— Нам нужна ванна, — сказал Тэп, обратившись к швейцару с черными усами.
Швейцар посмотрел на вошедших и, помедлив, сказал:
— Никак нельзя. Ни одного свободного номера.
— Были утром, — сказал Горелль. — Я справлялся по телефону.
— Мы не можем предоставить вам номера, — ответил швейцар.
— Почему?
— Директор сказал — нет. Он сказал — нельзя.
— Почему? Что мы не заплатим, что ли? — спросил Тэп.
— Директор сказал, что номера нужны для других джентльменов.
— Да ну его к чертям!
— Нет, нет, ничего не выйдет! Он сказал — нельзя.
— Мистер Лоусон у себя в номере?
— Не знаю.
— Черт возьми, так узнайте! — сказал Тэп.
— Его нет! — не задумываясь, отрезал швейцар.
— Идем, Тэп. Ты же видишь, мы здесь нежеланные гости.
— Мы зайдем к Лоусону.
— Кто он такой?
— Военный корреспондент.
Они направились к лифту. Швейцар что-то крикнул им вслед. Он хотел сказать, что посторонним не разрешается подниматься, но дверь лифта уже захлопнулась.
Лоусона дома не оказалось. Тэп пошел за горничной и попросил ее открыть номер. Она явилась, полная, красивая, с обручальным кольцом на пальце. Открыв дверь, она улыбнулась и сказала:
— Инглизи. — Потом по-французски: — Мсье Лоусона нет.
— Да, — сказал Тэп. — Но нам нужна ванна. Ванна! — Он указал на ванную комнату.
— А… для всех? — спросила горничная по-французски.
— Да. Конечно. Для нас всех.
Она сказала еще что-то по-французски.
— Что она говорит? — осведомился Тэп. Он уже снимал башмаки.
— Она пошла за полотенцами, — сказал Ричардсон.
— Отлично. — Тэп пустил воду и начал раздеваться. — Вечером я уйду в «Аргентину». Чур, я первый, — сказал он.
Квейль уселся на низкой кровати и окинул взглядом комнату. На зеркале в одном углу зеленым, синим и черным карандашом было нарисовано лицо. Рисунок был сделан мягким карандашом, который хорошо ложится на стекло. Карандаш был положен густо, чтобы придать рисунку рельефность, но местами сквозь рисунок просвечивало стекло, и отраженный свет делал нарисованное лицо еще более рельефным и выразительным. На стенах висели огромные карты Греции, выпущенные военным министерством, а над письменным столом перспективная карта Албании. На столе стояла портативная пишущая машинка, рядом лежало несколько папок. В книжном шкафу были книги на немецком, французском и английском языках. Квейль вытащил книгу под названием «Ссыльные на Архипелаге».
Горничная вошла с охапкой полотенец, подала их Тэпу вместе с мылом и вышла.
— Кто он, этот военный корреспондент? — спросил Квейль.
— Американец, — сказал Горелль. — Состоит при армии.
— Что за птица?
— Гм… Вроде тебя. Но ничего парень. И говорит, как ты.
Тэп уже сидел в ванне. Горелль и Вэйн достали с полки журналы. Ричардсон, курчавый здоровенный малый со спокойными движениями, пробовал настроить радио. Тэп вылезал из ванны, когда в комнату вошел высокий белокурый мужчина в военной форме цвета хаки. Он на миг остановился в недоумении, но тут раздался голос Тэпа:
— Хэлло, Лоусон! Мы арендовали вашу ванну.
— Пожалуйста, — сказал Лоусон.
— Это Джон Квейль. Наш командир звена, — представил Тэп.
— Очень рад, — сказал Лоусон.
Он увидел худощавого, крепко сложенного молодого человека, стоявшего перед ним в несколько принужденной позе. Лоусон бросил беглый взгляд на его лицо, которое могло бы показаться бесцветным, если бы целое не распадалось на отдельные характерные черты: резко очерченный нос, правильные линии лба и подбородка. Глаз Квейля почти не было видно, — так глубоко они сидели под надбровными дугами. Верхняя губа у него была тонкая и невыразительная, но нижняя полная, и подбородок хорошо очерчен. В заключение Лоусон отметил шелковистые темные волосы, мягкие, но не очень взъерошенные. Все это ему понравилось с первого взгляда, понравилась и слабая улыбка, которая появилась на губах Квейля, когда они обменивались рукопожатием. Тэп представил и остальных, и Квейль уселся в низкое кресло.
— Вы американец? — спросил Квейль Лоусона.
— Самый настоящий. Вы, вероятно, знали нашего Энсти?
Квейлю не пришлось напрягать память. Нетрудно было вспомнить Энсти. Это был американский летчик, вступивший в восьмидесятую эскадрилью: слишком пылкий и необузданный для полетов на «Гладиаторе», он кончил тем, что врезался в строй двенадцати неприятельских самолетов и погиб, предварительно протаранив одну «Савойю».
— Да. А вы его знали? — спросил Квейль.
— Мы вместе учились.
— Вы, значит, тоже со Среднего Запада?
— Да.
— Энсти всегда сердился, когда говорили, что там задают тон изоляционисты.
— Я тоже обижаюсь на такие разговоры. У нас есть, конечно, изоляционистская прослойка… Ну да черт с ними!
— Куда вы собираетесь вечером, Лоусон? — спросил Тэп, застегивая куртку.
— Никуда. Вечером мне, вероятно, придется сражаться с цензурой.
— Присоединяйтесь к нам. Мы все идем к «Максиму».
— Я могу заглянуть туда попозже, — сказал Лоусон.
— А ты как, Джон?
— Я тоже зайду позднее. Вы не ждите меня.
Лоусон сел за небольшой письменный стол, заложил лист бумаги в машинку и начал печатать. Ричардсон уже вышел из ванны — его место занял Горелль. Пока они по очереди совершали омовение, а Лоусон стучал на машинке, Квейль сидел и читал. Когда Вэйн вышел из ванной, Тэп, Ричардсон и Горелль, занимавшиеся перелистыванием журналов, встали.
— Спасибо за ванну, Уилл, — сказал Тэп, обращаясь к Лоусону.
— Не за что. Всегда рад.
Они еще раз поблагодарили его и вышли.
— Значит, ждем тебя, Джон, — напомнили они Квейлю.
Квейль кивнул головой и встал. Он спросил Лоусона, можно ли ему тоже принять ванну. Лоусон, продолжая писать, рассмеялся и сказал:
— Валяйте!
Квейль принял ванну, вытерся последним сухим полотенцем, бросил все полотенца в корзину и стал одеваться. Лоусон уже кончил печатать, когда он вышел из ванной.
— Сегодня вылетали? — спросил Лоусон.
— Да.
— Удачно?
Квейль запнулся.
— Не беспокойтесь, — сказал Лоусон, — все равно цензура не пропустит.
— Мы должны остерегаться неточностей, — сказал Квейль. — Мы сбили две «Савойи».
Этот белокурый американец понравился Квейлю с первого взгляда, как и Квейль ему.
— Много у вас возни с цензурой? — спросил он.
— Да, она проклятие этой войны.
Квейль натягивал летные сапоги.
— Как вы ладите с греками? — спросил его Лоусон.
— Ничего. Ладим вполне. Нам не приходится иметь с ними много дела.
— Странный народ, — сказал Лоусон. Он сложил лист бумаги пополам и вставил копирку. — Такой стойкости я еще не видал. Идут в бой с голыми руками. Но… боже мой, ни малейшего намека на порядок.
Квейль улыбнулся.
— Сейчас они слушают Метаксаса. Думают, что он сумеет установить порядок. Им нравится порядок, если они находят его в готовом виде. Но по существу они всей душой ненавидят Метаксаса.
— А англичане? — спросил Квейль.
— Ну, это совсем другое дело! — начал Лоусон, но заметил, что Квейль поддразнивает его, — он не ожидал этого от Квейля, — и рассмеялся.
— Хотите пройтись со мной? — спросил он.
— С удовольствием. Куда вы идете?
— На почтамт.
— Что вы там будете делать? Сдадите телеграмму?
— Именно. А потом за нее примется цензура.
Квейль рассмеялся.
— Ко мне цензоры относятся довольно снисходительно, — сказал Лоусон. — Я иногда приглашаю их в ресторан.
— Вы явно стакнулись с греками.
— Не поймите меня ложно. Мне нравятся греки. Я хотел бы познакомить вас с одним чудеснейшим человеком. Очень типичный рядовой грек. Он журналист. Был сослан Метаксасом за издание либеральной газеты в Салониках.
Они вышли на улицу, погруженную в полный мрак, и пошли, спотыкаясь на каждом шагу.
— У вас совсем нет знакомых греков? — спросил Лоусон.
— Нет.
— Хотите познакомиться с этим журналистом? Он женат, у него сын и дочь. Я как раз собирался заглянуть к ним сегодня. Хотите пойти со мной?
Квейль немного помедлил.
— Благодарю вас, с удовольствием, — сказал он.
— Это очень интересная семья. Старик думает, что Метаксас вполне подходящая фигура для настоящего момента, так как он хороший генерал. Но сын говорит: «Меня на мякине не проведешь». По его словам, Метаксас не хотел воевать, когда итальянцы вторглись в Грецию. И вообще вся верхушка была продажной. Но у этих проклятых греческих солдат оказались винтовки, и они стали драться, а тогда Метаксасу и его присным тоже волей-неволей пришлось драться.
— По-вашему, это правда? — спросил Квейль.
— Никаких сомнений. И дочь так думает. Она с братом заодно.
Они продолжали путь молча. Им было очень хорошо в обществе друг друга, но об этом не хотелось и не надо было говорить.
3
Дряхлое такси повезло их в афинский пригород Кефисию. Они проезжали по шоссе, по середине которого была проложена трамвайная линия. Вагоны шли один за другим, и каждый был облеплен солдатами в измятых мундирах темного защитного цвета. Солдаты направлялись в Афины из кефисских казарм, тянувшихся вдоль дороги; казармы обнесены были белой стеной, а внутри, над невысокими зданиями, нависали ветви белого эвкалипта. Ночь опускалась на придорожные поля, и вскоре ничего уже не было видно, кроме быстро мелькавших дальних огоньков, теней деревьев, полей, потом домов и снова полей и деревьев. Они проехали по темным безлюдным улицам тихой деревни и остановились на немощеной дороге у двухэтажного каменного белого дома.
Лоусон расплатился с шофером, и они зашагали к подъезду по каменным плитам дорожки. Дверь открыла смуглая девушка в белом платье и крестьянской безрукавке.
— Это Уилл, — сказала она по-английски.
— Хэлло, — отозвался Лоусон.
Когда Квейль вошел, оказалось, что девушка почти одного с ним роста. А его волосы по сравнению с ее шевелюрой казались совсем светлыми.