{17}) пыталась повторить «Цветы Зла» в новой литературной ситуации. По мнению Брюсова, Роллина родствен Бодлеру «беспощадностью своего анализа, смелостью своих реалистических описаний, глубоким пессимизмом мировоззрения. <…> Человеческая душа поэту кажется “клоакой, которую не измерил еще ни один зонд”. <…> Внимание поэта привлекают прежде всего преступники, развратницы, лицемеры, все формы безобразия и смерти, всё, в чем затаен ужас»[38]. Роллина – талантливый поэт, но его стихи нередко кажутся пародией на Бодлера, многих важных качеств которого, включая сострадание, он лишен. Таково «Чудовище»:
Вот перед зеркалом, в него кидая взгляды,
Сдирает женщина затейливый парик,
И череп, как лимон желтеющий, возник
Из мертвых локонов, весь жирный от помады.
Под лампой яркою освобождая рот
От пары челюстей (они слюной покрыты)
И глаз фарфоровый извлекши из орбиты,
Их с осторожностью в бокал с водой кладет.
Нос восковой слущив и пышный бюст из ваты
Сорвав, швыряет их, скрипя, в ларец богатый
И шепчет: «Он меня (вуаль и туалет!)
Нашел хорошенькой, он стиснул мне перчатку!»
И Ева гнусная, обтянутый скелет,
Отвинчивает прочь резиновую пятку{18}.
Брюсов пародировал «перебодлеренные» штампы в стихотворении «À la Charles Baudelaire» (8 июля 1898 года), опубликованном посмертно и всего единожды[39], а потому малоизвестном:
Низменный, грязный вертеп,
Стены нависли, что склеп,
Лужи пивные, как гной,
Сумрачен сумрак ночной.
Вот в полусне тишины
Видит он призрак жены:
Там у камина она
Ждет безответна, бледна,
Угли слегка шевелит.
Тихое пламя дрожит,
Тихо летает вокруг
Плачущий, плачущий дух…
Странная сладость – мечтой
Вызвать тот призрак святой,
Лежа во мраке ночном
С пьяной подругой вдвоем.
Литературная судьба Бодлера в России оказалась долгой, причудливой и счастливой. «Русского Бодлера» можно уподобить «русскому Байрону» или «русскому Гейне», зажившим собственной, отдельной от оригинала жизнью[40].
Первыми автора «Цветов Зла» заметили поэты-демократы. В 1870 году Дмитрий Минаев опубликовал перевод «Каина и Авеля» в сатирическом журнале «Искра», что в очередной раз привлекло недоброе внимание цензуры; Николай Курочкин – перевод «Призраков» годом позже в «Отечественных записках». Резонанса они не вызвали, и Бодлер еще добрую четверть века оставался на периферии читательского сознания. Изменил положение народоволец-каторжанин Петр Якубович, он же «П. Я.», «П. Ф. Гриневич», «М. Рамшев», «Л. Мельшин», – человек трагической судьбы, самый талантливый революционный поэт последней четверти XIX века и яростный гонитель «декадентщины» как критик.
Якубович сам рассказал историю своего обращения к Бодлеру: «В 1879 году “Цветы Зла” случайно попали мне в руки и сразу же захватили меня своим странным и могучим настроением. Суровой печалью веяло на юную душу от осужденных за безнравственность стихов; грубый, местами дерзки-откровенный реализм будил в ней, каким-то чудом искусства, лишь чистые, благородные чувства – боль, скорбь, ужас, негодование – и поднимал высоко от “скучной земли”, в вечно лазурные страны идеала… С 1879 года начали печататься (в журнале “Слово”) мои первые переводы из Бодлера, но главная работа была сделана мною значительно позже (1885–1893) в Петропавловской крепости, на Каре и Акатуе. Бодлер являлся для меня в те трудные годы другом и утешителем, и я, со своей стороны, отдал ему много лучшей сердечной крови»[41]. Таков был первый лик «русского Бодлера» – жертвы тирании буржуазного общества, мятежника и богоборца, революционера и мечтателя.
В 1909 году в предисловии к итоговому изданию переводов Якубович процитировал несколько строк из своего давнего стихотворения «Памяти Шарля Бодлера» (1893). Целиком напечатанное только в 1960 году, оно звучит… вполне декадентски:
В дразнящей красоте, в ее чертах разлитой,
В одно сливались блеск и рай, и темный ад:
Уста иронией змеились ядовитой,
И грусти полон был неизъяснимый взгляд.
.............................
И повела меня крылатая подруга
По склепам гробовым, по мрачным чердакам,
По сферам странных грез – бессильного недуга,
Паренья гордого – к высоким небесам.
И всё дала понять: зачем любить до боли
Ей сладко то, что свет насмешкою клеймит,
А то, что видит он в лучистом ореоле,
Такую желчь и скорбь в душе ее родит!
.............................
По адским пропастям, по горним высям рая,
Казалось, взор ее в безумии блуждал,
Повсюду смысл и цель постичь желая,
И голос плачущий меня с мольбою звал:
«…Туда, туда пойдем, в страну больных видений,
Кошмаров, ужасов и лучезарных снов —
Любить одно, болеть тоской одних сомнений,
Впадать в отчаянье и страстно верить вновь!»
В комментариях сказано, что автор «хотел поместить стихотворение в качестве предисловия к анонимному изданию своих переводов Бодлера 1895 года»[42]. Петровская библиотека в Москве выпустила книгу «Стихотворения Бодлэра» (53 стихотворения; цензурное разрешение от 30 июня 1894 года). В примечании издателя на первой странице предисловия уклончиво говорилось: «Все предлагаемые переводы стихотворений Шарля Бодлера сделаны поэтом, пожелавшим остаться в неизвестности и намеревающимся довести свою работу до конца», то есть выполнить полный перевод «Цветов Зла». В литературных кругах авторство не было тайной, как и причина анонимности: в ноябре 1893 года каторжник Якубович был переведен в Кадаинский рудник, и только тогда с него были сняты кандалы; там же он находился и к моменту выхода книги. Это – первое отдельное издание Бодлера в России.
«Стихотворения Бодлэра» в анонимном переводе Петра Якубовича (М., 1895). Титульный лист. Первое русское издание стихов Бодлера. Собрание В. Э. Молодякова
Обложка книги «Мое обнаженное сердце» в переводе Эллиса (М., 1907). Первое русское издание прозы Бодлера. Собрание В. Э. Молодякова
Выпуском книги занимался Бальмонт, знавший имя и судьбу переводчика: политический радикализм сочетался в его восприятии с радикализмом литературным, декадентство было его революцией. Он открыл ее программным «вступительным эскизом» – великолепным образчиком декадентской эссеистики, который я, ввиду редкости издания, приведу полностью:
«Вот сборник стихов… В нем много достоинств, которые могут быть оспариваемы; в нем есть одно достоинство, которое неоспоримо. Он не похож ни на один из существующих стихотворных сборников. Поэт создал свой особенный мир, где, быть может, ни на чем нельзя остановиться с отрадой, но где всё оригинально, всё имеет свою собственную индивидуальную физиономию.
Здесь нет сладостных воспоминаний о первой любви, тех ласковых картин слияния двух сердец, нет природы как союзницы человека в его стремленьи к счастью и гармонии. Любовь, с незапамятных времен исторгавшая из груди всех поэтов самые нежные звуки, идет здесь рука об руку с ненавистью, соединяется с преступлением, ужасом и безумием. На эдемских берегах высятся огромные саркофаги, в которых больше черной тоски, чем красоты. На тусклом небе, лишенном чистых звезд, мерцает мертвая холодная луна, печальное светило, когда-то бывшее гением ночных любовных встреч, теперь же, в этом царстве поблекшей радости, озаряющее только руины. Здесь розы не цветут, соловьи сюда не залетают. Воздух отравлен, им могут дышать только зловещие совы; почва осквернена, и на ней вырастают только ядовитые растения, с мрачно-причудливыми очертаниями. Даже изысканные благоухания, которыми наполнено это мертвое заколдованное царство, так странны, так загадочны, что, доставляя минутное наслаждение, тотчас требуют горькой расплаты, они смущают душу, погашают волю, внушают мысли и поступки, которые влекут за собою раскаяние. Здесь никто не говорит о любви человека к человеку, эти чувства – сказка старых дней. А между тем поэту так хочется любить людей, так страстно хочется обожать женщину. Временами из его надорванной груди вырывается хриплый крик, но пустыня молчит, в ней нет отклика; перед утомленными взорами проходят смутные окровавленные тени, они безмолвствуют и говорят своим молчанием; вот они идут, идут, эти жалкие маниаки, падшие женщины, убийцы, удушающие совесть вином, дряхлые старухи, обманутые детьми, люди с слепыми сердцами, люди с голодными душами.
Мы развертываем длинный свиток и, видя всё одни и те же песни отрицания, понимаем, что перед нами – душа, переполненная пыткой, что этот стих, блестящий, острый и холодный, как клинок, создан не для украшения. Мысли и образы закованы в тесные латы, в кратких стихотворениях, в сдержанных строках нет того лиризма, которым отличается чувство в первую минуту его возникновения, но это обманчивое спокойствие есть обманчивая и чудовищная тишина омута, в котором кружится скрытый водоворот; глянцевитый блеск водной поверхности пугает взоры, говорит о том, что в глубине нас подстерегает гибель. Это спокойствие сильнее того восторженного отчаяния, которое, выражаясь страстными воплями, находит в самом себе горькую усладу, находит известное удовлетворение в глубине страдания. Перед нами шаг вперед в определенной сфере психологических явлений. Страх начинается тоской и постепенно переходит в ужас, который сперва проявляется шумно, потом, увеличиваясь, делается тихим, как бы с