— Ну, Алексей Иванович...
— Оброс, оброс! — решительно перебил Вербин. И с каким-то ожесточением стал выкрикивать: — Заплесневел!.. Пылью покрылся!..
А потом опять долго молчал, так долго, что Глеб не знал уж, что и делать.
— Вот что... — заговорил наконец Вербин. — Пойдем-ка мы с тобой выпьем... а?
— Ну... хорошо, — облегченно вздохнув, согласился Глеб. — А куда?..
— Да хотя бы в кабачок…
И они молча отправились в кабачок. Так в Небратске называли ресторан возле колхозного рынка.
Беспощадный Виноградов
«Виноградов снижает успеваемость в техникуме!»
«Чересчур принципиальный товарищ...»
«Перегибает...»
«Моя перед экзаменами не могла уснуть. Говорит: мама, я только начну засыпать — вижу, как Виноградов мне двойку ставит...»
«Подумаешь... герой!»
«А самомнение какое!»
«Высокомерен...»
Подобные суждения не раз приходилось слышать Глебу в преподавательской.
Виноградов был среднего роста, коренастый, крепкий; красивая седая голова, строгое лицо, голубые глаза. Одевался обычно в добротный темно-синий костюм, носил красный клетчатый галстук и безукоризненно белую рубашку. В движениях был энергичен, однако словоохотливостью не отличался, разговоры в преподавательской поддерживал редко, а если и говорил с кем, то частенько с иронической интонацией. За это тоже, как понял Глеб, Виноградова недолюбливали, искали в каждом его слове намек, подковырку, насмешку...
Конечно, не со всеми был Виноградов таким «колючим». Например, с молоденькой преподавательницей английского языка Викторией Робертовной он был совершенно другим. Тут он как бы смягчался, становился добрее, тише. Они уединялись обычно где-нибудь в уголке преподавательской и негромко разговаривали. И вид у англичанки был такой, что вот-вот она расплачется; а Виноградов успокаивал ее, смотрел сочувственно и грустно.
О чем они говорили, никто не знал, однако весе хорошо знали, что у Виктории муж пьяница и что она, имея на руках двух малышей, мучится с этим мужем. А потому нетрудно было догадаться, что она рассказывает Виноградову о своем житье-бытье, облегчает душу.
Однако и те преподаватели, которые недолюбливали Виноградова, и те, что любили его, когда разговор заходил о его прошлом, были едины во мнении: да, его прошлое заслуживает всяческого уважения. Виноградов, как узнал Глеб, прошел всю войну, был дважды тяжело ранен, а под Житомиром у него погибли во время бомбежки жена и дочь. А он так их любил, говорили, что после войны не захотел жениться ни на ком; так и живет с тех пор один.
На педсоветах Виноградов выступал редко, а если и выступал, то, как правило, с критикой.
— Из стипендии сделали пугало, — сердито сказал он однажды. — Снятием со стипендии угрожают, Студент плохо учится — снимем со стипендии, нарушает дисциплину — снимем со стипендии, убегает с собраний — снимем со стипендии, не ходит на репетиции хора — снимем. Как же, спрашивается, дошли мы до жизни такой?..
— Что поделаешь... — вздохнув, проговорил завуч.
— Что поделаешь? — подхватил Виноградов. — А вот думать надо, что делать. А то получается очковтирательство. Ставим галочки: хор есть, лекцию провели, диспут провели, присутствовали поголовно все. Это же легче всего — пригрозили снятием со стипендии и живем не тужим. Гораздо труднее разъяснить, убедить, заинтересовать лекцией, диспутом так, чтобы отбою не было. Позор нам, коль мы то и дело прибегаем к финансовой дубинке!..
Ох, как не понравились слова Виноградова директору и завучу!.. Выражение на лице у директора было такое, будто он только что выпил настойку полыни...
Что же касается Глеба, то насчет «финансовой дубинки» он был с Виноградовым полностью согласен.
А вскоре произошел случай, который свел Глеба, директора и Виноградова, что называется, накоротке...
Началось все с того, что директор вызвал однажды Глеба к себе в кабинет для конфиденциального, как он выразился, разговора.
— Вы ведь классный руководитель в триста двенадцатой, если я не ошибаюсь? — спросил директор, жестом пригласив Глеба садиться в кресло поближе к столу.
Внешность у директора была довольно внушительная: крупный мужчина с твердым, даже суровым лицом, на котором залегли глубокие морщины. Однако впечатление, что перед вами человек-кремень, несколько нарушалось, когда директор начинал говорить и двигаться. Неожиданно тихий, даже вкрадчивый голос, мягкие, какие-то кошачьи движения и жесты...
В техникуме о директоре говорили разное: душа-человек, толковый, пробивной, себе на уме, политик. Но чаще других определений Глеб слышал — «дипломат».
— ...Там у вас есть Евстигнеев... — тихо, даже несколько печально продолжал директор. — Вы, конечно же, знаете, что у Виноградова он получил две двойки... А по положению, студент, получивший две двойки на экзаменах, подлежит исключению... Так что формально мы Евстигнеева можем исключить хоть сегодня, хоть завтра. Но исключить, Глеб Устинович, это ведь проще простого. Взял подписал приказ, и дело с концом. Однако мы с вами должны бороться с отсевом, бороться за каждого студента, за каждую душу. Вот, если хотите, государственный подход к делу. Отчисленный студент — это минус нашей с вами работе. Но, с другой стороны, как оставить Евстигнеева в стенах техникума? Вдруг нагрянет комиссия с проверкой... Как так, студент с двумя двойками и до сих пор не отчислен?.. Поэтому, Глеб Устинович, дорогой, проведите у себя в группе собрание... Пусть ребята, ну, покритикуют Евстигнеева, что ли, повоспитывают его, однако в итоге как бы возьмут его на поруки. Он, разумеется, пусть даст группе обещание, что числа до двадцать пятого сдаст задолженности. А мы, если нагрянет комиссия, покажем ей протокол вашего собрания, мол, глядите, сами ребята просят! Ребята взяли Евстигнеева на поруки, не могли же мы, администрация, не пойти навстречу коллективу!..
«Вот уж действительно дипломат!..» — ошарашенно думал Глеб. Его одновременно и восхищал и возмущал этот ход директора.
— Я вас понимаю, — как бы догадываясь о душевном состоянии Глеба, говорил директор. — Вас смущает то, что, оставив Евстигнеева в техникуме, мы нарушаем положение... Но, Глеб Устинович, дорогой, не будем уж такими формалистами, давайте к этому вопросу по-человечески подойдем...
— Меня как раз не это смущает, меня смущает собрание...
— Ну, это-то вы сделаете! — заверил директор. — Голова у вас на плечах есть... Поговорите сначала с треугольником группы, мол, надо, ребята, как-то по-человечески... Потом соберите актив группы, с ним потолкуйте. Ну а затем и общее собрание. Оно пойдет за вами, в группе вас любят, я слышал...
Глеб чувствовал, как его засасывает какая-то липкая, одновременно ласковая и властная трясина...
— Любят, любят!.. — директор вышел из-за стола, дотронулся до Глебова плеча и все говорил приятные слова, смотрел ласково, даже заискивающе. — Желаю удачи, дорогой, только удачи. Жду положительного результата. Уверен, у вас все получится как надо.
И Глеб, ужасаясь себе («Что я делаю?»), пожал плечами, что означало, мол, куда денешься, придется попробовать...
Поддерживая его под руку и ступая неслышными шагами, директор проводил Глеба до двери и чрезвычайно вежливо попрощался.
Словом, вышел Глеб из директорского кабинета с улыбкой на лице, а на душе-то было муторно...
Целую неделю Глеб пребывал в дурном расположения духа, сама мысль о предстоящем собрании была ему противна. Он уже тысячу раз обругал себя за мягкотелость, за то, что дал уговорить себя, оплести себя, не заявил, что категорически отказывается проводить такое целенаправленное собрание. Снова и снова мысленно возвращался к разговору с директором, спорил, возражал, даже разоблачал и стыдил... Но что толку махать кулаками после драки!.. Крути не крути, а собрание проводить придется, иного выхода нет.
Но, прежде чем приниматься за подготовку собрания, следовало поговорить с Виноградовым: двойки-то Евстигнееву поставил он.
Виноградова Глеб нашел в кабинете допусков и технических измерений. Насвистывая арию тореадора, Виноградов сидел за столиком и настраивал горизонтальный оптиметр.
В кабинете у него был образцовый порядок: приборы, калибры, измерительные инструменты стояли и лежали на чистых, без единой пылинки, полочках и матово поблескивали отполированными, зеркальными поверхностями. Они, казалось, преисполнены сознанием важности своей миссии — контролировать точность, чистоту и пригодность всего того, что создается человеком.
— Я вас слушаю, — тиснув протянутую руку и указав на свободный стул, сказал Виноградов.
Глеб стал излагать суть дела, а Виноградов пристально и бесцеремонно разглядывал его; Глеб внутренне даже как бы поеживался под взглядом голубых виноградовских глаз.
— Ясно, — сказал наконец Виноградов. — Только у меня сейчас занятия. Поговорим после. Хорошо?.. А впрочем, — вдруг спохватился он, — если желаете и если есть свободное время, милости прошу со мной на урок. — Он улыбнулся одними уголками рта.
Занятия он вел весело и вдохновенно. Глебу сперва даже показалось, что Виноградов немного рисуется, мол, смотри, молодой преподаватель, как надо вести урок!.. Однако потом по поведению студентов Глеб понял — нет, не рисуется Виноградов, такой он, видимо, всегда.
Четко, по-военному, проведя перекличку, Виноградов объявил:
— Вначале, как всегда, кинжальный опрос.
И началось... Энергичный, подвижный, расхаживал он между столами, и на головы студентов сыпались конкретные, четко сформулированные вопросы.
— Скажите-ка вот вы, Береговой...
— На этот же вопрос ответит Колмакова.
— Ну а вы, Павлов, как думаете?..
— Сажин согласен с Павловым?
— Плохо, Павлов, садитесь. Будете так отвечать, я вас, батенька, лишу сна и аппетита...
Зевающих не было, вся группа была в напряжении, в рабочем возбуждении.
— А ну, Ванин, сообразите...