–Молодой человек, то, на что вы намекаете…
–Чудовищно, но необходимо! Ведь те силы, ради которых ваше семейство осталось здесь, в Богом забытом углу; те, что даровали вам жизнь, близкую к вечной; те, что позволяли вам править своей вотчиной силой крестьянского страха – они требуют жертв. А если нет крепостных – нет и жертв, так? Перед тем, как зайти в дом, я не мог не обратить внимание на могилы у беседки в старом парке. В городе шептались, что-де старуха Серебрянская, мать хозяев, приезжала в город и требовала у городского головы вернуть крестьян, – он поднялся со своего места и, не торопясь, подошел к женщине, продолжая вкрадчиво шептать. – Но люди глупы. Вы – дочь хозяев, красавица, разбивавшая сердца. Вы смотрели, как ваши старшие родичи обращаются в прах. Вы видели, как стареете, с каждым днем все больше, – пальцы незнакомца нежно скользнули по недвижимому лицу хозяйки дома. – Какая несправедливость, терять такую красоту…
–Чего вы хотите? – прошептала женщина.
–Я хочу помочь вам! Вернуть благосклонность покровительствующих вам сил! Вернуть вашу молодость!
–И что вы просите взамен?
–Всего ничего – лишь кусочек тех сил, что может дать круг камней. Видите ли, изучая в одной библиотеке старинные труды об искусстве, я случайно наткнулся на преинтереснейшую книжицу, переведенную с одного из мертвых языков. Очень полезный трактат. Он открыл мне глаза на те стороны нашего бытия, которые принято не замечать, и наделил одним полезным художественным талантом. Талантом, блага которого я готов предложить вам.
Хозяйка молчала, вглядываясь в лицо гостя. Ей смертельно хотелось поверить, что незнакомец говорит правду, но его слова были слишком хороши…
–Что вы намерены сделать?
–Вернуть этим силам то, чего они были лишены все эти годы, с лихвой. Видите ли, мой талант – наделять жизнью свои картины. То, что сокрыто на вашей земле, способно усилить этот талант стократно. Я начну с того, что напишу ваш портрет – картину, которая вернет вам молодость и красоту. А затем я обращусь к хозяевам каменного круга и предложу им жертву – весь этот жалкий городишко, укравший власть у них, и у вашей семьи. Все это – лишь за кров вашего дома и возможность ощутить всего кроху той силы, что могут дать ваши покровители. Что скажете, Софья Николаевна?
Она смерила художника взглядом, в котором вновь разожглась искра той властности и гордыни, что была свойственна роду Серебрянских. Её старческий рот, почти лишившийся зубов, осклабился в плотоядной ухмылке:
–Когда хотите приступить, господин художник?
VII
22 июля 1880 года, вечер, церковь на краю холма.
-Итак, позвольте уточнить, правильно ли я вас понял: наш потоп вызвал беглый столичный художник, который пишет картины, сводящие людей с ума. Прячется он у бывших помещиков Серебрянских. Которые, на самом деле, то ли язычники, то ли дьяволопоклонники. И церковь свою построили, чтобы незаметно приносить жертвы неведомым существам, оставившим после себя валуны на вершине обрыва. Ничего не пропустил? – насмешливо уточнил исправник.
–Я предупреждал, что вы мне не поверите, – устало покачал головой Корсаков. – Да только в глубине души вы знаете, что я прав. Что все слухи о Серебрянских, ходившие в здешних местах, появились неспроста. Что все страшные истории о них, которые принесли бежавшие крестьяне, правдивы. Что не зря вы ощущаете внутри странный тоскливый испуг, стоит вам поднять глаза на круг камней и старую церковь.
–Вот вы какого мнения обо мне?
–Вы смелый человек, Гаврила Викторович. Я же вижу медаль у вас на груди – Владимир III степени. По времени выходит, что за Бухарский поход, не так ли?
–Откуда?.. – вскинулся исправник, но затем махнул рукой и кивнул. – Да, за Самарканд9.
–Но даже вы испытываете страх перед этим местом! И ведь стало только хуже, когда полил дождь, не так ли? Хуже, чем вы видывали за все годы службы.
Корсаков намерено положил руку на плечо исправника – и увидел его глазами события предыдущих недель. Увидел звонаря, повесившегося на веревке колокола; связанную и забитую до смерти жену городского головы; доктора с посиневшим лицом у пустого шкафа с лекарствами – он принял все, что хранилось в кабинете. Исправник видел: город, защите которого он посвятил всю свою жизнь, пожирает себя изнутри, под напором неведомого врага, противостоять которому обыкновенный служака не в силах. Кошмарные картины, пронесшиеся перед взором Корсакова, придали ему уверенности.
–Ваш город сходит с ума, Гаврила Викторович, и вот причина, – он указал на жуткое полотно под потолком. – Это работа Стасевича! Я гонюсь за ним второй месяц, от самого Петербурга. Он бежал в Москву, где оставил еще несколько проклятых картин, и сделал все, чтобы убедить меня и других преследователей в том, что он направляется в Польшу. А на самом деле бросился на восток – Нижний Новгород, Вятка, Пермь. Не знаю, специально ли он прибыл сюда, или просто хотел залечь на дно, и обстоятельства сложились так, что он случайно получил ключ к могуществу круга камней. Не знаю, был ли род Серебрянских проклят изначально, или их просто совратили крепостные из народа, что испокон веков тут жил и приносил жертвы своим идолам. Но я знаю, что если художника не остановить, то еще несколько дней или, от силы, неделя – и ваш город перестанет существовать, смытый ливнями и безумием. А Стасевич, в лучшем случае, обретет силу, с которой сможет творить еще более страшные дела.
–А в худшем? – с сухим смешком уточнил Родионов.
–А в худшем, он заигрался с силами, которых не понимает сам, и за рукой, что вы видите на картине, последует её хозяин. Целиком. И ваш город станет только началом.
–Вы звучите, как полный безумец, – констатировал исправник.
–Это легко проверить. Пока еще не стемнело – идемте к Серебрянским. К черту непогоду и распутицу. Если я ошибаюсь, то нас просто будут ждать недовольные бывшие помещики и испуганный столичный художник, которого случайным ветром занесло в ваши края. Если же я прав, то лишь мы с вами способны остановить те силы, что готовы вырваться на свободу.
VIII
22 июля 1880 года, ночь, усадьба Серебрянских.
К усадьбе они подошли, когда уже стемнело. Дорога действительно стала почти непроходимой из-за ливней, и путники совсем выбились из сил. Корсаков чувствовал, как улетучивается уверенность его спутника – Родионов решился поверить ему в церкви, под жуткой картиной на потолке. Сейчас же его волновало, что скажут Серебрянские, у которых на пороге на ночь глядя окажутся уездный исправник и непонятный безумец, утверждающий, что хозяева укрывают у себя художника-колдуна.
Старый дом посреди леса выглядел запущенным. Когда-то это был настоящий дворец – яркий, в два этажа, с парадным портиком из шести белых колонн, стоящий в глубине разительно отличающегося от окружающего леса липового сада. Сейчас же стена деревьев подошла вплотную к особняку, присвоив себе еще недавно окультуренные угодья, и превратив парк в лабиринт из скрюченных безлистных ветвей, склонившихся к поросшей мхом земле. Часть окон зияла провалами. Крыша местами прохудилась. Стены укрывали спутанные ветви мертвого плюща. Свет горел лишь в двух окнах на первом этаже.
Подходя к крыльцу, Корсаков обратил внимание на полуразвалившуюся деревянную беседку, когда-то белую и ажурную. У нее из земли выступали три небольших холмика. Он подошел, коснулся их рукой – и тут же её одернул. Мертвецы, здесь погребенные, были очень старыми и очень жестокими. Бросившие их крестьяне обрекли их на судьбу живых покойников, медленно гниющих и рассыпающихся в прах. Первой умерла старуха, основательница династии. За ней последовали сын и его жена. Оставалась лишь их дочь – самая молодая, она каким-то чудом цеплялась за жизнь, оставшись совсем одна в заброшенном доме. Корсаков готов был поспорить, что питала её лишь свирепая ненависть к предавшим семейство Серебрянских бывшим крепостным, да крохи старого колдовства.
–Сын хозяина гостиницы говорил, что Серебрянских было четверо. Похоже, остался кто-то один, – Корсаков указал исправнику на могилы, словно размышляя вслух. Делиться со спутником своими видениями было бы глупо.
–Не может быть, – покачал головой Родионов. – Если бы кто-то из них умер, то оформлялись бы документы о наследстве, готовились похороны. Весь город бы узнал.
–При условии, что вы правы, а я просто сошел с ума – возможно.
Они поднялись по ступенькам на крыльцо, исправник уже было потянулся к дверному молотку, чтобы постучать, но Корсаков остановил его.
–Гаврила Викторович, запомните еще очень важную вещь – когда будете осматривать дом, делайте это сначала краем глаза.
–Не понял!
–Когда поворачиваете за угол, или открываете дверь – не смотрите туда прямо. У Стасевича было достаточно времени, чтобы написать ваш портрет. У тех, что я видел в Петербурге и Москве, уходили недели на то, чтобы свести своих жертв с ума. Но здесь, присосавшись к силе каменного круга… Он смог свести с ума половину города и обрушить на него библейский поток. Боюсь, портрет может лишить вас разума сразу же, стоит вам увидеть его.
–А не боитесь, что он и вас уже написал?
–Нет. Он знает, что его кто-то преследует, иначе бы не пустился в бега. Но мы ни разу не встречались с ним лицом к лицу. Не знаю, что ждет нас внутри, но хотя бы собственного портрета я могу не бояться.
Исправник постучал. Затем постучал еще раз. Некоторое время было тихо, а затем за дверью раздались шаги. Им открыла молодая женщина в черном бархатном платье. Она была бы невероятно красива, если бы не острые скулы и злые, колючие глаза, придававшие ей сходство с хищной птицей.
–Чем обязана в столь поздний час, господа? – поинтересовалась хозяйка. Корсаков не дал исправнику открыть рот и бросился в атаку:
–Прошу нас простить, мадемуазель. Я прибыл в ваш чудесный город сегодня днем, чтобы повидать своего старинного друга, Сергея Стасевича, и узнал, что он остановился у вас. Не корите строго вашего исправника, Гаврилу Викторовича, он согласился проводить меня в столь поздний час лишь после долгих увещеваний. Позвольте представиться – граф Корсаков, Владимир Николаевич. Очарован, положительно очарован! – он протянул руку ладонью вверх, и сбитая с толку его напором хозяйка дома машинально протянула свою руку для поцелуя. Перед глазами Корсакова мелькнуло очередное видение – художник заканчивает портрет сухой кошмарной старухи, позирующей ему в полутемной комнате. Вот он наносит последние штрихи – и её лицо, на картине и в реальности, начинает плыть и меняться, словно восковая маска. Сквозь неё проступают черты молодой красавицы.