Тактический план режиссера Кубелика зиждился на факторах быстроты и натиска. Игра, в которую он хотел сыграть нынешним вечером с идейно незрелой публикой, или, точнее сказать, с ее худшими представителями, оказалась чем-то вроде блицтурнира, и потому спектакль набрал темп, похожий скорее на хоккейный матч, нежели на солидный, более того, подчас ревматический чешский драматический театр. Больные, пораженные белой болезнью, двигались шустро и проворно, совсем как при замене игроков на ледяном хоккейном поле, а доктор Гален ни в чем не уступал новенькому игроку на первенстве мира, ведущему шайбу и бесстрашно и упорно отбивающему сыплющиеся на него со всех сторон тычки и подножки.
Темп, заданный актерами на сцене, вскоре передался и всем остальным за кулисами. Костюмерши в костюмерной метались совсем как продавщицы в универмаге «Белая лебедь», реквизиторы и монты то и дело возникали из-за кулис на просцениуме, подобно мальчишкам, собирающим мячи возле теннисных кортов.
Вот уже окончилась четвертая картина второго акта. Франтишек с Михалом Криштуфеком незаметно сняли с петель белые двери приемного покоя доктора Галена и в тот момент, когда, отринутый Галеном, потерянный и отчаявшийся, барон Крюг собрался покинуть его скромный кабинет, рванули вперед со скоростью, заданной всем спектаклем. Но и барон Крюг заслуженный артист Богумил Кокеш, — едва угасли софиты, тоже взял темп, абсолютно не соответствующий глубине его переживаний, и тоже кинулся к дверям, где вместо них уже зиял черный провал. И вдруг во тьме на его пути появилось нечто огромное и белое, оно надвигалось прямо на него, и сам он безудержно мчался ему навстречу. Крюг — Кокеш взревел от ужаса и неожиданности. Точно такой или по крайней мере весьма сходный вопль, надо полагать, издал капитан несчастного «Титаника», когда перед ним в каше из тумана и тьмы возник блуждающий айсберг. Впрочем, в обоих случаях столкновение было неотвратимым и неизбежным.
Удар оказался, как говорится, лобовым. Франтишек в последнее мгновенье попытался предотвратить надвигающуюся катастрофу и подался чуть влево, успев сдавленным голосом крикнуть: «Атас! Кокеш!», но Михал, которому спина Франтишека загораживала перспективу, ничего не понял и продолжал рваться вперед. Массивные белые двери развернулись вокруг своей оси, и стокилограммовый заслуженный артист, ставший жертвой массы собственного тела плюс ускорения, уже не имея возможности притормозить, врезался в дверь своим высоким, впрочем, в данный момент склоненным челом, будто разъяренный бык в развевающуюся мулету на арене во время корриды.
Но ведь двери не мулета! Послышался глухой удар и вслед за ним вопль. Михал с Франтишеком от испуга выпустили двери из рук и кинулись, чтоб подхватить рухнувшую было надежду и гордость театра, Мастера Кокеша, но тот в последнюю минуту каким-то образом все-таки удержался на ногах и, словно раненый бык, которому бандерильеро всадил-таки в холку две бандерильи, вскинув голову, издал воинственный рык, инстинктивно стремясь уйти от опасности, и развернулся на сто восемьдесят градусов. Но счастье не способствовало ему, и падающие двери, поддав в спину, вытолкнули Мастера Кокеша в сторону авансцены, где в этот момент спускалось вниз, словно атакующий истребитель, серебристое полотно, утяжеленное по нижнему шву массивным брусом, целью которого было оттягивать полотно вниз, чтобы не было не единой морщинки. Эта раскачивающаяся корабельная рея приласкала бедолагу актера по голове с такой силой, что ноги его подломились. Мастер Кокеш сделал по инерции еще несколько шагов, и, когда уже казалось, что он вот-вот рухнет в объятия седеющей дамы в первом ряду, мирно поглощавшей шоколадные конфеты, он развернулся влево и встал на колени.
А спектакль продолжался, и все шло своим чередом. Осветитель в своей ложе о последних событиях на полутемной сцене не имел ни малейшего понятия и спокойно делал свое дело. И вот на серебристом полотне сначала появилась колючая проволока, затем собаки, натасканные на людей. Собаки рвались к стоящему на коленях Мастеру Кокешу с раздирающим нервы и душу рычанием, лаем и воем.
И тут Богумил Кокеш не выдержал. Он вскрикнул и закрыл лицо руками, но на просцениум уже выскочил помощник режиссера и при активной помощи перепуганного машиниста, на ком, естественно, в этой истории не было никакой вины, подхватив разжиревшего трагика под мышки, выволок его в боковую кулису.
Спектакль окончился без каких бы то ни было дальнейших неприятностей, но барон Крюг вел себя сдержанно и производил впечатление человека, находящегося то ли в трансе, то ли во власти наркотиков. Впрочем, это соответствовало истине, ибо доктор Когоутек сделал ему укол, всадив в него все имеющиеся под рукой успокоительные средства, чтобы хоть как-то поставить на ноги. Говоря по правде, и Маршал держался значительно осторожнее, и потому его моральное перерождение под занавес выглядело правдоподобнее, нежели обычно. Художественная сторона спектакля, таким образом, ничуть не пострадала, но что с того? «Инцидент есть инцидент и требует разбирательства». Режиссер Кубелик приказал Франтишеку и Михалу сразу же после спектакля явиться к нему в артистическую. И вот они стоят на пороге, словно две сиротинушки, а начальство, возглавляющее гастрольную поездку, мечет в них взгляды, острые, как стрелы. После минутного молчания режиссер Кубелик отправил в нос щепотку голландского табака, на который только-только перешел с сигарет, потому что стал бояться рака легких, тихонько отфыркнулся и приступил к допросу.
— Мы с вами уже знакомы, не так ли? — атаковал он слабейшее звено, которым, несомненно, являлся Франтишек.
— Да, Мастер, — покорно согласился Франтишек.
— Это вы после премьеры «Наших спесивцев» относили коньяк Слепичке и Лукашеку?!
— Да, это я относил коньяк, но дело в том… — начал было мямлить Франтишек.
— Если, конечно, вы этот коньяк не выпили сами, — продолжал Мастер Кубелик мрачно, — на пару со своим дружком! С вас станется и не такое.
Франтишек стал белым как полотно. В голове вертелись известные пословицы насчет того, что «у лжи короткие ноги», а «правда всегда победит», и он уже собрался во всем честно и до конца покаяться, как последовал вопрос:
— Вы давно работаете у нас в театре?
— Два с половиной месяца, пан режиссер.
— И какой же, скажите на милость, идиот включил вас в гастрольную поездку, если вы на театре без году неделя?
Франтишек сглотнул слюну и, скорее всего, ответил бы молчанием, но тут в разговор вмешался Михал Криштуфек и невозмутимо ответил:
— Вы, Мастер, — и, подняв руку, словно желая остановить возможные возражения, продолжал: — По рекомендации пана Кадержабек, естественно.
— Ага, — молвил режиссер, чуть насторожившись, — кстати, а как долго на театре вы?
— Пять лет, — заявил Михал с преувеличенной гордостью.
Режиссер Кубелик, чуть свесив голову набок, глядел на них, видимо размышляя, как ему поступить. Он рассеянно отхлебнул вина из бокала, стоящего перед ним на столе, и со все возрастающим подозрением снова вперил испытующий взгляд в глаза Михала.
— Почему же я вас никогда не видел?
— А потому, вероятно, что я стремлюсь не привлекать к себе излишнего внимания, — ответствовал Михал с оттенком высокомерия в голосе.
Режиссер Кубелик только и смог ответить:
— М-да, — но тут же вскочил со стула, словно во внезапном озарении, и, нацелив указательный палец в сторону провинившихся, заорал: — Вы все это проделали нарочно! Вы хотите уничтожить меня! Немедленно признавайтесь, кто вам это приказал!
Но Михал не оробел и решительно, будто рапортуя о ходе боевых действий, воскликнул:
— Вы сами, Мастер! Этот приказ мы с Локитеком получили от вас во время первой генеральной репетиции три года назад. Вы сказали: «Эй, вы, парочка! Как только барон Крюг повернется и двинется прочь из кабинета, снимайте двери и, едва сцена начнет погружаться во тьму, тут же бегите с ними к левому краю. Да не вздумайте копаться. Вам на все отводится тридцать секунд!» Вот мы и не стали копаться. Правда, теперь двери вместе со мной таскает не Локитек, а Франтишек.
Режиссер Кубелик отнюдь не был идиотом. И, хотя считал всех и каждого, от актеров и до технического персонала, многим ниже себя, тем не менее, нарвавшись на сообразительного противника, тут же давал задний ход.
— Ага, — снова сказал он, — у вас есть желание сделать из меня дурака!
— Что вы! Я себе такого никогда не позволю, — ответствовал Михал, оскорбленный в самых лучших чувствах, а Франтишек тем временем лишь потел и сглатывал слюну. — Я, — продолжал Михал, — между прочим, считаю вас после пана Пискачека вторым по величине режиссером в нашем театре.
— Одна-а-а-ко, — протянул режиссер Кубелик и удивленно поднял брови, — но я всегда полагал, что первый по величине — я! — Он какое-то время снисходительно переводил взгляд с Михала на Франтишека и обратно и вдруг добавил — Чтобы у вас не было причин считать меня тщеславным и мстительным, на этот раз мы обойдемся без штрафа. Ступайте!
— Что все это значит? — растерянно спросил Франтишек, когда они удалились на безопасное расстояние, но тем не менее воровато озираясь. — Ведь не мог же он подумать, что мы сделали это специально?!
Михал вздохнул с подвывом.
— Ах ты, божий человек. Неужели все еще не сечешь, что кто-то нас подзаложил?
— Но кто и зачем?
— «Зачем да почему», как говорится — кое-что по кочану! Эх ты, дитя малое. Оглянись вокруг. Главное, поглядывай направо. Все! Дружище, больше ты от меня ничего не добьешься!
И действительно, больше от него Франтишек ничего не добился. В ту ночь ему спалось в гостиничном номере намного хуже, нежели накануне. Впервые с того дня, как пришел в театр, Франтишек почувствовал, что все не так-то просто и он снова одинок. Он вспомнил Тонду, и тоска снова навалилась на него. И, лишь сообразив, что утром они возвращаются в Прагу, Франтишек наконец повеселел.