— И что случилось?
— Дед велел выпороть, — поморщился Платон Константинович. — Розгами. За исполнением наказания наблюдал самолично. Отец потом с ним долго не разговаривал.
Высказывать свое мнение по поводу методов воспитания Клавдия Петровича Корсаков не стал. Он извлек из кармана плаща серебряный медальон на цепочке, вытянул вперед руку и свесил украшение вниз, на манер маятника. Репин с интересом следил за его манипуляциями. Владимир, стараясь одновременно и следить за маятником, и смотреть под ноги, начал пробираться к сцене. По мере приближения, медальон раскачивался все сильнее и сильнее.
— Похоже на лозоходство[4], — прокомментировал князь.
— Да, нечто подобное, — проворчал Корсаков, не уточняя, что для лозоходства сгодятся любые палки нужной формы, а свой инструмент он мастерил и калибровал несколько месяцев.
Повинуясь маятнику, Владимир забрался на сцену и, лавируя меж провалами в трухлявом полу, проследовал в закулисье. Должно быть, именно здесь крепостные актеры ждали своего выхода, подгоняемые, несомненно, суровыми балетмейстерами и перспективой получить побои от владельца театра в случае неудачного выступления. Над одним из уцелевших участков пола, медальон принялся раскручиваться против часовой стрелки. Корсаков опустился на колени и, покопавшись в очередном бездонном кармане, достал британский складной нож-«барлоу»[5]. Он поддел лезвием доски и обнаружил под ними небольшое углубление, на дне которого покоился продолговатый черный футляр. Владимир с величайшей осторожностью вытащил его и вынес на свет, чтобы получше разглядеть.
— Что это? — спросил Платон Константинович, подойдя ближе и с интересом разглядывая футляр.
— Судя по всему, перед вами старинная музыкальная шкатулка, — ответил Корсаков. Он аккуратно открыл крышку. Репин подался вперед, ожидая услышать мелодию, однако черная шкатулка молчала.
— Сломана? — расстроенно уточнил князь.
— Не исключено, но у меня другая гипотеза, — задумчиво отозвался Корсаков. — Прислушайтесь.
Он поднял шкатулку, чтобы Репин мог придвинуться поближе. Оба замерли — и в тишине услышали едва различимое тиканье.
— Там что, часы? — удивился Платон Константинович.
— Некий механизм, да, — согласился Корсаков. — Даже рискну предположить, что швейцарский — тамошние мастера замечательно разбираются и в часах, и в музыкальных шкатулках. Работа тонкая, и, несомненно, очень дорогая. Так что, думаю, что шкатулка не сломана, Платон Константинович, а просто играет в урочный час.
— Какой?
— Полночь, — мрачно промолвил Владимир.
На этот раз Корсаков не стал оборудовать себе наблюдательный пункт — за пять минут до полуночи он просто подошел к фонтану, поставил шкатулку на бортик бассейна и принялся ждать.
Владимир заранее попросил Репина и прибывших с ним слуг удалиться на ночь. Для себя он пока не решил, какую часть истории стоит рассказывать молодому князю, и стоит ли ее упоминать вовсе. Поэтому решил сначала довести дело до конца, а потом уже определиться, какая часть правды прозвучит при их следующей встрече.
Остаток вечера Корсаков провел в выделенной ему комнате, нацепив на нос очки и сосредоточившись на музыкальной шкатулке. Вооружившись необходимыми инструментами, он разобрал и собрал устройство заново, почти не тронув, правда, его сердце — часовой механизм и барабан с насечками, который и должен был издавать зловещую мелодию. К цилиндру примыкал гребешок. Каждый его зубчик, цепляясь за насечку на барабане, издавал определенный звук. Часовой механизм вообще выглядел произведением искусства — благодаря сложной конструкции он позволял работать годами без подзаводки. Поработав со шкатулкой, Владимир полностью уверился в том, что ключ к тайне танцующей статуи кроется именно в мелодии — других неестественных свойств устройство в себе не хранило. Поэтому, внеся одно единственное изменение в механизм, он собрал шкатулку обратно. И все это несмотря на слезящиеся глаза и неотступный насморк, что Владимир, со свойственным самолюбием, зачислил в неоспоримые достижения.
Перед уходом, слуги, по просьбе Корсакова, вновь запустили фонтан. Струи, тихонько журча, били из насадок, неравномерно выплевывая воду, что подавала старинная система насосов. Фонтану бы не помешал ремонт, но Владимир полагал, что после того, как он закончит, ремонтировать станет нечего.
В саду установилась хрупкая тишина. Ветер стих, дождь прекратился, не лаяли за забором собаки, не стучали колеса запоздалых экипажей. Лишь тихое журчание фонтана. Мягкий свет фонарей, отражающийся от белой мраморной статуи. Вода в чаше, наоборот, выглядела непроницаемо черной. И, хотя Владимир знал, что бассейн неглубок, а дно чистое, ему все равно чудились скользящие под поверхностью неясные тени. Балерина же оставалась абсолютно недвижимой.
Корсаков сверился с часами. До полуночи оставалась одна минута. Повинуясь мимолетному импульсу, он оставил у скамьи свою трость и приблизился к бортику, дабы еще раз убедиться, что механизм работает и мелодия раздастся в нужный момент. Владимир нагнулся к шкатулке, пытаясь расслышать тихий стрекот часовых шестеренок внутри.
Вода в чаше внезапно взбурлила, обернувшись черной жижей. Прозрачные фигуры восстали из глубины фонтана и протянули руки к Корсакову. Прежде, чем тот успел отшатнуться, призрачные пальцы вцепились в его плащ и с неумолимой силой потянули под воду. Владимир успел упереться о борт бассейна, отчаянно сопротивляясь влекущим его призракам. Силы, однако, оказались бы неравны даже, будь Корсаков здоров. Изнуренный болезнью и ночным бодрствованием, Владимир боролся с десяток секунд, показавшихся ему вечностью. А затем фигуры из фонтана одержали вверх и утащили его под воду. Перед тем, как провалиться в черную пучину, Корсаков услышал, как шкатулка сыграла первую ноту.
Нельзя сказать, что Корсаков сдался без боя. Понимая всю обреченность своего положения, он бился, пытаясь высвободиться из цепких объятий призраков. Даже в такой момент у него в голове промелькнула неуместно ироничная мысль — он трепыхается, как рыба в сетях, только рыба, обыкновенно, стремиться остаться в воде, а вот он сопротивляется с обратной целью. Усилий, однако, не хватало. Вода заливалась сквозь нос и открытый в бесполезном крике рот. Воздуха не оставалось. И когда Владимир подумал, что самоуверенность все же станет причиной его безвременной кончины, сквозь полусомкнутые веки он увидел, как поверхность воды пробивает белоснежно-белая рука. Из последних сил, он потянулся к ней и уцепился за раскрытую ладонь.
— Нет!
Это слово стало последним, что она сказала при жизни. Прежде, чем могучие руки схватили ее, окунули в воду и держали, пока она не перестанет биться.
— Нет!
Даже после смерти, даже после еженощных мучений она повторяла и повторяло это слово. Оно стало заклятьем. Оно хранило память. Лишь оно напоминало ей о любви и жизни, что у нее отняли столь жестоким образом.
Дар Корсакова замолчал, завершив видение. И враг отступил. Рука с нечеловеческой силой вытащила Владимира на поверхность. Повинуясь законам физики, он продолжил движение и перелетел через бортик фонтана, мокрым кулем упав на брусчатую дорожку. Судорожно кашляя, он перевернулся на живот, приподнялся на локтях и изверг из себя воду, которой успел наглотаться на дне. Когда легкие вновь согласились служить ему, Корсаков оперся на парковую скамейку, втащил себя на сиденье и обернулся к фонтану.
Балерина вновь танцевала. В отличие от прошлой ночи, в ее сегодняшнем представлении не было ни намека на боль и страх. Она парила, свободная, словно белая чайка над морскими волнами, будто и не была сделана из мрамора.
Музыкальная шкатулка играла. В ее мелодии тоже не слышно было пугающих и диссонансных нот, что дышали такой сверхъестественной жутью прошлой ночью. Корсаков внес лишь одно изменение в механизм тем вечером — перевернул барабан так, чтобы он раскручивался в обратном порядке. И на смену зловещей мелодии пришла другая — нежная, светлая, прекрасная.
Балерина легким прыжком вспорхнула ввысь — и покинула постамент. Приземлившись, она легко, по-девичьи, пробежала по аллее, то и дело взмывая в изящных пируэтах. В конце дорожки она остановилась, обернулась — и посмотрела своими незрячими глазами на Корсакова. Сейчас балерина была прекрасна, словно и не простояла здесь, открытая всем стихиям, десятки лет. Белый мрамор светился изнутри теплым светом. Статуя сделала реверанс, поклонилась Корсакову — и рассыпалась в прах.
— Спасибо! — тихонько прошептал ему ветер.
Владимир так и остался пораженно сидеть на садовой скамье, пока ночной холод и промокшая до нитки одежда не напомнили ему, что время года не располагало к нахождению на улице в таком виде. Он медленно поднялся, взял трость и подошел к осиротевшему без статуи фонтану. Хотел было протянуть руку к шкатулке на бортике, но вовремя одумался и смахнул ее набалдашником. Посмотрел на коробочку под ногами. А затем, с иступленной яростью, принялся колотить ее тростью и топтать, пока механизм не превратился просто в груду абсолютно бесполезного и неразличимого мусора. Плюнул сверху. Остановился. Перевел дух. Глубоко вздохнул — и хрипло закашлялся.
— Не хватало еще сбежать от призраков, а потом помереть от воспаления легких, — проворчал он себе под нос и заспешил обратно в дом.
— То есть, дом теперь безопасен? — спросил Платон Константинович. Его матушка, как и вчера, предпочитала молчать, задумчиво рассматривая Владимира.
— За надежность стен и крепость полов не поручусь, но по моей части вам ничего не грозит, — съязвил Корсаков. Купание в ледяной воде не прошло бесследно — ко всем прочим симптомам под утро добавился жар, отчего Владимир пребывал в еще более сварливом настроении, чем обычно.
— Но… — неуверенно начал князь. — Что же здесь все-таки произошло? Что шумело по ночам?