Чтобы упростить свою задачу, Постольский вооружился чистым листом бумаги, на который вписал всех девятерых обитателей Дмитриевского училища. Постепенно вычитывая присланные бумаги, он вносил рядом с каждым именем необходимые пометки, добавлял стрелочками связи, года, должности. Павел обладал необычайно аккуратным и разборчивым почерком, поэтому, несмотря на обилие комментариев, вскоре у него на столе лежала вполне удобочитаемая схема, смахивающая немного на изображение сложного девятиугольного созвездия.
Меньше всего связей и заметок досталось юнкерам. Карпов, Макаров, Свойский и Капьев поступили в училище из самых разных военных гимназий – кто из Нижнего Новгорода, кто – из Орла, и так далее. Их отцы все, как один, были военными, но при этом также служили в разных подразделениях и в разных уголках империи. Особняком стоял юнкер Зернов – он приходился младшим сыном чиновнику Военного министерства, который начинал службу в полку генерала Сердецкого, однако их пути тоже довольно быстро разошлись.
Кавалерист Чагин, 27 лет, из смоленских уланов. Оказался личностью интересной. Блестящий офицер и знатный бонвиван имел виды на карьеру в гвардии после войны с турками. Однако, судя по всему, успехи на личном фронте вскружили ему голову настолько, что бравый ротмистр закрутил роман с замужней дамой, не потрудившись поинтересоваться должностью её благоверного. Отправка его в Дмитриевское училище была то ли ссылкой, то тихой гаванью дабы пересидеть бурю, начатую возмущенным и могущественным супругом.
Вахмистр Белов, недавно отпраздновал 28-ой день рождения. Сирота, сведений о родителях не сохранилось, однако в возрасте 8 лет был определен в Александровский кадетский корпус для малолетних сирот. После упразднения корпуса прибился к полку, а вскоре был зачислен в состав, как «подающий успехи». Успехи, видимо, были действительно выдающимися, потому что Белов от рядового дослужился до гвардейского вахмистра – высшего унтер-офицерского чина, помогая командиру эскадрона. Был ранен в русско-турецкой, с 1879 стал каптенармусом Дмитриевского училища. Мог ли он пересечься с Чагиным во время войны с османами, и если да – то что их объединяло?
Больше всего связей было между Красовским, Паниным и покойным Сердецким. Они были неразлучны с середины 1840-х. Когда Сердецкий получил свой собственный полк, за ним сразу же последовали оба его друга. Во время Дунайской кампании Владимир Павлович отличился в сражениях с турками и даже был произведен впоследствии в генералы, но уже очень скоро его карьера, по неизвестным причинам, замедлилась. В 1865 году Сердецкого назначили начальником училища, где он со товарищи и провел следующие 15 лет. В заметках Нораева отмечалось, что генерал отметился чем-то предосудительным во время Крымской войны. Доказательств не нашлось, со временем история подзабылась, но подозрения остались, поэтому звание и хлебную должность Сердецкий в результате получил, но являлись они, скорее, почетной ссылкой. В действующую армию генерала не возвращали ни для подавления польского восстания, ни для недавней войны с турками.
Постольский потер уставшие глаза и еще раз обвел взглядом получившуюся схему. В ней очень четко вырисовывались три группы, не связанные между собой – юнкера, офицеры и начальство. Это было похоже на мозаику, которой не хватает одного элемента. Павел встал и раздраженно прошелся по пустому помещению, разминая затекшие ноги и спину. Он еще раз взял с соседнего стола конверт, принесенный фельдъегерем, и тряхнул его в пустой надежде на чудо. И чудо произошло. Из конверта выскользнул и медленно спланировал в круг лампы лист бумаги, дотоле застрявший внутри. Не особо рассчитывая на удачу, Постольский пробежал его глазами.
Письмо было направлено на имя князя Горчакова, командующего войсками во время Дунайской кампании в 1853 от некой Натальи Шеляпиной. По мере чтения глаза Постольского расширялись все больше и больше. Все были здесь: Сердецкий, Панин, Красовский. Взгляд Постольского метался от строки к строке, перескакивая со слова на слово: «заговор», «саботаж», «кражи», «мой собственный брат». Новая связь. И новая причина, по которой кто-то может желать генералу смерти. И не только ему. Постольский схватил свою шинель и бросился из комнаты в поисках служащего, который бы мог подсказать ему, где находится ближайший телеграф.
XIII
24 декабря 1880 года, пятница, вечер, Дмитриевское военное училище, Москва
Погода стремительно ухудшалась и вокруг славной военной школы. В коридорах училища царил холод и гуляли сквозняки. Из-за плотных стекол слышался дикий свист вьюги, а из окон виднелась лишь белая круговерть. Но не от этого похолодела спина и застыли все жили в теле Корсакова, стоящего в дверях квартиры полковника.
Только благодаря лохмотьям, сохранившим следы полковничьих регалий, в окровавленной фигуре на полу кабинета можно было признать командира эскадрона Панина. В реальности нанесенные ему травмы выглядели куда страшнее, чем в сухом описании осмотра места преступления. Корсаков подавил позыв тошноты.
Самым страшным было то, что полковник еще жил. Его грудь часто, но слабо вздымалась. На губах пузырилась кровь. Рядом с ним на колени припал доктор Красовский. Чагин остановился за дверью и встал на страже.
– Как он? – только и смог спросить Владимир.
– Боюсь, с такими ранами не живут, – горестно заключил Красовский. – Я могу лишь попытаться облегчить его страдания.
Панин захрипел. Корсаков, подавляя желание отвернуться, опустился рядом с полковником. Тот искал глазами кого-то, явно не различая склонившихся над ним людей. Наконец его взгляд сфокусировался на Красовском.
– Леша… Это он… – тихо прохрипел полковник. Каждое слово причиняло ему дикую боль, но военный продолжил. – Он… Вернулся… За… Нами…
Усилием воли он поднял дрожащую окровавленную руку. Владимир аккуратно накрыл её своими ладонями. Перед глазами встал образ офицера, того самого, четвертого, с дагерротипа в кабинете Сердецкого. Он стоял в бежевой форме уланского майора посреди окруженной осенними деревьями поляны в лесу, утопающем в утреннем тумане. Затем Корсакова словно отбросило назад – он летел меж строем солдат с двух сторон, каждый из которых вздымал и опускал хлесткие пруты, рассекая воздух. Полёт Владимира закончился резкой остановкой на другом конце солдатского ряда. Майор в бежевой шинели исчез вдали – и вдруг он с неправильной, нечеловеческой скоростью оказался перед Владимиром. Форма его начала рваться и расходится по швам, обнажая кожу, на которой проступали кровавые полосы. Плоть сползала с него лоскутами, оставляя лишь красное мясо. Не тронутыми оставались только глаза. Но они выражали не боль. В глазах казненного офицера плескалась кошмарная, обжигающая, разрывающая душу ненависть. Корсаков выпустил руку Панина, оборвав видение, и отпрянул, чуть не повалив гостевой стул. Панин еще раз со свистом втянул воздух и затих окончательно.
– Алексей Юрьевич, – хрипло обратился он к Красовскому. – Кажется, нам нужно поговорить.
Корсаков наказал Чагину закрыть дверь и никого не пускать. Владимир понимал, что затея это бессмысленная – в училище остались только испуганные юнкера в своей спальне, ротмистр, Красовский, Белов и он сам. Кто может заглянуть в комнату полковника? Кто вообще захочет это сделать, зная, что там лежит?
Вместе с Красовским он переместился в гербовый зал. Украшенное к рождеству помещение с елью по центру сейчас выглядело издевательски празднично.
– Вы нашли Панина? – спросил Корсаков.
– Да, – подтвердил врач. – Я попросил Белова приглядеть за Свойским в лазарете и пошел к полковнику.
– Зачем?
– Спросить, остается ли в силе праздничная служба. Вы сами видите, какая там вьюга. Я опасался, что отец Василий до нас не доберется.
– Значит, Белов и Свойский остались у вас… А где был Чагин?
– У себя, в дежурке. Я позвал его, когда обнаружил Николая Сергеевича.
– А местонахождение юнкеров могу подтвердить я, – кивнул Корсаков. – Значит, пока что мы не знаем, где находился и что делал наш дорогой ротмистр…
– Неужели, вы подозреваете… – начал доктор.
– Алексей Юрьевич, убиты начальник училища и его заместитель. Простите, но мне сложно поверить в то, что неизвестный злоумышленник дважды проник к вам извне. Боюсь, что убийца сейчас здесь, в этом училище, и находился тут с самого начала.
– О, Господи… – прошептал полненький врач.
– Позвольте вопрос: кто такой этот «он», о котором говорил Панин? Откуда он вернулся?
– Не важно. Это невозможно. Просто бред умирающего.
– Алексей Юрьевич, – Корсаков подошел вплотную к Красовскому и навис над ним. – Я видел фотографию в кабинете генерала. Два человека с неё уже погибли. Легко предположить, кто должен стать третьей жертвой, ne s'est pas18? Когда я попытался спросить Панина, кем был четвертый офицер с дагерротипа, он побледнел и послал меня вон. Поэтому, прошу вас, будьте откровенны. О ком говорил Панин?
Красовский сглотнул и отступил на шаг от Корсакова. Маленький доктор, казалось, резко сдулся, как воздушный шар, лишенный горячего воздуха. Он прошаркал к стульям вдоль стены и грузно опустился на один из них.
– Виктор Шеляпин его звали. Дагерротип, что вы видели, был снят в 1853 году, незадолго до отправки нашего полка на Дунай. Командовал им Сердецкий, я заведовал походным госпиталем, Панин служил по интендантской части.
– А Шеляпин?
– Шеляпин, увы, был адъютантом Владимира Павловича, обладая его безусловным доверием. Замкнутый человек, себе на уме, но отмечался безоговорочной преданностью и смелостью. По крайней мере, мы так думали… Хотя… Почему мы? Все так считали! Сердецкий, Панин и Шеляпин даже боролись вместе за сердце одной прекрасной юной особы, но она предпочла Виктора. Это разбило сердце Володе и Коле, но они приняли удар, как должно, и желали молодым самого лучшего. Потом наш полк выступил в Валахию. Несколько месяцев мы провели на позициях, ожидая, чем закончатся переговоры. Конечно же, все желали им провала, чтобы мы наконец-то смогли бить османов. Но дни шли один за другим, недели сменялись неделями – а команды все не было. Начались болезни. Мелкие стычки, в которых мы теряли разъезды убитыми и ранеными. Тогда все и завертелось…