Помимо Тонды Локитека, все стремительней приобретавшего в глазах Франтишека черты античных героев, начиная с Ахилла и кончая Тезеем, и Лади Кржижа, на картинах которого многие скалы имели ярко выраженные женские формы и который любое девичье сердце мог завоевать своим молчанием и взглядами легкими, как прикосновение кисти, его притягивал к себе, словно магнитная гора из «Тысячи и одной ночи», также и некий Иржи Птачек, фантом театрального закулисья, пражских пивнушек и парков, лицедей с замаранной репутацией, но вместе с тем великолепный рассказчик, живописующий свои невероятные похождения и обладающий невероятной фантазией. Франтишек с открытым ртом выслушивал его утренние байки о ночном Петржине, Стромовке или Кампе и трепетал от пока не воплощенного и потому еще более страстного желания.
— Ты можешь мне не верить, — нашептывал ему Иржи Птачек, и глаза его, освещенные внутренним светом ночных похождений, горели, но сегодня ночью я видел парня с девчонкой, которые занимались любовью прямо у памятника Махе на Петржине. Она прижималась к памятнику, и видать по всему, эта работа была ей явно по вкусу, потому что она все время блажила: «Гинек, Ярмила, Вилем!» Ты можешь себе такое представить?
И Франтишек, даже в столь нехудожественной передаче Птачеком ночного монолога незнакомой чтицы, провидчески распознал вдохновивший прославленную поп-группу источник — Эмиля Франтишека Буриана, о чем он недавно где-то читал, — и вздрогнул в священном восторге пред величием любви и искусства. Ведь из подобных бесценных минут познания и прозрения и состоит человеческая жизнь. Это и есть тот самый уток, что бежит поперек нитяной основы будничных впечатлений, формирующих охват и эластичность полотна нашей памяти. И Франтишек каким-то шестым чувством определил его, хотя словами, вероятно, не сумел бы выразить. И он как лунатик побрел в клуб, чтобы столь драгоценный, быстротекущий миг удержать чем-то прочным и основательным. Более опытный человек на его месте забился бы, видимо, в уголок, чтобы свои ощущения спокойно проанализировать. Возможно даже, доверил бы их дневнику, но Франтишек, ослепленный и обалдевший, вместо этого взял коньяк.
Легкий мыльный аромат ударил через нос в голову, и почти тут же в его сознание пробился сначала слабый и далекий, но, как летняя гроза, стремительно приближающийся и нарастающий рокот разъяренных мужских голосов.
Двери клуба разлетелись настежь, и в помещение, словно боевой газ иприт, от которого тело покрывается волдырями, ворвалась толпа яростных «спесивцев», чья кровь еще пенилась и бродила и лица были свирепы. Толпой верховодили и задавали тон господа артисты Грубеш и Зивал, высокие и плотные телом, что особенно подчеркивали деревенские синие казакины и желтые рейтузы их костюмов.
— Ты девка продажная! — орал пан Грубеш своим пропитым голосом. — За пару крон с тобой может переспать каждый! Тьфу! — И он ловко послал плевок прямо на кожаный сапог пана Зивала, багрового, словно омар под майонезом.
— И это говоришь мне ты?! — взвизгнул неестественной фистулой пан Зивал. — Ты, печально известный тем, что хватаешься за все без разбору, лишь бы заработать на кусок хлеба?! Господа, этот лауреат Государственной премии в «Швейке» играет Пепика Выскоча и блеет козой!
Исполнитель Пепика Выскоча дал ответный залп цитатой:
— Нет маленьких ролей, есть лишь маленькие актеры! Такие, как ты! Не брезгуют ничем, именно такие, как ты!
— Бедняга, — презрительно бросил Йозеф Зивал, в новой постановке «Наших спесивцев» исполняющий роль магистра Якуба Бушека, и повернулся к барменше Кларе, чтобы заказать две бутылки шампанского в честь премьеры, успешно бредущей к концу.
— Ты кого это обзываешь беднягой, карьерист несчастный! Если угодно, я — человек чести и на театре, и в жизни!
— Ты и честь? — мрачно хохотнул Зивал — советник Бушек в лицо Грубешу — советнику Шмейкалу. — Да знаешь ли ты, что такое честь?
Тут Вацлав Грубеш подскочил к своему оппоненту и стремительно, будто отбил теннисную подачу, влепил ему пощечину. Пан Зивал покачнулся, а лауреат Государственной премии пан Грубеш победоносно вскричал:
— Десять флаконов шампанского за мой счет! Денежки я заработал честно! А в твоей пене я даже ноги мыть не стану! — И он брезгливо оттолкнул бутылки, заказанные паном Зивалом.
Увидав столь вопиющую несправедливость, ненавидящий всякое физическое насилие, Франтишек поднялся со стула и, вдохновляемый примером Виннету, мстителя и защитника слабейших, а также Маржика и Васька Трубачева — любимых героев его давних детских книжек, уже готов был кинуться и пресечь этот безобразный конфликт, как вдруг почувствовал на своем плече чью-то дружелюбную, но твердую руку. Да, вы угадали, это был Тонда Локитек, появляющийся рядом с ним в минуты наибольшей опасности, подобно ангелу-хранителю.
Если б не своевременное вмешательство Тонды, Франтишек попал бы в ужасную историю и вся его жизнь пошла бы, наверное, совсем по другим рельсам. Но он подчинился Тонде и успел вовремя дать задний ход.
— Да нас..ть на них, — молвил Тонда философски. — Сорвут на тебе злость. А уйдут в обнимку. Они сроду друзья и останутся ими по гроб жизни!
— Что-о-о? — протянул Франтишек с недоверием. — Эта вот парочка — друзья?
— И были, и будут, — ответствовал Тонда и, усадив Франтишека обратно к столу, принялся вносить дополнения и уточнения в свой первый инструктаж о театральных кадрах, расцвечивая его новыми любопытными деталями.
— Дитя мое, эта парочка играла в театре, когда нас с тобой еще не было на свете. Что бы там ни было, но они окончили рабфак, потом ДАМУ и всю жизнь бежали в одной упряжке. Однако дальнейшие события развели их в разные стороны. Грубеш метил на место директора театра, да только ему дали от ворот поворот, и он вообще едва удержался в труппе. Естественно, теперь он не может спокойно слышать имя Зивала, ведь тот всегда был реакционером, а сейчас вылез в звезды первой величины.
Франтишек слушал Тонду, разинув рот, не спуская при этом глаз с героев его рассказа. После пощечины они уселись по разным углам и каждый занял противоположный конец стола. Пан Зивал, он же советник Бушек, уселся под портретом незабвенного Индржиха Мошны, а Грубеш — Шмейкал под портретом Эдуарда Вояна. Они наливали шампанское своим коллегам актерам, демократично переходящим от одного к другому, и чванливо ярились, словно два петуха, которых после боя с ничейным результатом хозяева держат на безопасном расстоянии друг от друга.
— Эх, Грубешу надо бы Зивалу пятки лизать, потому что именно Пепичек Зивал удерживает его на плаву.
Тонда раздумчиво отхлебнул «Св. Лаврентия» и деликатно, словно попочку новорожденному младенцу, промокнул платочком усы и губы.
— Все дело в том, что Грубеш практически на дне, и уже не первый годочек. С тех пор как женился и стал основательно закладывать за воротник. Эти его давешние политические амбиции просто взбрыки. А ведь был когда-то Номер Один! Куда Пепичеку Зивалу до него! А сейчас, если Зивал не подкинет ему до получки чирик-другой, так ему и кусать будет нечего, потому как ни в кино, ни на телевидении никакой ролью ему больше не разжиться…
— А как же пощечина? — осмелился усомниться Франтишек.
— Не первая, — хмыкнул Тонда, — и не последняя. Впрочем, им обоим все это до лампочки. Погоди, сам увидишь.
И действительно. Едва раздался первый из двух звонков, оповещающих конец антракта, «спесивец» Вацлав Грубеш вскочил со стула, хрипло объявил:
— Ну-с, господа, шутки в сторону, — и удалился в направлении сцены.
Остальные стали подходить один за другим к стойке и кричать Кларе, что, мол, хотят платить или чтоб записала на их счет, пока Йозеф Зивал не остался один. Он прошептал Кларке, опустив очи долу:
— За шампанское плачу я.
Франтишек удивленно вытаращил глаза.
— Вот видишь, — удовлетворенно хохотнул Тонда Локитек, — что я говорил? — И, похлопав Франтишека по спине, двинулся по своим делам.
До конца спектакля у Франтишека было время пораскинуть мозгами. И когда после поклонов с непременными корзинами цветов, которые, как объяснил Франтишеку Тонда, актеры частенько посылают себе сами, руководство театра пригласило всех, кто участвовал в премьере, в соседнее административное здание отметить это событие, Франтишек и тут продолжал пялиться исключительно на эту парочку трагикомических героев.
Пан Грубеш и пан Зивал передвигались по вощеному паркету зала, где были накрыты столы, свободно и непринужденно, как истинно светские люди. Более того, на физиономии Вацлава Грубеша поигрывала пьяненькая улыбка, Йозеф же Зивал, то и дело оборачиваясь, озабоченно бросал в сторону своего заклятого друга-врага взгляды, какими обычно смотрят вторые по рождению трудяги сыновья на своих перворожденных шалопаев братцев. Итак, завороженный столь сложными взаимоотношениями двух людей, между которыми стеной встала политика, Франтишек не заметил и чуть было не сшиб с ног старенького народного артиста Эмиля Слепичку. В «Спесивцах» тот не участвовал и спутал из-за своего вконец ослабленного зрения Франтишека с Вацлавом Дубским, точнее, с его исполнителем Павлом Лукашеком и потому, обхватив трясущимися руками Франтишека за плечи, радостно заверещал:
— Молодчина, мальчик, рад, рад тебя видеть. Рассказывай, как тебе игралось! Я в театре не был, сам понимаешь, все равно бы ни черта не разглядел!
Франтишека это нежданное обращение и доверительные объятия настолько сбили с толку, что он мог лишь топтаться в отчаянии на месте и глядеть по сторонам, нет ли поблизости Тонды, который в подобной ситуации наверняка бы не растерялся. Но Тонды не было, и Франтишек трусливо выдавил:
— Но ведь я вовсе никого не играл, Мастер!
— Что-о! — возмутился Мастер Слепичка. — Они тебя не поставили на премьеру?!
Этот вопрос лишь усугубил замешательство Франтишека. У него вдруг появилось ощущение, что его приняли за оскорбленного футболиста, которого незаслуженно удалили с поля. А старенький артист все не унимался: