<…> С другой стороны, им хочется, чтобы это сознавали и все неевреи, гои, а потому тело христианина, из которого взята кровь, не может быть так уничтожено, чтобы оно исчезло бесследным. Поэтому всегда такие тела евреи устраивают так, чтобы, с одной стороны, не было указаний на место и лица, где и которыми совершено это преступление, а с другой — чтобы гои, найдя со временем тело, не забывали бы, что над их жизнью евреи имеют право, как господа с правом жизни и смерти.
Кроме того, Амвросий заявил, что «всех в таких случаях ран должно быть определенное число и в определенных частях тела, числом приблизительно сорок пять». Давая показания в мае 1911 года, Амвросий признал, что сам не изучал еврейские тексты, якобы предписывающие ритуальные убийства христиан. Более того, он оговорился, что два монаха, от которых он главным образом получил эти сведения, принадлежали к «кантонистам», то есть к евреям, с двенадцати лет призывавшимся в царскую армию, где они служили на протяжении двадцати пяти лет, мало что зная о собственной религии. Тем не менее на Лядова свидетельство Амвросия произвело сильное впечатление.
Восьмого мая профессор Сикорский дал заключение о психологическом портрете преступников. Оно было основано на поразительном истолковании результатов вскрытия:
…Все обнаруженные на теле Ющинского повреждения нанесены уверенной и спокойной рукой, не дрожавшей от страха и не преувеличивающей размера и силы движения под влиянием гнева…
Если Фененко и Брандорф полагали, что почти полсотни ран, нанесенных без видимой цели, указывали на убийство в припадке ярости, то Сикорский усмотрел в преступлении приметы «бездушной и неторопливой работы… быть может, рукою лица, привыкшего к убою животных».
Чаплинский так докладывал об этих потрясающих открытиях министру юстиции:
…Профессор Сикорский, исходя из соображений исторического и антропологического характера, считает убийство Ющинского, по его основным и последовательным признакам — медленному обескровлению, мучительству и затем умерщвлению жертвы — типичным в ряду подобных убийств, время от времени повторяющихся как в России, так и в других государствах. Психологической основой типа такого рода убийств является, по мнению профессора Сикорского, «расовое мщение и вендетта сынов Иакова»…
В отличие от Голубева и Амвросия, Сикорский не был реинкарнацией персонажей прошлого. В драму об обвинении в ритуальном убийстве он ввел новую роль — эксперта-психиатра, — добавив к мифу современную деталь. «Народность, поставляющая это злодеяние, — заключил Сикорский, — будучи вкраплена среди других народностей, вносит в них с собою и черты своей расовой психологии». Раса, генетика, унаследованные модели поведения — Сикорский с псевдонаучной точностью переписал миф на новый лад.
Выводы Сикорского, Амвросия и патологоанатома убедили Лядова в том, «что Ющинский был убит евреями». Но где искать виновного?
Лядов проявил необычайный для чиновника высшего ранга интерес к ходу расследования. Он привлек внимание к показаниям мальчика Павла Пушки, сообщившего, что Андрей собирался купить порох у еврея из Слободки. По словам Фененко, Лядов дал ему понять, что, «как только будет установлена личность этого еврея, последнего нужно будет привлечь в качестве обвиняемого и заключить под стражу».
Еврея, торговавшего порохом, не нашли, зато обнаружилась другая подходящая кандидатура. Пятого мая 1911 года Голубев сообщил следователям:
Вблизи ее [пещеры. — Э. Л.] расположена огромная усадьба жида Зайцева. Управляющим усадьбой и кирпичным заводом состоит некий жид Мендель… [который] после обнаружения трупа Ющинского держал себя несколько странно: например, раздавал ребятам конфеты и просил ничего полиции не говорить.
Это первое упоминание имени Менделя Бейлиса в материалах следствия. (Как мы помним, Бейлис был не «управляющим», а приказчиком на кирпичном заводе. Все остальное — ни на чем не основанная сплетня.) На следующий день Голубев снова упомянул «какого-то еврейчика Менделя». «Лично мое мнение, что убийство скорей всего совершено или здесь [в усадьбе Зайцева] или в еврейской больнице [примыкавшей к территории завода], — сообщил он властям, добавив с напускным смирением: — Доказательств, конечно, этому я представить не могу».
Но он был намерен заняться их поиском.
«Некий жид Мендель»
Четвертого мая 1911 года пристав Николай Красовский, служивший на западе Украины, получил срочную телеграмму, которая гласила: «По распоряжению губернатора немедленно отправьтесь в Киев».
До осени 1910 года Красовский исполнял обязанности начальника киевской сыскной полиции. Эту должность он получил тремя годами ранее после громкого скандала, когда выяснилось, что тогдашний глава сыскного отделения Спиридон Асланов был подкуплен прославленным киевским «королем воров». «Король», колоритный жулик по кличке Цилиндр, похвалялся, что его ежегодный доход составляет сто тысяч рублей, и гордился, что ворует только у состоятельных людей, щедро делясь добычей со своим отрядом карманников, взломщиков и домушников. Подарки, врученные им Асланову, в том числе кольцо с бриллиантами, обеспечивали «королю воров» неизменный успех.
Красовский быстро завоевал уважение, одно за другим раскрывая нераскрытые преступления. К осени 1908 года он снискал славу местного Шерлока Холмса, раскрыв самое сенсационное преступление — убийство в доме Островских. Смерть мужа и жены, заколотых в собственном доме, а вместе с ними их молодого приятеля, прачки и портнихи, потрясла весь город. Шли дни, а убийцы разгуливали на свободе. Василий Шульгин, киевский журналист и политический деятель, вспоминал: «Целых две недели город был как бы под влиянием какой-то черной тучи, которая повисла над ним».
Разогнав эту тучу, Красовский проявил себя как блестящий детектив. Его можно назвать настоящим виртуозом судебной экспертизы. (Сама эта область была развита в дореволюционной России, где химики изобрели способы выявлять следы крови и некоторых ядов, применяемые по сей день.) Красовский отличался необычайной наблюдательностью. Он мастерски вел допрос. Ростом выше среднего, добродушный с виду, голубоглазый, с пышными усами, неторопливый, он умел разговорить людей — как простой народ, так и преступников. К тому же он был хитер и бесстрашен, умел настоять на своем. Когда сыщики обнаружили драгоценности, предположительно принадлежавшие Островским, в доме известного вора, один Красовский сомневался в его причастности к убийству. Он доказал, что гравировка на драгоценностях была подделана мстительным преступником (не имевшим отношения к убийствам), чтобы подставить своих врагов. В городе с самым высоким в Российской империи уровнем преступности, где два из трех преступлений оставались нераскрытыми, Красовского считали героем, поскольку он выследил и поймал четырех убийц, в том числе одного психопата, признавшегося в еще десяти убийствах и хваставшегося умением заколоть человека, почти не пролив крови.
Красовский, несомненно, заслуживал того, чтобы его назначили не просто «исполняющим обязанности». Но, как часто бывало в ту эпоху, его необычайный талант не был вознагражден. На постоянную должность начальника Киевского сыскного отделения назначили Евгения Мищука, служившего в Петербурге и явно сумевшего там втереться в доверие. Теперь Мищук безнадежно запутал расследование убийства Андрея Ющинского, и Красовского вызвали — почти из изгнания — вести сыск по делу, которому вскоре суждено было стать самым скандальным в ту эпоху.
В этот деликатный момент — после промаха с арестом родных мальчика и на фоне провокационной антисемитской пропаганды — государству потребовался политически благонадежный профессионал с безупречной репутацией. К Красовскому благоволил и Союз русского народа. Чаплинский, прокурор палаты и главный сторонник «ритуальной» версии, решил, что более подходящего человека не найти. Правда, Чаплинский был назначен в Киевскую судебную палату всего за два месяца до этих событий и толком не знал Красовского; ему нужен был тот, кто сделает, как скажут. В этом отношении назначение Красовского оказалось катастрофической ошибкой.
Красовский неохотно взялся за новое задание. Годом ранее, когда ему пришлось уступить Мищуку должность начальника киевской сыскной полиции, он спокойно обосновался в провинциальном Ходоркове, на месте своего нового назначения. Он настороженно отнесся к приглашению взяться за еще одно громкое дело, усвоив по опыту, что, «кроме интриг и неприятностей со стороны сослуживцев и вообще со стороны окружающих», он ничего от этого не получит. Тревожные предчувствия подтвердились. Лядов, петербургский чиновник, присланный в Киев для пересмотра дела, настоял на том, чтобы участие в расследовании Красовского держали в секрете. Никто не собирался сообщать Мищуку, что тот фактически отстранен от дела. Красовский понимал, что Мищук тем не менее узнает, чем занят давний соперник, и, возможно, попытается отомстить. Усложняло ситуацию и то, что корпус жандармов — тайная полиция, уполномоченная производить аресты без формальных обвинений, — вела собственное расследование. В течение нескольких месяцев вокруг дела образовался клубок интриг и козней.
Владимир Голубев нашел подходящую кандидатуру на роль подозреваемого в начале мая: его выбор пал на приказчика зайцевского кирпичного завода Менделя Бейлиса. Правда, через несколько дней следствие потеряло интерес к «жиду Менделю», как называл его Голубев. Получив наводку от Голубева, Фененко осмотрел завод Зайцева и прилегавшую территорию, но ничего там не обнаружил, в том числе подвалов, о которых упоминал Голубев. Фененко раздражала манера Голубева являться к нему в участок без предупреждения и разглагольствовать о евреях, крови и убийствах. Однако Лядов настаивал на том, чтобы к Голубеву относились с уважением и давали ход всем его «подсказкам». Одиннадцатого мая, докладывая министру юстиции о положении дел, Чаплинский упомянул подозрения, касавшиеся Менделя, но отметил: