IX
22 декабря 1880 года, среда, день, Дмитриевское военное училище, Москва
В час пополудни кадеты в сопровождении ротмистра Чагина отправились в конюшни для «репетиций» – учебных выездов. Пользуясь отсутствием офицера, Корсаков проник в дежурку и изготовил оттиски висевших там ключей. Он не собирался зависеть от прихотей полковника при исследовании училища.
Для начала Владимир решил открыто осмотреть главный корпус, поэтому тихонько выбрался из дежурной комнаты и с невинным выражением лица постучал в кабинет Панина. Полковник, судя по всему, был не занят, однако на просьбу провести краткий экскурс по училищу предсказуемо отреагировал с энтузиазмом человека у которого утром разболелся зуб.
– Десять минут, – сказал он. – Больше не выделю, так что потрудитесь все запомнить сразу.
За огромными дубовыми дверями в конце прихожей залы располагался гербовой зал, где проводились торжественные мероприятия. По стенам были развешаны щиты, раскрашенные в полковые цвета кавалерийских подразделений императорской армии, с указанием истории каждого из них, их отличий и особенностей. Юнкера должны были знать каждый и без запинки отвечать на вопросы «корнетов» или офицерского состава. Помимо гербового зала, квартиры полковника и дежурки на первом этаже располагались дисциплинарные карцера для особо провинившихся и цейхгауз – склад обмундирования и материалов, вотчина вахмистра Белова. Почти весь второй этаж был отдан юнкерам – половина кавалеристам, половина – казачьей сотне (отсутствовавшей в полном составе). Исключением была часовня, двери которой с подвешенной над ними лампадкой выходили прямо на лестничную площадку. По обе стороны от часовни висели массивные мраморные доски с именами и тремя датами.
– Это посвящение самым выдающимся воспитанникам училища, – с неподдельной гордостью пояснил Панин.
– А даты? – уточнил Владимир.
– Выпуск, рождение, смерть, – был краток командир эскадрона. Корсаков еще раз всмотрелся в имена и даты на досках. Одна запись привлекла его внимание.
– Позвольте… Юнкер Авалов, погиб в 1854 году. Вы его знали?
– Лично – нет, в то время я находился в действующей армии, в училище заступил вместе с генералом Сердецким и Красовским в 1865 году. Но все офицеры и воспитанники училища знают его историю.
– Героически погиб при Чолоки?
– А, юнкера уже потрудились посвятить вас в славные страницы школьной истории, – удовлетворенно кивнул Панин. Владимир обратил внимание, что каждый раз, когда разговор заходил про училище и его воспитанников, полковник забывал про свою враждебность и словно светился изнутри – столь дорога ему была честь вверенного заведения.
– Если можно так выразиться, – усмехнулся Корсаков. – В их версии, героический Авалов стал… Как там это называется…
– Призрачным юнкером, – фыркнул полковник. – Да, это одна из школьных легенд, которыми старшие воспитанники стращают младших. У вас, меж тем, осталось пять минут. Продолжим!
– Только один вопрос – юнкер Авалов действительно похоронен в парке на территории училища?
– Да. У нас нет достаточных средств, чтобы привести парк в порядок, увы, но его могила у пруда всегда поддерживается в образцовом порядке. Раз в неделю назначенные приказом юнкера выполняют задачу по уборке и уходом за местом последнего упокоения их предшественника.
На третьем этаже, помимо начальственного кабинета, находилось две гостевых комнаты, где размещались высочайшие визитеры, если в ходе парадных смотров и инспекций они изъявляли желание остаться на ночь. Двери в эти комнаты располагались по обе стороны от коридора.
– Все, осмотрелись? В таком случае, пройдемте обратно вниз, – закончил экскурсию Панин.
– Конечно, – кивнул Корсаков. Они вернулись обратно на первый этаж и полковник уже собирался вернуться обратно на квартиру, но Владимир остановил его. – Позвольте вопрос? В кабинете Сердецкого я обратил внимание на дагерротип на столе. Там был сам генерал, вы, Красовский, и еще один офицер, которого я не видел в училище. Кто он?
Панин обернулся. На его лице ходили желваки, а глаза опасно сузились. Он приблизился к Корсакову вплотную и яростно прошептал:
– Он никто! Поняли?! Не смейте поднимать эту тему при мне!
После чего полковник скрылся в своем жилище, яростно хлопнув дверью.
– Простите его, – за спиной Корсакова невесть откуда возник смущенный Красовский с бумажным свертком в руках. – Ах, и меня тоже, Владимир Николаевич, не хотел вас напугать, хотя это, похоже, входит у меня в привычку.
– Что вы, – отмахнулся Корсаков. – Какими судьбами здесь?
– Заглянул навестить нашего каптенармуса, – толстенький доктор заговорщицки понизил голос. – Вместе с продуктами для Рождественского ужина ему доставили мои любимые пирожные. Поддался греху чревоугодия на стрости лет.
– Панин со всеми так суров или он делает исключение для меня?
– Николай Сергеевич человек строгий, это правда. Но сейчас особенно. Мы тяжело перенесли смерть Володи Сердецкого. Сами понимаете, не разлей вода уже много лет…
– Андрей Юрьевич, – обратился к врачу Корсаков. – Вы вчера сказали, что генерал в последнее время нервничал, ему снились дурные сны. О чем?
– Ох… – Красовский задумался. – Какие еще дурные сны могут сниться старому солдату? Войны. Битвы. Смерть.
– Но вы сказали, что он начал слышать что-то наяву?
– Нервическое, – покачал головой доктор. – Если человек в нашем возрасте страдает бессоницей, то рано или поздно это окажет влияние и на часы бодрствования.
– А вам? – наконец задал интересующий его вопрос Владимир. – Вам в последнее время ничего не снится?
– Мне? – переспросил Красовский. Он отвел глаза и на мгновение задумался, а затем потряс свертком. – Только эти пирожные. Райское наслаждение! Прошу меня простить…
Он быстрым шагом направился к выходу из холла, оставив Владимира в одиночестве.
От вынужденного безделья Корсакова спас поручик Постольский, прибывший на извозчике ровно в два часа, как и договаривались.
– Куда изволите? – спросил «ванька».
– К Ильинским воротам, – велел Корсаков.
– Что удалось узнать? – нетерпеливо спросил расположившийся рядом Павел.
– Пока немного, – не стал кривить душой Владимир. – Я до сих пор не уверен, что мы имеем дело с чем-то неестественным. Хотя ночью меня и попытались убедить в обратном.
Он поделился с Постольским историей о ночных шумах.
– У меня есть определенные соображения по этому поводу, но делиться ими пока рано, – закончил Корсаков. – А что там полиция и жандармы?
– В замешательстве. Их основное предположение, что Сердецкий был убит группой людей, которые незаметно проникли в его кабинет.
– Ну да, незаметно подкрались к военному училищу, незаметно зашли в главный корпус, незаметно поднялись на третий этаж, незаметно забили генерала шпицрутенами и также незаметно вышли!
– Не совсем, – осторожно заметил поручик.
– А! – понимающе кивнул Корсаков. – Тогда сговор господ юнкеров или господ офицеров, так?
– Пока других предположений у них нет, – признал Постольский.
– Ну, это уже смахивает на плохой бульварный роман, – фыркнул Владимир. – Я понимаю, что это довольно странно звучит из уст человека, который возится с вопросами оккультизма, но ma fois16… Да, пока не забыл – будь добр, изготовь копии этих ключей!
Он протянул Постольскому оттиски. Поручик был слегка ошарашен:
– Но это же не…
– Необходимо для расследования, ты абсолютно прав! – прервал приятеля Корсаков, не дав ему закончить слово «незаконно». – Сам сказал – все, кто находился в училище, в списке подозреваемых. Я же не могу рассчитывать на их помощь, верно?
Сани везли их к центру Первопрестольной. Пассажиры заинтересованно крутили головами, несмотря на колючий ветер и снег в лицо: Корсаков не был толком в Москве уже два года, Постольский – никогда. Город разительно отличался от Петербурга. Вместо прямых ординарных улиц – лабиринт из стихийно переплетающихся узоров, похожих на причудливые людские реки. Вместо взмывающих ввысь дворцов – домишки в два, от силы – в три этажа. Вместо закованных в бетон Невы и каналов – неблагоустроенные берега Яузы и речушек поменьше. Москву называли «большой деревней» потому, что древняя столица таковой и оставалась – просторной, невысокой, привычной.
Современность, однако, вторгалась в тихий и привычный уклад, оставляя за собой неприглядные следы. Город сдавливало кольцо многочисленных дымных и вонючих заводов, где в казармах ютились сотни и тысячи рабочих, тянувшихся из деревень за скудной платой. То тут, то там встречались «благоухающие» бойни и кожевенные мануфактуры, сбрасывающие ненужные остатки прямо тут же, в зловонные ямы. Язвами на теле города расползались трущобы, подобные страшной Хитровке, буквально в двух шагах от центра. Приличный вид сохраняли только Китай-Город (средоточие купеческого достатка, настоящий «Сити»17), да привычно богатые и хорохорящиеся Арбат с Остоженкой. Действительно, если не выбираться из этих районов, то Москва казалась прогрессивным городом – с богато одетой публикой, конкой, вечерней иллюминацией. К сожалению, Корсаков и Постольский ехали в центр с окраины, так что иллюзий у них не оставалось.
Жизнь у Ильинских ворот, или «Пролома», как их называли москвичи, кипела. Носились в разные стороны ломовые извозчики, покрикивая друг на друга, если кто преграждал дорогу коллеге. Другие «ваньки», в оборванных картузах, с облезлыми крупными лошадями, завлекали пассажиров. За китайгородской стеной свершались сотни сделок, суливших богатство одним, разорение – другим. Но Корсакова интересовала совсем иная торговля. Выезд из Китай-города облепили десятки лавочек книжников, торговавших бульварными романами, лубками и картинами. Если москвич или гость города искал в Первопрестольной какую-то книгу, и если эту книгу можно было вообще обнаружить в Москве, то обитатели пролома либо уже имели на неё цену, либо знали, где её найти.