Но свободное время промчалось незаметно, настал час ставить декорации. Франтишек надрывался за себя и за отсутствующего Тонду Локитека, и контейнеры с декорациями стараниями Франтишека пустели, словно цилиндр в руках фокусника. Покончив с разгрузкой, Франтишек вместе с Михалом Криштуфеком принялся таскать их или волочь волоком на сцену и ставить уже привычными, отработанными движениями. Медленно возникал задник с рваными дырами, прямоугольниками дверей и окон, которые вместе с мебелью создавали нужный изобразительный ряд и художественный фон для отдельных сцен и картин, чтобы помочь зрителю понять, где и что происходит. Простые белые двери вели в приемную доктора Галена, облезлые коричневые отворялись в квартиру счетовода, белые инкрустированные украшали приемную надворного советника Сигелиуса, а коричневые — но опять же с богатой отделкой — кабинет самого Маршала.
К семи часам в зрительном зале театра им. Гвездослава яблоку негде было упасть. Артисты, подуставшие от дневной репетиции, допивали в клубе свои тоники и кофе, помреж нервозно припадал к «глазку» в занавесе. За плотным, тяжелым занавесом было натянуто белое полотно для демонстрации короткометражек, чтобы заполнить паузу во время молниеносной перемены декораций — или, как говорят на театре, чистых декораций — между картинами, а пан режиссер Кубелик в портале дозубривал речь, которую ему предстояло произнести перед спектаклем вместо замещаемого им директора:
— Уважаемые и дорогие братиславские зрители, милые гости…
Но вот окончились речи, раздвинулся занавес, и полотно легко, как по маслу, поехало вверх. В братиславском театре, в отличие от родного пражского, сцена была оборудована современной техникой.
На просцениум вышел 1-й больной:
— Это мор, мор! На нашей улице в каждом доме он уже по нескольку человек свалил! Я говорю: «Гляньте-ка, сосед, ведь и у вас на подбородке белое пятно», а он отвечает: «Ну и ладно. Мне не больно». А сейчас у него, как у меня, кусками мясо отваливается. Это мор!
Белая болезнь ширилась, подобно кори. И пока за кулисами ревели моторы танков и бронетранспортеров, набирали скорость тяжелые бомбардировщики, готовые неукоснительно выполнять приказы Маршала, все больше и больше людей обнаруживали на своем теле белые, нечувствительные к боли пятна, первые признаки болезни «Morbus Tshengi»[3]. Барон Крюг переоделся в поношенное пальтецо, чтобы выдать себя за пациента-бедняка, надворный советник профессор Сигелиус успешно боролся с источаемым хворью зловонием в своем санатории, а доктор Гален продолжал стоять на своем. Его кабинет покидали исцеленные бедняки, но сильные мира сего, вроде Крюга, тщетно домогались чудотворного снадобья.
В зрительном зале никто не распространял проказу и не делал прививок Галена. Но белая болезнь лютовала и ширилась, приняв несколько иную, более скрытую форму. Кожа постигнутых болезнью оставалась чистой, но в памяти тех зрителей, кого поразил мор, с чудовищной быстротой расплывались белые пятна, а сердца загнивали от злобы.
Антивоенная пьеса Чапека в тот день возымела такое же действие, как вакцина, неосторожно введенная пациенту-аллергику.
Когда Маршал в исполнении народного артиста Сватоплука Пшенички, раскорячившись на балконе, подобно Муссолини, с его квадратным подбородком, бросил свою реплику в разъяренную толпу статистов: «Я войной пошел, не утруждая себя унизительными переговорами с этим маленьким, ничтожным государством, которое вообразило, будто может безнаказанно провоцировать и оскорблять наш великий народ», зрительный зал вдруг поднялся в пароксизме и корчах внезапно вспыхнувших бурных оваций.
Весьма возможно, что в этом зале среди зрителей были и такие, которых не коснулась проказа Ченга и память которых работала безотказно! И никакая ложь и слепая злоба не в силах были вытеснить из их сердец симпатию и благодарность за возвращенную свободу, ведь с той поры не прошло и двадцати пяти лет. И в толпе на сцене тоже наверняка были такие, кто знал, что Маршал не прав. Но, увы, среди публики не случилось доктора Галена, у которого хватило бы отваги открыто заявить свой протест. Не исключено, конечно, что те, другие, все равно стерли бы его в порошок…
Итак, обливаясь потом, Маршал — пан Пшеничка — после окончания второй картины, ничего не понимая, выскочил за кулисы. Перепуганный насмерть режиссер Кубелик, словно павиан в клетке, метался по гримерной Мастера и, призывая громы и молнии на головы зрителей, клял свою судьбу, «Белую болезнь», ее автора и директора театра, который мудро уклонился от гастрольной поездки.
Происшедшее было рассмотрено на экстренном совещании руководства театра сразу же после окончания спектакля, но Франтишек об этом ничего не знал. Вместе с остальными монтами он демонтировал после нервно доигранного спектакля декорации и носился, подхваченный столичным вихрем, от одной вехи[4], не находя свободных мест, к другой и рванул наконец в ночную винарню «Перуджа», где тогда еще в полном блеске царил секс: «Striptease non stop»[5] — орали неоновые буквы, а у входа висело неприметное объявленьице: «Обязательный ассортимент блюд на сумму 100 крон». Франтишек скрепя сердце обменял зеленую стокроновку на бланк, который ставил в известность, что при его утере взимаются дополнительные пятьсот крон, и был допущен в зал с соблюдением некоей тайны, словно член масонской ложи.
Представление было в самом разгаре. В центре на площадке, отведенной для танцев, тесно сдавленной овальными столиками, рассеянно скидывала с себя одежки «парижская» продавщица фиалок, полагая, очевидно, что подобной самодеятельностью сможет увеличить свой жалкий заработок. Увы, тщетно. Никто ее не подозвал, не купил цветов и не сделал никакого иного предложения. Впрочем, ее фиалки были искусственными, и бюст, несомненно, тоже. Наконец, слегка расстроенная, она собрала одежки и скрылась со своей корзинкой за кулисами. Художественную эстафету приняла экстравагантная модельерша. Она наряжала в пестрые яркие тряпочки трех голеньких девчонок, стоящих на площадке в довольно странных застывших позах, словно манекены в витрине модного салона. У Франтишека перехватило дыхание, он отхлебывал кислое «Вельтлинское зеленое» и глубоко затягивался американской сигаретой «Мальборо», пока наконец от всего этого у него голова не пошла кругом.
Поздней ночью, засыпая в гостиничном номере на постели, примятой сотнями тел, он рапидом прокрутил в памяти случившееся за прошедший день. Сейчас, естественно, он играл в своих воспоминаниях абсолютно иную, многим более достойную роль, которая наконец привела его на сцену театра им. Гвездослава: Франтишек был молодым талантливым артистом, сменившим потерпевшего полное фиаско Маршала — Пшеничку, а потом оказался в «Перудже». Теперь он видел себя восходящей звездой эстрады, пробуждающей в угасших сердцах несчастных герлс доселе невиданные и нежданные страсти и надежды. Но Франтишек обращает внимание лишь на бедняжку-неудачницу — парижскую цветочницу, которая, впрочем, вовсе не бедняжка, а ни более ни менее как внебрачная дочь венгерского аристократа, потерявшего после февральских событий все свои поместья и пустившего пулю в лоб именно тут, на танцевальном паркете многогрешной «Перуджи». Франтишек уводит цветочницу к себе в отель, естественно расторгнув ее унизительный контракт, и вместе с толстой пачкой банкнот швыряет обрывки контракта в физиономию хозяина этого сомнительного заведения. В отеле Франтишек предлагает бедной девушке свое ложе, а сам собирается пристроиться на плющевой софе, но благородная красотка стерпеть этого не в состоянии. Опытной рукой она стелет фривольное гостиничное ложе, после чего заключает своего спасителя в благодарные объятия и прижимает к своему упругому и явно импортному бюсту. В этой победительной позе Франтишек наконец погружается в сон.
Разбудило Франтишека полуденное солнце, проявив при этом максимум терпения, в отличие от горничной, безуспешно ломившейся в дверь. Душ поставил его на ноги, а поздний завтрак окончательно сделал человеком, имя которого, возможно, и не звучит гордо, однако вполне прилично.
Второй день пребывания в Братиславе, точнее, вторая половина второго дня промчалась, словно весенние каникулы. Не успел Франтишек оглянуться, как наступил вечер, а вместе с ним и спектакль «Белая болезнь», которому предшествовал военный совет всех административных звеньев театра. Присутствующих ознакомили с тактическим планом и конкретными боевыми задачами, исполнение коих долженствовало воспрепятствовать повторению вчерашней политической обструкции Маршалу.
— Задача ясна, — гремел, взгромоздившись на свернутый задник посреди репетиционной, где проходило импровизированное собрание, режиссер Кубелик. — Наша задача не дать классовому врагу проявить себя и навязать нашему спектаклю смысловую нагрузку, которой он не несет. Мы обязаны любой ценой не допустить, чтобы горсточка провокаторов стравливала нас с Чапеком!
Послышались скромные аплодисменты, к которым Франтишек, не слишком вникая в слова оратора, охотно присоединился. После выступления режиссера Кубелика все разбрелись по своим местам.
— Прошу внимания, — послышался из репродуктора тихий, вкрадчивый голос помрежа, ведущего спектакль. — Внимание! Начинаем! Первый больной, второй больной — на сцену! Массовке занять места, господам Пшеничке, Кокешу и Колинскому приготовиться, техника — даю первый, даю первый!
— Уж очень ты что-то рвешь пупок! — сказал кто-то над самым ухом Франтишека. Он в удивлении оглянулся, но успел заметить лишь черный рабочий халат, исчезающий во тьме закулисья. Он смотрел вслед и тщетно прикидывал, в чем успел провиниться или нарушить неписаный закон монтов, который велит никогда и ни при каких обстоятельствах не выслуживаться перед начальством. Но тщетно пытал он свою совесть. Нет, ни единый проступок против товарищеской этики не приходил ему на ум, ибо если он и вкалывал подчас за двоих, то тихо и неприметно. И кроме старшего — бригадира Кадержабека — едва ли кто это приметил. А пан Кадержабек, в конце-то концов, вовсе не начальство, хотя он руководит работами, но сам тоже не сидит сложа ручки, а это, как известно, имеет решающее значение.