В офис его вез Рома, которого всю недолгую — минут пятнадцать — дорогу Рябов инструктировал. Рома привез, высадил и отправился выполнять, а Рябов поднялся в свой кабинет и, велев никого не пускать, взялся за телефон. Ему ответили сразу, будто только его звонка и ждали.
— На пальцах одной руки можно посчитать, чтобы звонили и так отзывались о переговорах, которых, как они и сами признают, не было как таковых. — Голос собеседника был наполнен уважением. — И я искренне вас поздравляю, Виктор Николаевич.
— Спасибо, Лев Моисеевич, — ответил Рябов. — Но просил бы не забывать и о роли моей команды.
— Ну конечно, конечно, — ответили ему и после едва заметной паузы спросили: — Хотите взять паузу?
— Причем всем вместе, сразу и неожиданно! — подтвердил Рябов.
Молчание на том конце провода его нисколько не смутило. Потом собеседник сказал:
— Сегодня у нас пятница? На моих двенадцать тридцать семь. Ну, тогда вот что… Ни о ком из вас я ничего не хочу слышать до понедельника следующей недели. Не ближайшей, а следующей, понимаете?
Потом послышалось тягучее «э-э-э», к которому Рябов давно привык, закончившееся безличным размышлением:
— Может, после товарищеского обеда…
— Как скажете, — согласился Рябов.
— Так и скажу! — шлепнулась на рычаги трубка.
Рябов нажал кнопку, и в кабинет вошла Лариса с блокнотом в руках.
— Ларик, — начал Победитель Рябов.
Лариса тотчас убрала блокнот. «Ларик» означало что-то особенное.
— Позвони Автандилу в «Шаверму» и скажи, что будем у них… — Он посмотрел на часы. — Будем у них в шестнадцать ноль-ноль.
Лариса уточнила:
— И — наличными?
— Умница! — кивнул Рябов. — Пусть учтет, что мы никого не хотим ни видеть, ни слышать. И всем нашим сообщи, что уходим на обед тихо и неорганизованно и встречаемся только у Автандила. — Осмыслил все сказанное. Дополнил: — Наших оповещай не спеша и до последнего момента ни слова про Автандила.
— А?.. — не хотела уходить Лариса.
— А тебе, мой верный оруженосец, придется заехать сюда вечером… часов в восемь… и все сдать под охрану. Кстати, пока не ушла на обед, подготовь мое распоряжение об отпуске в связи… ну, сама придумай, не маленькая…
— По поводу сегодняшнего? — засверкали глаза Ларисы.
И Рябов снова глядел грозно:
— Премии не упоминай! — Потом, тоном почти интимным, добавил: — Но намекни, что будут по возвращении. Пусть отдыхают без тормозов. — Посмотрел на нее и сказал суровым голосом: — Все, иди.
Лариса радостно выскользнула в приемную, а Рябов подошел к шкафу, налил полный бокал бурбона, раскурил сигару и сел на подоконник.
Отец Нины, Денис Матвеевич Доброхотов, был его, Вити Рябова, Учителем. Не школьным или университетским, а таким, какой не всем в жизни встретится.
Доброхотовы поселились в соседнем доме, когда Виктору уже было пятнадцать, и случилось это в середине девяностых, которые в их городе были теми же самыми «девяностыми», где человеческая жизнь падала в цене гораздо быстрее, чем рубль.
Ровесники и друзья Виктора быстро выбрали свой путь, но многие из них успели сделать по этому пути всего несколько шагов… Виктор не рвался идти следом, да и интерес его состоял не в том, чтобы любой ценой стать собственником иномарки, пусть даже с непривычным еще правым рулем.
Виктор много читал, поэтому не было ничего странного в том, что однажды у него зашел разговор о крестовых походах с мужиком из соседнего дома, который скучал во дворе, приглядывая за игравшей там дочерью. Разговор быстро перерос в спор, в котором Виктор шел напролом! Его доводы вынуждали собеседника закатывать глаза и хвататься за голову, чем он привлек внимание самостоятельной и сосредоточенной шестилетней Нины, которая подошла к ним и прервала спор, отчитав Рябова.
Мужик, придя в себя, признался, что удивлен, обнаружив некоторые знания у подростка, а потом сообщил, что он — Денис Матвеевич Доброхотов, историк и профессор местного университета. После этого Доброхотов познакомил Рябова со своей библиотекой и, уступая ходатайству Нины, разрешил ему брать книги для чтения. Ну, а уж после этого постоянные споры были неминуемы…
И сейчас, безуспешно стараясь бурбоном снять напряжение, Рябов пытался вспомнить Нину тогдашней, серьезной и самовольной, не слушавшей никого, поступавшей только так, как она хотела, и — не мог… Каждый раз, когда он пытался вспомнить шестилетнюю девочку, все ее зримые образы разлетались, не успев собраться, и Рябова от макушки до пят заполнял ее голос. Тот голос, который рвался из трубки сегодня.
Он пытался представить, что она делает сейчас, и сразу же в душе стало холодно: он снова подумал, что самое главное его желание сейчас — быть рядом с ней. Не надо никаких надежных объятий и успокоительных прикосновений, не надо понимающих взглядов, слов соболезнований, а надо просто знать, что она рядом. Знать, что можно просто подойти и обнять. И пусть проревется, уткнувшись в его подмышку. Да, пусть хоть задницей к нему повернется и ревет…
Лишь бы быть рядом… Лишь бы хоть чем-то ей помочь…
И пусть потом несколько дней сторонится его, как чужого, пусть отворачивается, не скрывая, что злится, потому что он видел ее слезы, что он слышал, как она плачет… Виктор все это переносил почти спокойно, злясь только поначалу. А потом вдруг понял, что он — единственный в мире, к кому она прибежала бы, зная, что сейчас заплачет…
А сейчас он был за тысячи километров от нее. Он взял в руки телефон. Нина ответила сразу, будто сидела и ждала, Рябов же спросил о похоронах.
— Папа давно уже сказал, чтобы его хоронили рядом с дедом и бабушкой.
— Значит, завтра?
— Ты все равно не успеешь… — После недолгого молчания Нина повторила: — Рябов, ты все равно не успеешь, так что лучше не начинай.
Ему очень хотелось говорить точно так, как он привык говорить за последние годы, но он чуть-чуть помолчал и ответил спокойным голосом:
— Ну, как скажешь…
Пирушка в «Шаверме» Автандила прошла хорошо, но не блестяще, как бывало всегда.
Рябов пил мало, не ел вовсе и, исполнив два «обязательных танца» — с Мариной и Ларисой, — ускользнул, сославшись на дела. Дома добавил стакан бурбона, принял душ, снова — бурбон, а потом сел в кресло и ни о чем не думал. Просто сидел и не мог избавиться от одной и той же мысли: «Ты так и не успел»…
2
Суббота
Автобус был рейсовый, но деревня Кричалина в его маршруте не значилась, поэтому водитель высадил Рябова на трассе, и ему пришлось еще километра два шагать по проселочной дороге, отчего туфли покрылись толстым слоем пыли, да и брюки аж по колено отливали серо-желтым. Он остановился, оглядел себя, подумал было, что в таком виде идти к дому Доброхотовых нельзя, потом плюнул и двинулся дальше.
Рябов издалека увидел, что двор уже полон людьми, а туда продолжают подходить со всех сторон. Какое-то время постоял возле забора, вроде пытаясь смахнуть пыль, но почти сразу понял, что просто боится войти во двор. Он вспоминал, давно ли бывал тут, никак не мог вспомнить и понял — значит, давно.
Войдя во двор, он не спешил продвигаться через ряды, которые тут выстроились сами собой, без всяких планов и указаний. Сделав несколько шажков, останавливался и медленно смотрел по сторонам, выискивая знакомые лица, и вдруг понял, что со стороны выглядит глупо вот так пробираться, будто он тут чужой. Рябов решительно пропорол плечом скопление нескольких человек, вышел к гробу и сразу ощутил себя так, будто находится в центре арены под светом прожекторов, а все присутствующие только на него и смотрят. И замер.
Возле крыльца на паре табуретов, застеленных плотной черной тканью, стоял гроб, и лежал в нем Денис Матвеевич Доброхотов, его Друг и Учитель… Все, что смог в этот момент Рябов, — положить ладонь ему на плечо, замереть, забыв о времени, и сдерживать слезы, которых он и сам от себя не ожидал. Потом ткнулся взглядом в Нину, стоявшую по другую сторону, хотел кивнуть ей и не смог.
Столы были расставлены прямо во дворе. Деревенские поминки традиционны: после третьей стопки люди поднимаются и уходят, понимая, что родным и близким покойного сейчас лучше остаться одним. Женщины быстро убирали со столов, наводили порядок и уходили, унося с собой то, что приносили для поминок: кто посуду, кто стулья. В деревне что похороны, что свадьба — дело общее…
Нина подошла к Рябову и сказала так, будто и не было этих лет разлуки:
— Пойдем!
Поднимаясь по лестнице на второй этаж, говорила громко и без умолку, и ясно было, что делает так нарочно, стараясь скрывать дрожь в голосе.
— Папа последние лет семь жил здесь, так что тут многое изменилось.
Нина распахнула дверь.
— Вот это — папин кабинет… был…
Рябов ощутил щекотание в горле, и попросил Нину:
— Можно я тут посижу немного?
— Тебе придется тут не просто «посидеть», а просмотреть то, что в ящике. — Отвечая на недоуменный взгляд Рябова, добавила: — Папа сказал, что в ящике все — только для тебя…
Она подошла к письменному столу, выдвинула ящик, находившийся посредине, и сказала, ткнув пальцем внутрь:
— Читай не спеша, а я буду на первом этаже, чтобы не мешать тебе.
Рябов закрыл дверь за Ниной и огляделся.
Чем-то эта комната напоминала привычный кабинет профессора Доброхотова, в котором Рябов провел так много времени. И сам себя перебил: что ты о каком-то там «времени» разглагольствуешь!!! Это, Витя, была твоя Жизнь, и хрен бы ты чего добился, если бы Денис не трясся над тобой долгие-долгие годы, если бы ты не учился у него думать! Рябов прошел мимо стола, навалился на подоконник и выглянул в сад, раскинувшийся внизу.
Повертел головой влево-вправо, разглядывая крышу, на которую они с ребятами прямо тут, через окно, выбирались, чтобы загорать и, что гораздо важнее, курить тайком. Рябов потянулся было к подоконнику и сразу же одернул себя: что за мальчишество!
Небольшой шкафчик, мимо которого он только что прошел, Рябов помнил отлично! Доброхотов говорил, что это — последнее, что он смог сохранить из дефицитного чешского гарнитура, который купили когда-то еще его родители, Доброхотовы-старшие! Все остальное со временем развалилось и было выброшено, а шкафчик держался, и, будто в награду за его стойкость, Денис Матвеевич наполнил его «запретным», и держал там сигареты, хотя курил очень редко, а потом стал туда класть сигары и трубки, а также так гармонирующий с ними алкоголь!