Она предпочитает позу «стоя, прогнувшись вперёд», но сейчас не на что опереться. Она вырывается и опускается на пол. Я поднимаю влажное полотенце и аккуратно расстилаю его, чтобы на теле не осталось вмятинок от циновки. Кстати, пол здесь теплее, чем в остальной квартире.
Сам я расстёгиваю рубашку, всё остальное делается за меня Катрине. Она расстёгивает молнию на брюках, и они съезжают на пол, потом стягивает ниже колен трусы от Calvin Klein и оставляет меня так. А сама кладёт прохладную руку на мой встрепенувшийся пенис и ласкает его, пока не доводит до кондиции. Готов парень. Теперь она хочет, чтобы я вставил его в неё.
Поэтому она откидывается спиной на полотенце, раздвинув ноги, и лежит как непонятная штучка из слоновой кости. От её и моих гениталий идёт слабый, но острый и, в общем, отвратительный запах соития. Я скидываю трусы и брюки, носки пусть будут. Уже укладываясь на ней, я думаю: напрасно я швырнул брюки, надо было сложить их, если уж некуда повесить.
Всё устраивается в мгновение ока. Она сама направляет пенис, и вот я уже внутри, в мокром и ненасытном тепле. Её нутро будто затягивает, кажется, что там вакуум. Когда пенис выныривает наполовину, то губы следуют за ним, будто они отдельные существа, которые впились в него и давай зацеловывать ненаглядного. Катрине всхлипывает.
На твёрдой поверхности легко, оказывается, изучать её внутреннюю анатомию, где пустоты, где дно, от этого я страшно возбуждаюсь. То, во что я упираюсь, — крепкое тело, а не жёсткий матрас, это точно. Я опускаюсь на локти и несмело целую её в плечо. Надо сказать, мы с Катрине никогда не целуемся, даже во время соития.
Всхлипы сменяются завываниями. Я пугаюсь: только бы она не начала разговаривать.
Она начинает.
— Сигбьёрн?! Ещё. Ещё. Говори со мной!
— Хорошо, правда? — пытаюсь я.
— Да. Хорошо. Нет. Скажи, что тебе. Ещё. Скажи, что тебе. Ещё. Ещё. Скажи, что тебе охуенно нравится выёбывать мою пиздёнку.
Она перешла на «шо» и «ишо».
Я бормочу нечто нечленораздельное.
— Нет! — визжит она. — Скажи как я хочу!
— Слушай, подумай о соседях, — урезониваю я.
— НЕ БУДЬ ТАКОЙ ЗАРАЗОЙ! — шипит она. — Насрать на соседей. Ну! Давай скажи: мне охуенно нравится выёбывать твою пиздёнку!
В её устах эти слова звучат довольно эффектно. К тому же, строго говоря, мне её вагина не кажется пиздёнкой. И я предпочитаю для неё более цивильные названия. Но соловья баснями не кормят.
— Мне нравится выёбывать твою пиздёнку, — повторяю я почти шёпотом.
— Да. Так. Так-так.
Я ложусь на бок и принимаюсь массировать её твёрдые, как резиновые заклёпки, соски, повторяю «пиздёнка» ещё раз, чтоб уж без претензий.
Но нет.
— Скажи, что я блядь. Скажи, что у меня пизда за уши заворачивается.
Боже правый.
— Пизда блядская, — пытаюсь я творчески развить сюжет. Она теперь сама качает меня так, что я могу ничего не делать. Меня начинает разбирать, в крестце завинчивает. Чтобы не кончить раньше времени, я принимаюсь думать про белую кухню со стеклянными вставками и неизбывными фацетками.
— Пизда блядская. Блядь пиздённая. Блядская блядь, — повторяет она как заведённая. — Ну ещё! Ещё! Насаживай меня на свой хуй!
А я чем занимаюсь? Эх, раз, ещё раз, ещё, похоже, много-много раз. Сегодня здорово как никогда. Вдруг до меня доносится музыка. Басы. Медленная мелодия. Подробности не разобрать из-за Катрининых воплей.
— Ну же, ну! Выеби меня.
— Я тебя ебу.
И это чистая правда. Потом я ещё по доброте добавляю в довесок «в блядскую пиздёнку».
— Нет! Представь, что под тобой другая, девка съёмная. Прикинь. Такая смазливая пампушка. А я сижу рядом и смотрю на вас.
Она тоже перешла на шёпот.
— Смазливая пампушка, — удаётся мне произнести, хотя и рассеянно. Мелодия какая-то знакомая.
— Ну давай, давай. Вот твой мокрый раздутый хуй ныряет в неё, потом выходит. И так долбит, долбит. А я смотрю.
— Ты смотришь. А я долблю.
— Вот! — кричит она.
Соскальзывает с моего крючка с чмокающим звуком, который в голой комнате просто оглушает, честное слово, засовывает себе туда руку, по-моему, по локоть и давай наяривать, так грубо, как я и не решаюсь. А потом раз — левой рукой хватается за мой член и в две руки мастурбирует нас обоих. Я стою на коленях, упираясь ими ей в попу, и смотрю на неё. Жгучая похоть сгущается в темноте. Мы практикуем коитус интеруптус.
— Уже! Уже! УЖЕ! — вздрагивает Катрине. Шар в лузе. Я догоняю секунд через пятнадцать, много двадцать. Почти всё вытекает ей в ладонь и немного на левое бедро. Спермы много, мы давно не занимались сексом. Она что-то комковатая на вид. «Фуф», — говорит Катрине и смеётся.
Вот мы и отпраздновали новую квартиру.
Пока мы лежим обнявшись и моя рука покоится на её талии, а сам я думаю о том, что зябну и как мы скоротаем ночь на голом полу, Катрине тоже различает музыку.
— Слышишь?
— Слышу. Что-то знакомое.
— Уитни Хьюстон, а песня — «I Will Always Love You»[1],— хохочет Катрине.
— Ты думаешь? А не Беттан? Ну что, хорошо было?
— Уу, — тянет Катрине.
— Блядская пиздёнка, — произношу я.
— Отстань!
— Ты такая мокрая, из тебя льётся, — говорю я зачем-то, видно, чтоб подразнить её, показать ей, куда она катится.
— Заткнись! — огрызается Катрин.
Музыка замолкает. Это у соседей сверху.
Потом шарманку заводят снова. Десяти, ну пятнадцати, секунд хватает нам, чтобы удостовериться: это тот же самый хит «I Will Always Love You». Басы мягко гукают в потолок, голос растворяется в бесконечно-протяжных руладах, дыхательная техника за гранью возможного, будто узкая багряная линия прочертила серый бесстрастный потолок.
— Какого чёрта запузыривать одно и тоже два раза подряд? — задаю я вопрос.
— Наверно, это привидения, — предполагает Катрине. — Неприкаянная душа бедной кассирши из магазина «RIMI», утонувшей во время вожделенного отпуска на Канарах. Не в силах упокоиться с миром, несчастный призрак часами гоняет любимую песню. И так каждую ночь.
Она хмыкает.
— Сомневаюсь, что кассирша жила в таком доме.
— Ладно, пускай элитная куртизанка, которую нашли задушенной.
— А если в порядке мыслительного эксперимента предположить, что мы имеем дело с живым существом? — спрашиваю я.
— Тогда это одинокая сентиментальная тётка, — морщится Катрине.
У нас нет записей Уитни Хьюстон. Я всегда числил её заодно с Элтоном Джоном, но эта мелодия, которую я раньше не слышал, производит другое впечатление, она более глубокая и подлинная. В ней есть нечто настоящее. Любовь, наверно. Возможно, нам следует купить проигрыватель. Мы лежим на влажной, измазанной спермой махровой ткани «фротте», агаве, каучуке и дубе. Уличный свет окутывает Катрине шафрановым цветом. На третьем этаже поёт Уитни Хьюстон.
Катрине вытягивает руку и щекочет меня за яйца.
— Как насчёт дубля два?
И мы проделываем всё ещё раз.
— Командиркуданести?
— Этошолимашинкастиральная?
— Ближеподогнатьнеможемникак!
— Щаназадсдадимидиванчиквашвытащим.
Грузчики. Самое невыносимое в переезде.
Больше всего хочется сбежать из квартиры, пусть эти изъясняющиеся на птичьем языке хмыри в разлапистых рукавицах хозяйничают сами. Но боязно. Люди, благосостояние которых зависит от того, какой вес они могут поднять на грудь или сволочь на загривке, неизбежно, как и все вьючные животные, весьма примитивны, а поскольку работа скучная, они всё время ищут развлечений — в смысле: чего б сломать?
«Ёмоёчойтосней?» — слышишь ты под аккомпанемент разлетающегося в пыль фарфора. «Непрошламалешко?» — под стук лакированной крышки концертного рояля о свеженький косяк. «Пропадаймоятелега!» — под резко обрывающийся смех, когда впопыхах зашвыривают в квартиру стул, а он, ясное дело, приземляется на стеклянный стол от гарнитура и разбивает его вдребезги. Всё это я слыхал и прежде.
Жаловаться бесполезно. Вы можете сколько угодно тыкать нахала носом в поцарапанный рояль и призывать к ответу. Он поднимет на вас бессмысленные глаза, разведёт руками, скажет «Тяжёлыйчожвыхотитебывает. Вроденестрашно?» и затушит самокрутку, вид которой не оставляет места сомнениям в её происхождении: спускаясь вниз за очередной жертвой, грузчик подцепил в прихожей обоину и набил её табаком. Мне даже интересно, как выглядит дом грузчика, неужели и там кругом разбитые вазы, поцарапанная мебель и вмятины на всей технике? Не исключено. На выезде веселее, но дома-то приятнее!
На фасаде посудомоечной машины «General Electric» (хромированная сталь, глазки индикаторов оправлены в тёмный окисленный алюминий) здоровущая вмятина. Впечатление такое, что кто-то саданул по ней кованым сапогом. Нарочно. Я просто вижу, как перемигиваются двое самых младших в бригаде, два братца, как подначивают друг дружку: «Слабо?» и как потом один из них задирает ногу и бьёт, и ржёт при этом: им не понравилось что-то — что-то — во мне или в моём поведении, а вещь, вот она, в их власти.
Я пробую держать себя в руках. Дожидаюсь бригадира — это семейная фирма, значит, он приходится отцом обоим вредителям, которые продолжают азартно играть в вышибалы с моими вещами по всей квартире, — веду его в кухню и показываю ему, что случилось. Он склоняется над вмятиной и принимается ковыряться в ней, как если бы её можно было отыскать только на ощупь. Я вижу, как его заскорузлые, с въевшимся никотином пальцы движутся вдоль воронки, оставляя отпечатки вдвое, по-моему, шире, чем у нормального человека. В его рукавице, которую он положил на крышку изуродованной машины, разместилось бы ежовое семейство.
— Бываетсамипонимаете. Вроденестрашно?
Ему лет пятьдесят пять, он облачён в грязный синий комбинезон, а вокруг шеи обвязан детский шарфик с красным рисунком. Когда смотришь на него, первым делом, сразу за кулаками, в глаза бросаются желтушные белки глаз и свисающая из носа растительность, которая приходит в движение при каждом вдохе.