переднем крае можно было раздобыть. Вот только патронов не хватало – тем, кто должен был проползти свои полкилометра, тоже надо было вести огонь, и значительная часть патронов расходовалась в этом движении вперёд. Те бойцы, кто выживал в передних окопах, как правило, старались добыть оружие и драгоценные патроны в немецких окопах. И галеты. Галеты… И шнапс – если повезёт.
Так что был смысл поторапливаться – на завтрак.
К немцам.
Они проползли уже метров двадцать, привычно собравшись в три группы – по числу годных автоматических стволов. У Скворцова была самозарядка, за ним – Филиппов с разряженным «шмайссером», за ними – Жорка-моряк, прижимая к груди последнюю бутылку «горючки». Справа, на полукарачках, подволакивая забинтованную ногу, переваливался Сырников – у него был лейтенантский пистолет. Ещё дальше четверо тащили немецкий пулемёт, стараясь не измазать в грязи последнюю ленту.
Они продвигались медленно, так как не хотели обнаружить себя – им приходилось не переползать через тела убитых, а ползти зигзагами между трупами. Ещё надо было искать патроны. Или целые гранаты. Надо было подобраться на бросок гранаты. Вернее, бутылки. С каждым днем сил становилось меньше – не так, как неделю тому назад, когда циркач Синичкин «работал минометом», бросая гранаты из нашего окопа прямо в немецкий. (Жаль, третьего дня снайпер «снял» Синичкина.) Теперь им надо было добираться на тридцать метров ближе.
Хорошо было слышно, как немцы переговаривались, увлечённо поливая свинцом промёрзшее поле. Пахнуло чужим жилищем, чужой жизнью. И кофе. Совершено домашний запах сводил живот, натягивал жилы в горле, заставил тела живых дрожать ещё сильнее. Филиппов подполз ближе к Скворцову Тот, вдавив рот в плечо мертвеца, смотрел влево – где Жорка примерялся к броску, разжигая запал. Ему нельзя было промахнуться, бутылка – не граната, сама не взорвется.
Бутылка, попыхивая веселым дымком, закувыркалась в воздухе.
Нежно зазвенело стекло, и истошный вопль горящих пулемётчиков заметался по окопу. Дальше все уже было всё равно – одиннадцать теней рванулись на сполохи живого огня. Сырников упал на бруствер и начал выцеливать серые тени, выпрыгивавшие из блиндажа в окоп. Филиппов продрался мимо Скворцова, который, расстреляв обойму, бил прикладом в распростёртое на дне окопа тело. Филиппов полз на четвереньках, обшаривая подсумки на телах, время от времени срывал и бросал гранаты с длинными ручками за очередной поворот окопа. Отвратительно пахло горящей человечиной и рвотным ужасом. Над головой в сторону уползающих немцев зарычал немецкий МГ-34 – ребята нашли две коробки лент. Всё произошло за несколько секунд.
Вдруг из-за поворота вывалились две фигуры, ударились о стенку окопа и стали поливать из автоматов. Филиппов вырвал из рук лежавшего под ним трупа винтовку и точным, по-плотницки коротким, экономным ударом впечатал приклад в лицо первого, затем тычком ударил под каску второму и тут же выронил бесполезное оружие, глядя на свои ладони, разорванные в клочья очередью.
Вдруг на него упал Жорка. Было слышно, как он несколько раз выстрелил за угол.
– Филиппов? Ранен? – затормошил Жорка, – Ползти можешь? Давай! Уходи! Уходи отсюда!
Он вытянул руку с автоматом вдаль окопа и, не глядя, зашарил под собой по телам двух свалившихся немцев.
– На! – Жорка протянул Филиппову полплитки шоколада.
– Жорка…
– А, чёрт, у тебя ж руки! – Жорка сел на немца, положил шоколад себе на колени, перехватил автомат в левую руку и правой начал ломать плитку и кормить Филиппова, который жадными губами схватывал с ладони сладкие крошки.
Жорка наклонился, пихнул за шиворот Филиппову ещё две галеты.
– На, Филиппов, держи! Ползи отсюда, слышишь! Сейчас, суки, опять полезут, ползи, – он запнулся. – Скажи нашим, Жорка с Литейного им кланяться велел, – вдруг хихикнул он не к месту.
И Филиппов, как рак, пополз на четвереньках назад по окопу, оставляя за собой длинный кровавый след…
Откуда только силы взялись, но назад они прибежали бегом – можно было не скрываться, – надо было выбираться из-под миномётного обстрела, который немцы обрушили на свои передние окопы. Ещё пару минут было слышно, как короткими очередями отстреливался Жорка, потом раздался короткий вскрик. Глухо бухнула граната, и всё затихло.
Назад вернулось шестеро. Четверо – те, кто на своих ногах, – приволокли и Сырникова, и Филиппова, потерявшего сознание от потери крови. Рота перевалилась через бруствер и упала на головы людей, скорчившихся в окопе.
– Новенькие… – пробормотал Сырников, разглядывая белеющие лица. – Сколько вас?
– А вы кто такие?! – раздалось в ответ.
– Кто? Мы-то? Да мы тут местные, за продуктами к немцам ходили, пока вы по полю шастали, – засмеялся Скворцов. Он затягивал бинт на правой руке Филиппова. – Шнапс хотите?
– Шнапс?
– Да, – Сырников протянул немецкую фляжку. – На вот, держи. Сходили в магазин.
Скворцов зубами открутил пробку и осторожно прижал горлышко к губам Филиппова. Шнапс потёк по губам, но немножко огня потекло в горло. Филиппов закашлялся.
– Живой. Терпи, казак, атаманом будешь, – улыбнулся Сырников, разматывая грязные бинты на ноге.
– Отправить его надо. На ту сторону, – махнул рукой Скворцов.
– А вот стемнеет и отправим. Только денёк продержимся. И точно отправим.
– Да. А где Серёжка?
– Который?
– Да тот, с пулеметом?
– А-а-а. Там Серёжка, там лежит, – махнул рукой Сырников куда-то в сторону немцев, – на вот, возьми хлебушка.
Новенькие напряженно слушали этих двоих, не понимая, как это так может быть. Как? Ведь сами они только что вышли из непрерывного ужаса переправы, проползли это поле, нет, они, конечно, понимали, что если они проползли это поле, то эти полкилометра совершенно точно были нашей землёй. Кто-то же держал оборону… Но всё равно новенькие не могли поверить, что эти свалившиеся им на голову, истощённые люди с чёрными лицами, только вернувшиеся