Среди опубликованных им нескольких рецензий на стихи уже известных в то время поэтов одна из них была на две книги: одна из них – сборник Марины Цветаевой «Из двух книг», а вторая – на книгу Мариэтты Шагинян «Orientalia» (обе изданы в Москве в 1913 году). Владимир писал:
«Из всех русских поэтесс, когда-либо выступавших на литературном поприще, – писал в своей статье Владимир Нарбут, – пожалуй, лишь одна Каролина Павлова оправдала долгий и основательный успех, который неизменно сопровождал её. Её изысканный стих, действительно, – и упруг, и образен, и – главное – самобытен. Ни пятнадцатилетняя, унесённая ранней смертью О. Кульман, ни Ю. Жадовская, ни Мирра Лохвицкая, ни, наконец, З. Гиппиус, несмотря на утончённую архитектонику, – не дали большего в выявлении женского миросозерцания, чем дала К. Павлова. Последняя в “женской поэзии” по-прежнему занимает доминирующее и одинокое положение. Но верится, что придёт поэтесса, которая, не стесняясь, расскажет о себе, о женщине, всю правду, – расскажет так же просто и понятно, как раскрыл психологию мужчин Пушкин.
Укреплению этой веры в грядущую великую поэтессу способствуют, между прочим, сборники М. Цветаевой и М. Шагинян. И если первая колеблется ещё: идти ли ей по проторенной дорожке вслед за поэтами-корифеями, то вторая – дерзает весьма заметно. Однако причиной смелости, выказанной М. Шагинян, не приходится считать её “расовую осознанность”, как говорится в предисловии; что же касается молодости, то в ней не чувствуется недостатка и у М. Цветаевой. Напротив, нам кажется, что поэзия М. Цветаевой должна была бы определиться в более яркой форме, потому что первые две книги (особенно “Вечерний альбом”) названного автора намекали на это.
Самым уязвимым местом в сборнике “Из двух книг” является его слащавость, сходящая за нежность. Чуть ли не каждая страница пестрит уменьшительными, вроде: “Боженька”, “Головка”, “Лучик”, “Голубенький” и т. п. Как образчик употребления таких неудачных сочетаний, можно привести стих “Следующему”: “Взрос ты, вспоённая солнышком веточка, рая – явленье, нежный, как девушка, тихий, как деточка, весь – удивленье”, – где приторность и прилизанность стиха – чересчур шаблонны.
И странно, право, наряду с указанными строками встречать – искренние, окрыленные музой:
Благословив его на муку,
Склонившись, как идут к гробам,
Ты, как святыню, принца руку,
Бледнея, поднесла к губам.
И опустились принца веки,
И понял он без слов, в тиши,
Что этим жестом вдруг навеки
Соединились две души.
Что вам Ромео и Джульетта,
Песнь соловья меж тёмных чащ!
Друг другу вняли – без обета –
Мундир, как снег, и чёрный плащ.
Или: “Наша мама не любит тяжёлой причёски, – только время и шпильки терять!”
Разве – не по-хорошему интимны эти стихи? И разве не слышится в них биения настоящей, не книжной жизни?
Кроме нарочитой слащавости, в упрёк М. Цветаевой следует поставить туманность и рискованность некоторых выражений (“он был синеглазый и рыжий, как порох во время игры (!)”, “улыбка сумерек в окна льёется”), предвзятость рифм («голос – раскололось»; «саквояжем – скажем»), повторяемость (“Вагонный мрак как будто давит плечи” – «Привет из вагона», “Воспоминанье слишком давит плечи” – «В раю»), несоблюдение ударений.
“Orientalia”, в противоположность “Из двух книг”, – несколько грубоваты и эксцентричны. Впрочем, грубость в данном случае оказывается лишь перекидным мостом к выполнению рисунка в манере И. Бунина: “Закат багров; к утру пророчит он, как продолженье чьей-то сказки давней, свист ковыля, трубы зловещий стон, треск черепиц и стук разбитой ставни. Под вой ветров, повязана платком, гляжу, прищурясь, в даль из-под ладони: Клубится ль пыль? Зовёт ли муж свистком в степи коней? Не ржут ли наши кони?” Здесь вторая строфа – совсем хороша: вполне выдержана стилистически и остро ощущается в ней ветряная погода в степи, а в первой – порывистые налёты вихря запечатлеваются словами: свист, стон, треск, стук.
Есть целая вереница реалистически-метких строк в книге М. Шагинян, а в то же время попадаются стихотворения символические и напыщенные: так неровно развертывается небольшое дарование поэтессы, что не знаешь, за кем последует она – за Буниным, за певцами ли риторики и разных отвлечённостей, или же разовьёт то восточное одурманенное жаркими полночными грёзами Кавказа упоение бытием, которое роднит “Orientalia” с “Песнью песней”.
Жизнь в русской глухомани показалась Нарбуту стоячей, как тёмная вода в старом болоте. И потому, пока он сидел в своём родовом имении (а точнее сказать – в деревне), в 1914 году, словно от скуки, он женился на Нине Ивановне Лесенко и переселился к ней в Глухов. Там он сотрудничает в провинциальной (моршанской, черниговской и глуховской) печати, совмещая это с работой в страховой конторе. Но главное – пишет много стихов. В этот период он издаёт в Петербурге две маленькие книжечки «Любовь и любовь» (1913) и «Вий» (1915) – всего из нескольких стихотворений, тематически и стилистически примыкающих к «Аллилуйе». А в 1916 году у него родился сын Роман. «Не роман на бумаге, так Роман в колыбели», – не слишком удачно пошутил над былыми устремлениями он.
К 1917 году Владимир примкнул к местной группе левых эсеров, а после Февральской революции – почти за месяц до переворота в Петрограде – он вошёл в Глуховский совет, склоняясь к большевикам. 1 октября 1917 года он подаёт заявление о выходе из партии эсеров и вступает в члены ВКП(б), становится первым большевиком в уезде – партбилет № 1055. Свой неожиданный шаг он объясняет так: «Я всегда тяготел к левому крылу социалистов-революционеров и, каюсь, “даже” к большевикам». А затем упрекает глуховскую организацию эсеров в бездеятельности и в том, что в её составе «фигурируют людишки очень и очень вправо стоящие».
Из «Известий» становится известно о связи Нарбута с глуховской казармой. Вместе с солдатами, «пользующимися популярностью среди гарнизона», он баллотировался в земство по списку «социалистов-революционеров интернационалистов и большевиков». Газетный оппонент Нарбута считает, что список этот выдуман: «Как и полагается поэту, да ещё футуристу, г. Нарбут одарён чрезвычайно живым воображением». Однако Нарбут был избран и «последовательно отстаивал в Совете большевистские позиции», был единственным на первых порах, кто после 25 октября требовал поддержки и осуществления декретов Советской власти в Глухове. И он был избран в Глуховский Совет рабочих, крестьянских и солдатских депутатов, несмотря на бурно развёрнутую в местной печати кампанию против «большевика и поэта-футуриста».
А в новогоднюю ночь 1918 года семья Нарбута, которая собралась для празднования на усадьбе его жены Нины, подверглась нападению банды красных «партизан», которые громили «помещиков и офицеров». Вот как газета «Глуховский вестник» написала об этом происшествии: «В деревне Хохловка Глуховской волости, в усадьбе Лесенко было совершено вооружённое нападение неизвестных злоумышленников на братьев Владимира Ивановича и Сергея Ивановича Нарбут и управляющего имением Миллера. Владимир Иванович ранен выстрелом из револьвера. Ему ампутирована рука. Сергей Иванович Нарбут и Миллер убиты, жена Миллера ранена».
Впоследствии стало известно, что после того, как Владимир получил четыре пулевых раны и несколько штыковых ранений, его свалили вместе с трупами близких в сарае в навоз, и только это и помогло ему не замёрзнуть этой лютой зимней ночью от холода.
Владимир Иванович за свою жизнь несколько раз уходил чудом от смерти, выскальзывая из её рук и оставаясь живым, и вот как позднее напишет об этом случае внучка поэта Нарбута – Татьяна Романовна Романова, уточнив при этом мимоходом одну не второстепенную деталь: «…На хутор Хохловка, где семья Нарбутов встречала Новый год (это было 1 января 1918 года), ворвалась банда анархистов и учинила расправу. Отец Владимира Ивановича успел выскочить в окно и бежал, жена с двухлетним Романом спряталась под стол, а остальных буквально растерзали. Был убит брат Сергей и многие другие обитатели Хохловки. Владимира Ивановича тоже считали убитым. Всех свалили в хлев. Навоз не дал замёрзнуть тяжело раненному В.И. Нарбуту. На следующий день его нашли. Нина Ивановна (первая жена поэта) погрузила его на возок, завалила хламом и свезла в больницу. У него была прострелена кисть левой руки и на теле несколько штыковых ран, в том числе в области сердца. Из-за начавшейся гангрены кисть левой руки ампутировали».
Оказавшись в уездной больнице, Нарбут сразу же попал на операционный стол к знаменитому петербургскому хирургу Валентину Зелинскому – тот оказался в эти дни проездом в городе Глухове и «по частям собрал» своего пациента, хотя левую руку ему сохранить не удалось.
Так что к хромоте правой ноги у Владимира добавилось ещё отсутствие левой кисти.
Как видим, в этой трагической ситуации отнюдь не блеснул своим геройством отец Нарбута – Иван Яковлевич, который вместо защиты своего семейства рванул через окно наутёк и скрылся в ночном мраке, бросив в руках свирепых погромщиков свою жену и детей. Если вспомнить его более раннюю идиотскую шутку над сыном, которая привела мальчика к заиканию, то умственные способности Ивана Яковлевича высокими назвать нельзя, как, собственно, и твёрдость его воли тоже.
Говоря, что хромота Нарбута, как и потеря им левой руки, стала следствием ранения, полученного во время участия в гражданской войне, Катаев, как и многие другие мемуаристы, повторяет общепринятое всеми заблуждение, кочующее среди писателей, копирующих друг у друга одни и те же недостоверные описания, в которых о нём говорится: «Нарбут, высокий, прихрамывающий, с одной рукой в перчатке – трофеи времён гражданской войны».
Но в войне он участвовал несколько позже и иначе, а в данном случае просматривается совсем иной мотив, и даже сразу два из трёх упомянутых – это хромота и ампутированная рука, которые становятся важными элементами нарбутовского образа, как в случае автоописания, так и при формировании этого образа в текстах современников Нарбута. Интересно рассмотреть в связи с этим стихотворение Нарбута «После грозы», в