Однако Владимир писал стихи, украшенные не только такими примитивными рифмами, как подмеченные Георгием Ивановым. Примерно в то же время он пишет своё знаменитое стихотворение «Совесть», в котором бесстрашно обнажается как его душа, так и судьба поэта:
Жизнь моя, как летопись, загублена,
киноварь не вьётся по письму.
Я и сам не знаю, почему
мне рука вторая не отрублена…
Разве мало мною крови пролито,
мало перетуплено ножей?
А в яру, а за курганом, в поле – до
самой ночи поджидать гостей!
Эти шеи, узкие и толстые, –
как ужаки, потные, как вол,
непреклонные, – рукой апостола
Савла – за стволом ловил я ствол.
Хвать – за горло, а другой – за ножичек
(лёгонький да кривенький ты мой).
И бордовой застит очи тьмой,
и тошнит в грудях, томит немножечко.
А потом, трясясь от рясных судорог,
кожу колупать из-под ногтей.
И – опять в ярок, и ждать гостей
на дороге, в город из-за хутора.
Если всполошит что и запомнится, –
задыхающийся соловей:
от пронзительного белкой-скромницей
детство в гущу юркнуло ветвей.
И пришла чернявая, безусая
(рукоять и губы набекрень)
Муза с совестью (иль совесть с Музою?)
успокаивать мою мигрень.
Шевелит отрубленною кистью, –
червяками робкими пятью, –
тянется к горячему питью,
и, как Ева, прячется за листьями.
Ну и, конечно же, им были написаны несколько стихотворений, в которых воплотились впечатления от поездки и пребывания Нарбута в Абиссинии зимой 1912-1913 года. Таковы стихотворения «В пути» («Утро в горах»), «Пустыня сомалийская» и «Аримэ». Что интересно, стихи Нарбута были написаны раньше абиссинских стихов Гумилёва, появившихся в поэтическом сборнике «Шатёр» (1918). В Абиссинии Нарбут обратил внимание совсем не на те явления, которые отметил в своих стихах Николай Гумилёв. Взгляд Нарбута привлекали не охота и не экзотика этих мест, а страшные явления здешнего быта, он не мог пройти мимо прокажённых, которые сидели «на грудах обгорелых», и в его абиссинских стихах возникли их образы. Вот, например, стихотворение «Пустыня сомалийская», несущее в себе все черты африканского быта:
По-звериному, не по-людски,
Чернокожие люди живут
В этой дикой стране, где пески
Только к тлену да смерти зовут.
Зноем выжжена всюду трава:
Пастухи гонят в горы овец,
Но природа и там не жива,
Но и там смотрит в очи мертвец.
В шалаше духота. А вода,
Словно жидкая муть, – в бурдюках.
Никогда, никогда, никогда
Здесь не встретишь ключа на песках!
Как виденье кошмарного сна,
В небе пыльное солнце – бельмо,
Будто проклята Богом страна
И несёт отверженья клеймо!..
Вернувшись в марте 1913 года после амнистии в связи с 300-летием дома Романовых в Россию, Владимир опять поселился на своей малой родине и принял активное участие в работе Глуховского Совета, а одновременно с этим начал печататься в газете «Глуховский вестник» и ряде столичных изданий. Одновременно со своими стихами Нарбут напечатал несколько прозаических вещей, которые до сих пор остаются ещё как следует не изученными.
Свою творческую манеру он определил как «натуралисто-реализм». Первые публикации – очерки в различных сборниках – относятся к 1909-1910 годам. Среди первых – историко-бытовой очерк «Соловецкий монастырь» (1908), а также очерки этнографического характера – «Сырные дни на Украине», «В Великом посту» и «Малороссийские святки», напечатанные в 1909-1910 годы в «Сборнике русского чтения», и рассказы «Пелагея Петровна» (1912), «Плоть» (1920) и другие.
Общедоступным сегодня является рассказ «Пелагея Петровна», главная идея которого – духовное подавление личности. Время действия – 1905 год, после принятия Манифеста. Реалистично подана жизнь: в воздухе «носились какие-то тёмные слухи о воле и земле», «всё тонуло в неизвестности, какую посеяла пагубная война». Стояло затишье, но и оно «пахло кровью». Люди по-разному воспринимали происходящее: молодёжь «кипела, рвалась куда-то», старшее поколение полагалось на волю своей заступницы, Богородицы.
В. Нарбут. Плоть
Главное действующее лицо рассказа – матушка Пелагея Петровна – ходила «твёрдыми шагами», была «величественна и прекрасна в своей строгости». Она была изображена волевой, сильной женщиной, которая управляет как домом и прислугой, так и мужем, отцом Георгием.
Нарбут пишет: «Приходом верховодил не батюшка, а матушка Пелагея Петровна». Действительно, Пелагея Петровна с самого начала взяла бразды правления в свои руки: занималась хозяйством, решала все вопросы, касающиеся прихода, «о плате за свадьбы договаривалась с мужиками, и благочинному индюков да поросят возила три раза в год – к тезоименитству, к престолу и к Святой, матушка и на сход являлась, когда требовалось, одна – без попа». Даже в графе, где значилось о поведении отца Георгия, было записано: «наилучшего желать нельзя», так как матушка безукоризненно выполняла всё необходимое.
«…Превосходное поведение Пелагеи Петровны не ускользнуло и от зоркого архиерейского ока.
Объезжая епархию и посетив матушкин приход, владыка был приятно поражён оказанным ему приёмом: человек двенадцать крестьян в белых – белее снега – рубахах, предводительствуемые отцом Григорием, со крестом и хоругвями, при неумолчном колокольном перезвоне, встретили своего пастыря далеко в поле и поднесли, по старому обычаю, хлеб-соль. Путь ли, закиданный зелёным аиром, приветствия ли малышей, вылившиеся в стройном песнопении, устроительницей коего опять-таки была матушка, или возлияние за щедрым, насытившим до крайних пределов желудки присутствовавших, обедом в зале отца Григория растрогали владыку, и на прощанье он милостиво и любезно обошёлся с Пелагеей Петровной.
– Сынка-то вашего, матушка, не забудьте, когда подрастёт, ко мне в губернию привезти: куда-нибудь, с Божьей помощью, пристрою уж, – этими словами архиерей вовсе растопил матушкино сердце и заставил её ещё ревностнее вникать в общественно-церковные нужды.
«Владыка, на что строгий такой, и тот спасовал перед женой, – нечего же мне, простому попу, задаваться перед ней!» – думал после и утешал себя отец Григорий.
С этих пор второстепенное положение его в доме утвердилось окончательно, а мужики, покряхтывая, тащили мерки и мешки с овсом, просом и рожью к бездонному возку попадьи…»
Пелагея Петровна умудрилась благосостояние семьи увеличить, и оно возрастало «едва ли с каждым месяцем». Здесь уместно провести параллель: как в обществе назревали серьёзные перемены, так и в произведении краски сгущались, жизнь народа становилась невыносимой. Матушка придумывала всё новые и новые средства пополнения семейного бюджета.
После пожара Пелагея Петровна особенно рьяно стала собирать лепту, оправдываясь причинённым убытком: «Прихожанская мзда растопыривала поповский карман – новый, вдвое больше старого».
Ещё один ловкий приём придумала хитрая матушка, предложив мужу давать сложные и незнакомые имена новорождённым. Первые же крестины возымели эффект: женщины пришли к ней с просьбой, принесли кур, яиц и просили отменить эти странные имена, и Пелагея Петровна сжалилась, приняв «от бабьей депутации доброхотную жертву».
Рядом с хитрой, корыстолюбивой женой отец Георгий – полная противоположность ей: «тихий, скромный, податливый. Терпеть её прихоти пришлось ему с юности, а «войдя в лета – и совсем забрался под её башмак». Человек набожный, кроткий, он прячется от напора жены в саду, где находит умиротворение наедине с природой, которая была главной темой раннего периода творчества Нарбута-поэта. Отец Георгий размышляет о красоте Божией, «о благолепии мира», отдаётся своим мыслям: «Господи! Разве нельзя жить в мире без злобы, без напастей?.. Неужели дьявольское наваждение способно пересилить молитву?..»
«Помимо художественного творчества, Владимир Нарбут занимался ещё и журналистикой», – заметила Ирина Рудольфовна Жиленко, тщательно исследовавшая поэзию и прозу Нарбута.
Ещё более ярким, чем «Пелагея Петровна», выглядит рассказ «Свадьба», опубликованный в журнале «Север» № 14 за 1913 год. Вот как смотрятся, впиваясь своими жёсткими образами в сознание и память, своеобразные строчки из этого рассказа: «После Пасхи, когда потекло с крыш и бугров, когда невыкорчеванные пни продрались чрез ноздристый вялый снег и приютили меж потрухших – напоказ – гадючьих корней своих – свежее кружево бледно-зелёной нежгущейся крапивы…» Или вот ещё образец: «Зеленовато-красные стрекозы, приподнимая суставчатые зады, взлетали над кустами выбросивших бутоны ирисов, звенели надоедливо и – опускались опять, вздрагивая и поворачивая чрезмерно-крупные навыкат перламутровые глаза свои. Пахло испариной, перегретой влажной землёй и паутиной сбежались тени у корней яблонь и груш, убелённых цветом слаборозовым, женственным». Или такое, как: «Затыкали гуттаперчевыми мордами коровы в ядрёную воду…» И повсюду характерное уснащение русской речи украинскими словами, такими как «квач», «призьбы», «хворый» и прочие.
Осип Эмильевич Мандельштам. Поэт
В эти же годы Нарбутом был написан ряд рецензий – в том числе на Сергея Есенина, Николая Клюева, Осипа Мандельштама, Марину Цветаеву. Однако, несмотря на наличие художественного вкуса (что проявится в его издательской деятельности), дарования в себе критика он, в отличие от многих поэтов-современников, не проявил. Так что, можно сказать, что более чем кто-либо из его сверстников, Нарбут проявил себя поэтом, наиболее последовательно пришедшим от литературных деклараций к изображению человеческого бытия с его мрачными, но и радостными сторонами.
В 1913 году он активно сотрудничал с литературно-политическим ежемесячником «Вестник Европы», где печатал не только свои стихи, но и рецензии. Так, в апрельском и августовском номерах этого года вышли рецензии на творчество Городецкого, Цветаевой и Шагинян. В указанных рецензиях автор воздерживался от радикальных комментариев, подходил к оценке комплексно и основательно. «Наряду с прекрасными стихотворениями, – встречаешь ‹…› захлёстнутые мутью символизма пьесы», – пишет он о книге Сергея Городецкого.