1.
На Овинники от Волги вели две дороги, и опергруппа разделилась. Туртанкин, теперь вместо Гладышева оперуполномоченный левого берега, Барков, младший милиционер отделения гормилиции, и Куломзин, старший оперуполномоченный, двинулись лесом. Старший проводник служебно-розыскных собак Малинин и сельский милиционер Савостин пошли через село Залужье. Обе группы намеревались сойтись в Овинниках.
Но парень в ватнике до Овинников не дошел. Что-то заставило его повернуть назад, к Волге, к оставленной в ивняке лодке. Он шел по дороге быстро, по-солдатски размахивая руками. За спиной была котомка. Заметив Туртанкина и его товарищей, бросился назад. Бежали за ним долго, нескончаемым черным, поздней осени, лесом. Где-то на пути беглец сбросил котомку — на очередном взгорбке ее уже не было видно на спине. Туртанкин выстрелил из пистолета, выстрелили и Куломзин с Барковым. После этого парень исчез, как будто скатился в канаву. Добежав до взгорбка, увидели, как он петляет мимо кустов по направлению к дому возле ручья. Спустились в кусты; добежав до дома, постучали в окно. Хозяин дома, колхозный сторож-старик, показал, что он видел парня и что парень свернул в ольшаник на болоте. По ольшанику пробирались наобум. Вышли к небольшой деревне и здесь остановили колхозницу, которая гнала, помахивая хворостиной, козу, ругая ее на чем свет стоит. При этом все оглядывалась на дом с краю деревни — с забитым окном, с развалившейся крышей и высоким крыльцом с резными перилами. На вопрос Туртанкина ответила сразу же:
— В этом доме какой-то человек. Видела его. Дверь все прикрывал поплотнее...
Дом взяли в обхват. Остановившись в десяти шагах от дома, возле дерева, Туртанкин крикнул:
— Эй, выходи! Ты окружен со всех сторон!
Почему у Туртанкина была такая уверенность, что парень в ватнике сразу сдастся? В ответ грянул выстрел — и Туртанкин свалился лицом вниз. Барков бросился к нему. Раздалось еще несколько выстрелов, и он, раненный в плечо, ткнулся рядом с Туртанкиным, согнувшись, пытаясь дотянуться рукой до выпавшего из руки пистолета. Он успел еще выкрикнуть:
— Гранату! Бросай гранату!
Куломзин выхватил из кармана гранату; дернув чеку, бросил ее. Но то ли растерялся, то ли сказалось неумение — граната не долетела до окна, ударилась о косяк крыльца и разорвалась. Осколки брызнули рикошетом, и двумя из них Куломзин был тоже ранен тяжело. Он присел на корточки, прижимая ладонь к правому боку... Воспользовавшись моментом, парень выпрыгнул в окно со стороны огорода и исчез. Тем временем вторая группа, услышав выстрелы, повернула к деревне. Здесь милиционеры не нашли уже своих товарищей: перевязанных сельским фельдшером, их увезли на подводе в город. Направление, куда убежал парень в ватнике, им указали. Собака взяла след вскоре же. Бежали в густом тумане, рассеявшемся возле следующей деревни. Собака остановилась у последнего дома. Не мешкая, с оружием наготове ворвались в избу. Но в избе оказалась лишь полуглухая старуха. На вопрос, где ее гость, указала на полати. Но и там уже никого не было. На досках нашли тряпки, смоченные кровью: поняли, что преступник был ранен в перестрелке кем-то из милиционеров. Обошли другие дома, расспросили жителей, но нигде беглеца не обнаружили. Тогда Малинин дал собаке обнюхать тряпье. Покрутившись, она взяла след по тропе за огородом. Выбежали по мостику на другую сторону ручья, поднялись бегом в гору. Дальше начиналось поле, и в поле заметили бегущего тяжело человека в распахнутом ватнике. Расстояние было небольшое, но преследовать было трудно: ноги утопали в глине. В ответ на выстрелы проводника и сельского милиционера парень дал несколько выстрелов и опять побежал, припадая на ногу, клонясь набок. И в нескольких метрах от леса упал. Когда Малинин и Савостин настигли его, он лежал, скрючившись, на правом боку, с вытянутой рукой, которая сжимала крепко рукоять пистолета. Изо рта хлынула кровь, по телу пробежала судорога, и он замер... Обо всем, что произошло с опергруппой, Малинин позвонил в горотдел Демьянову с плотины. Он сообщил о раненых и о том, что парень в ватнике имеет паспорт, но «липовый» явно, никому в деревне не знаком и что еще жив, хотя жизни осталось, может быть, ненадолго.
Демьянов тут же собрал летучку. Решено было, что выедут Коротков, Семиков и Шитов. Здесь же решено было взять с собой Буренкова для опознания раненого. Раненым мог быть Емеля, мог быть и Кореш. Мог вообще быть кто-то другой, не имеющий отношения к нераскрытому делу.
2.
Коротков успел забежать домой за плащом. На кухне столкнулся с Нюсей. Она приостановилась возле него — в руке несла чайник.
— Петр Гаврилович, — сказала тихо. — Говорят, партизанский отряд собирают. Возьмите меня с собой. Я не подведу, Петр Гаврилович.
Он тоже остановился, хотя и спешил очень, приблизился к ней.
— Ну да, парикмахер и в отряде нужен. И не оставила бы вас, если ранило бы.
Да, она и верно была, значит, влюблена.
— Нюсенька, — проговорил он. — Я ничего не знаю о партизанском отряде, но, если будет в него запись, я поговорю о вас непременно. Я постараюсь. Но почему вы считаете, что меня ранят?
Она чуть улыбнулась. Может быть, она хотела поцеловать его, потому что потянулась на цыпочках, а он замер, но тут в дверях зашаркал старик сосед, и Нюся откачнулась, пошла быстро по коридору.
— Я думаю, что до этого не дойдет дело, — проговорил он ей вслед.
И представил вдруг, как идут они в шинелях. Он впереди, Нюся сзади. Как залегли где-то в снегу пошехонских лесов под пулеметным огнем. Как он истекает кровью, а она перевязывает его и плачет.
— Чепуха какая, — выругал себя.
Старик вытянул шею, разглядывая его:
— Что вы сказали, Петр Гаврилович?
— Я сказал, что сегодня плохая погода, — ответил он, уходя из кухни.
Запирая дверь, прислушался к стуку чайника в комнате Нюси, уловил ее негромкий голос. Она напевала:
Если ранило друга, перевяжет подруга
Кровавые раны его...
Вскоре он был в горотделе. Возле машины, крытой брезентом, стоял милиционер, а за ним, сутулясь и напряженно вглядываясь, — Буренков. Увидев Короткова, он шумно — явственно послышалось — вздохнул.
— Вот тебе, — сказал, высунувшись из кабины, Шитов. — Этот гражданин, — указал он на Буренкова, — решил, что его везут по приговору трибунала. И отказался забираться в машину, потребовал, чтобы ему дали бумагу.
— А дали бы приговор — поехал бы? — спросил Коротков.
Буренков кивнул:
— Раз все чин по чину. Хоть в бумаге бы остался. А то вроде кошки. За хвост и на помойку.
Коротков сказал милиционеру:
— Можете быть свободны.
Тот козырнул:
— Расписку бы, товарищ старший оперуполномоченный.
Коротков расписался. Вот теперь Буренков сел в машину. Забрался и Коротков, подсел к сидящему там Семикову. Грузовичок запрыгал по булыжной мостовой к окраине города.
— Скоро и настоящий снег пойдет, — сказал Семиков, глядя на блестевшие от влаги камни. — Каких-то пару дней. Не сегодня-завтра Волга встанет.
Коротков равнодушно ответил:
— Стает еще не раз.
— Да оно конечно... Но лучше бы морозы завернули. Глядишь, прижмет немца морозом — не очень-то разбежится. У них, поди, ни валенок, ни шуб. Там в Германии тепло всегда. Зимы почти нет.
— У наших отберут шубы да валенки, — вставил Буренков.
Семиков резко обернулся к нему:
— А ты сиди! Тебя еще не хватало слушать.
— Предупредили бы с самого начала.
Коротков посмотрел на его пасмурное лицо:
— Говоришь, отберут? Есть ли что отбирать, как все сожжено да побито...
Теперь Буренков не ответил, опустил голову.
Коротков отвернулся, разглядывая кусты по обочинам. Он думал, говорить или нет о цели поездки. Наконец решился, сказал:
— Мы едем в деревню, Роман Яковлевич. Там ранили какого-то человека. Может, это Белешин или Кореш. Ты должен опознать его.
— Может, и опознаю, — ответил тот.
— А еще спросить надо, где Иван Иванович?
Буренков вскинул голову, он цыкнул зло себе под ноги:
— Я не следователь.
— Но это нужно.
— Раз нужно, спрошу.
Машина вдруг остановилась. Коротков выглянул из кузова и увидел, как, обтекая машину с двух сторон, точно река, идут и идут мужики и парни, одетые кто во что — в фуфайки, кожанки, шинели, куртки, даже полушубки. Он видел лица — бородатые и безусые, совсем мальчишеские, чисто бритые и в щетине, обветренные, крепкие. Глаза будущих бойцов останавливались на Короткове — одни были равнодушны, некоторые любопытны, некоторые насмешливы, как показалось ему. Мерный, почти по-солдатски подтянутый шаг звучал тяжело и четко.
— Давай-давай, ребятки! — слышалось изредка откуда-то из глубины колонны.
— Будущие войска, — проговорил Семиков завистливо. — Спрыгнуть да за ними пристроиться.
— Хватит и без вас людей в России, — проговорил вдруг Буренков.
Семиков дернулся даже, закричал:
— Не тебе считать людей России, понял?
— Ну-ну, — попросил Коротков, устало опускаясь на сиденье. — С чего взъелся? Действительно, смотри, какая силища прет. А какие мужики — самый цвет. Пахари, молотобойцы, трактористы...
Колонна прошла, и теперь потоком двинулись провожающие — на повозках, верхами на конях, пешком, на велосипедах. Женщины, мальчишки, даже старики. Куда они шли?
Семиков ответил на немой вопрос Короткова:
— До города идут. Там прощаются обычно у перевоза или у вокзала и идут обратно...
Десятки верст по такой дороге, под дождем, по грязи...
Машина тронулась снова и вскоре опять остановилась. Дальше начиналась сплошная грязь.
— Не проехать, — сказал шофер. — Как хотите, засяду сразу же.
Посоветовавшись, машину вернули назад, а сами пошли пешком. Шли по столбам, слушая их мерное и далекое осеннее гудение. Буренкову было приказано идти впереди, и он, пригибаясь, косолапил, — не оглядываясь, не спрашивая ни о чем. Плечи его покрывались падающим легким снежком, ноги в разношенных сапогах оставляли черные, угольные следы.
Коротков, Шитов и Семиков шли следом молча, только дымили папиросами да покашливали наперебой. Коротков думал о раненом, что сейчас лежит при смерти в деревне. Кто он? Что, если совсем другой человек?
Пустошь была небольшой деревней из нескольких домов, по большей части стоявших на каменных «стульях».
Возле одного из них на завалинке сидел сельский милиционер Савостин. По углам избы стояли два пожилых красноармейца с винтовками. Их прислали из охраны плотины.
Савостин поздоровался — смуглое мальчишеское лицо посинело от холода.
— Замерз, ожидая вас. Долго что-то.
— Машина не прошла, — пояснил Шитов.
Они поднялись на крыльцо, и здесь Коротков, взглянув на Буренкова, сказал:
— Давай, поговори с ним, Роман Яковлевич. Хорошо, чтобы он намекнул о тех.
Буренков покачнулся на скользкой ступеньке, и Шитов сзади подтолкнул его, прикрикнул:
— Ноги не держат, что ли? Да чтоб без ерунды там! Не вздумай ему о чем другом говорить.
— Не доверяете, значит?
— Доверяем, — быстро ответил Коротков. — Но предупредить надо, на всякий случай.
— Ну, коль на всякий случай...
Буренков шагнул в дверь, шаги его затихли в глубине избы. А они стояли и ждали. Снег кончился, заблестела маковка церкви в полкилометре. За церковкой возвышались холмы. За ними уже и Рыбинское море. Оно чернело полосой, и видны были чайки, как будто обрывки белой бумаги, — словно сидел кто на берегу и рвал в клочья эту бумагу, и вот она летела над водой и таяла в небе, точно сгорала в лучах этого безжизненного по-осеннему солнца.
Снова застучали шаги, и, пригнувшись, встал на пороге Буренков.
— Кореш это. Продырявили его здорово... Синий уже. Ему на один вдох жизни.
Они не ответили, а смотрели на него. И он сказал еще:
— Он ругаться стал, назвал меня сукой. Пожалел, что не пристрелили там в городе. Я сказал ему, что тоже в заключении. Что взят для опознания.
— Ну, он что?
— Все равно грозил.
— А о тех? — нетерпеливо перебил Шитов. — Намекнул ли хоть?
— Не знает он. Пообещал только, что вот взорвут плотину и потопят меня. Туда мне и дорога... Кто — не сказал, — обернулся он уже к Короткову. — А те, может, и неподалеку.
— Мы и сами знаем, что они неподалеку, — оборвал его зло Шитов. — А точно ли? Это все бабушка надвое сказала. Может, и пугает.
Он кивнул Короткову, и теперь они вошли в холодную избу. На лавке у двери на ватнике лежал человек. Лицо его было желтое, и красные подглазины казались нарисованными. Руки были сброшены вниз, он шевелил ими странно быстро, как будто хотел что-то достать. Сидевшая рядом женщина-фельдшерица встала, увидев людей, отошла в сторону. Коротков взял стул, присел к лежавшему. Он увидел оскал зубов и вздрагивающий кадык.
Да, это был Емеля. Заросший бородой, неузнаваемый, но Емеля. Такое же круглое лицо, короткие волосы и белая кожа лица, как осыпанная мукой.
— Здравствуй, Емелин! — сказал Коротков. — Вот опять встретились. Помнишь пристань? Помнишь поговорку: «Помилуй бог».
— Пить, — простонал Емеля.
Коротков обернулся к фельдшерице, и та принесла ковш. Шепнула:
— Он без конца просит пить, а пить не может. У него спазм. Вон, залит весь пол.
Коротков подал ковш, и Емеля, слегка приподнявшись, ухватил его, попытался поднести к губам, но ковш выпал, грохнулся на пол со звоном. Емеля закинулся навзничь. Фельдшерица подхватила ковш и тут же выскользнула за дверь. Емеля лежал с закрытыми глазами, потом попросил:
— В воду бы меня. Горю весь.
— Воды нет, до реки далеко, — ответил Коротков.
Подошел Шитов, до того стоявший возле двери.
— А Белешин где? На острове? Или в Овинниках?
Емеля открыл глаза, уставился на Шитова, и удивление промелькнуло в них. Он помотал головой, но и голос был удивленный и даже задумчивый:
— Это какой остров?
— Разве не знаешь?
Емеля откинулся к стенке, захрипел. Подошла снова фельдшерица, пощупала пульс, попросила:
— Не надо больше разговаривать.
— Не надо! — выкрикнул зло Шитов. — Бродят диверсанты вокруг плотины. Вот подымут ее на воздух — захлебнемся все в воде.
Женщина поправила платок:
— Есть медицинские правила... Или везите его к себе. Пусть ваши врачи дают разрешение. Мне же позвольте выполнить свою обязанность фельдшера.
Коротков и Шитов вышли из избы, ведя с собой Буренкова. Красноармейцы курили. Один из них спросил тоскливо:
— Жив ли еще? Кончался бы...
Видно, они долго стояли на посту, и хотелось им скорее покинуть этот пост, эту землю, которая жгла подошвы сапог холодом. И потому-то желали смерти раненому. Коротков даже вздрогнул и ответил:
— Нет, он жив. А вам смена будет?
— Да кто знает, — ответил один. — Если пришлет начальник. А пока ни еды, ни смены. Может, и забыли. Иль часть захватил десант.
— Ну уж, десант, — возразил сердито Коротков. — Мерещится.
— Замерещится, — ответил второй. — То и дело самолеты завывают в небе...
Коротков обернулся к Шитову:
— Что будем делать?
— Похоже, кто-то есть на острове, — ответил тот. — На мульку я ловко его взял. Он сразу растерялся.
— Есть кто-то, — согласился Коротков. — Я бывал на острове. Я поеду туда, а вы с Семиковым идите в Овинники.
— Ладно, — согласился сразу же Шитов. — Коль в Овинниках никого нет, мы возвращаемся в город.
— Конечно.
— А Буренков с кем?
— Он со мной поедет. Он у меня под распиской.
Шитов оглянулся на Буренкова, привалившегося к стене избы, съежившегося от холода.
— Дело ли? Не сбежит? Может, с Савостиным его в Переборы?
— С такой ногой далеко не убежишь. А может, пригодится?
— А с Емелей-то что? На Савостина?
Коротков не ответил, он прислушался к быстрым шагам в избе. Вышла фельдшерица, сказала дрогнувшим голосом:
— Вот и нет человека.
Красноармейцы сразу подошли ближе.
— Нам-то можно теперь уйти?
— Идемте с нами к плотине, — сказал Коротков, — доложу вашему начальнику. А до Каменного острова как добраться? — обратился он к ним.
— Ходит военный катер с острова, — ответил один. — Каждый день. Почту возит для зенитчиков. Он должен часа через два пойти через шлюзы. Захватит, если у вас задание.
3.
Около трех часов пополудни они сели на катер, идущий вверх по Волге через шлюзы плотины. На носу катера стоял счетверенный пулемет, команда — военные матросы. Они сновали мимо каютки, в которой устроились Коротков и Буренков, заглядывали и заводили разговоры. Их шутки успокоили Короткова, он повеселел и смотрел в иллюминатор на волны реки с каким-то уже умиротворением. Назябшись, грел руки возле трубы, и сонливость одолевала, и какая-то мягкая сытость, хотя ничего с утра не ел.
Волны гнали к бортам льдины, они бились со стуком, скрежетали, наползая на иллюминатор, и сваливались, рассыпались в искрящуюся труху. Гулко и монотонно подрагивали стены каюты, наперебой покрикивали вверху на палубе матросы; они все еще ошалело носились то туда, то сюда, напоминая Короткову матросов какого-то старинного мачтового судна, вроде каравеллы, перед надвигающимся штормом. Вскоре перед катером встала из воды стена, как скала. Он задержал ход и долго качался, ожидая, когда эта стена вдруг, как от удара тараном, провалится в воду и откроется шлюз-канал, широкий и черный от низких туч. Потом осторожно вошел в шлюз, прижался к стене. Рядом пристали две огромные барки, на них высилось какое-то заводское оборудование, на ящиках точно окаменели люди.
Коротков поднялся наверх, встал у поручней палубы, вглядываясь в канал, в темную, вспененную винтами воду, напоминающую брагу, вслушиваясь в эхо тоскливого крика чаек. Плеска волн и странного звона были полны эти гранитные стены. Не сразу понял Коротков, что эти звуки исходят от огромных алюминиевых поплавков, которые то подымались, то опускались под биением волн. Так звенят печальные склянки на судах.
Чайки метались загнанно в стенах, в клювах их, как белые огоньки, вспыхивали рыбины. С уловом и без улова птицы подымались к башням плотины, на которых чернели человеческие фигуры, крохотные и неподвижные. Но вот они задвигались, под днищем катера прошла электрическая дрожь. Медленно поплыли друг от друга широкие ворота, кажущиеся отсюда, с катера, воротами в небо; под катером теперь яростно забурлила вода, заходили буруны, похожие на зверьков, — и Коротков подумал, что вот сейчас всплывет со дна канала чудовище, выдохнет шумно воздух, так что их катер, как стрела, вылетит и врежется в синюю черту моря за воротами.
И катер ожил, понесся ходко, оставляя дым, задыхаясь снова от клекота мотора.
Он спустился вниз в каюту, подсел снова к трубе. Буренков был неподвижен. Он не повернул головы, не спросил ничего. Коротков проговорил:
— Сколько воды, Роман Яковлевич. Ну-ка бы и впрямь такую лавину пустил на город враг.
— Где там, — проговорил зябко Буренков. — Тут, поди, сто прожекторов. Да проволока в несколько рядов. Не подступишься.
Он глубже запрятал руки в рукава, закрыл глаза. Коротков протер запотевшее стекло: плыли каменные берега, церкви, дома деревушек черными рядами, с темными окнами, закрытыми светомаскировкой. Там жили люди, и на них бы в первую очередь хлынула вода, понесла бы все по течению.
— Там, у кожевенного, в доме Шумкина не говорили про плотину? Неспроста Емеля грозил.
— Нет, не говорили. Вот только Мулла, ну, Белешин, звал с собой, просил научить рвать динамит. Будто рыбу глушить.
— Рыбу ли? — пристально поглядел на него Коротков. — Будут ли шум подымать?
— Не будут, — согласился Буренков.
Показались огромные камни высокого берега, барки возле берега, кажущиеся вросшими в него, штабеля дров, далеко впереди на холме часовенка, позади нее редкий лесок. Какой-то велосипедист съехал с берега к маленькому дебаркадеру. Коротков узнал в нем уполномоченного с острова — Ковригина. С ним они встречались не раз до войны еще. Однажды вместе разбирали одно дело об утопленнице. Вон там, за дебаркадером, выбило из реки труп на песок. Там они и стояли. Эта была молодая женщина со спутанными на щеках русыми волосами, в голубом сарафане, босая, рот был заткнут. Нашли тогда быстро преступника, напавшего на эту несчастную женщину.
Коротков крикнул ему с палубы катера:
— Куда спешишь, Ковригин?
Ковригин, приставив велосипед к будочке дебаркадера, помахал рукой. Коротков и Буренков перешли на палубу дебаркадера и сошлись с Ковригиным, который ждал их, приветливо улыбаясь. Фуражка была сдвинута на затылок, лицо смуглое, загорелое, лицо деревенского здоровяка. Ворот гимнастерки был распахнут, и шея тоже была темна от загара.
— Телефонная связь прервалась с городом, — пояснил он, — а мне надо делать сообщение Демьянову... Вот хотел просить капитана, чтобы он в городе позвонил ему.
Он не договорил, глянул на Буренкова:
— Говори, — понял Коротков. — Этот человек со мной.
— Демьянов велел сообщать относительно подозрительных. Но на острове никого нет пока.
— Тогда и сообщать не надо, — сказал Коротков. — Мы здесь как раз по этому делу. Я и Буренков. Он взят для опознаний. Он содержится под стражей.
Ковригин дернулся, и рука его невольно качнулась к кобуре нагана. Вытянутое лицо насупилось и сделалось угрюмым.
— Серьезно, что ли?
— А что же? Конечно, серьезно. Роман Яковлевич, подтверди.
Тот не ответил, отвернулся и сплюнул. Теперь Ковригин поверил и спросил:
— Чудно что-то, Петр Гаврилович?
— Ничего чудного. Емелю мы опознали. Помнишь, было довоенное дело с мануфактурой. Подкоп.
— Как не помнить...
— Так вот, вероятно, один из тех мануфактурщиков и был ранен в Пустоши. Емелин, по кличке Емеля. Он скончался. Документ был, но «липовый» документ. Надо было опознавать. Для этой цели и взяли Буренкова.
— Как накрыли Емелю? — поинтересовался Ковригин.
— Трое наших пострадали через него, — хмуро ответил Коротков. — Туртанкин тяжело ранен, Барков в плечо, а Куломзин сам себя положил осколком гранаты. Гранаты не научились кидать как следует... Ну, я расскажу тебе потом подробнее обо всем, — добавил он, глядя, как катер разворачивается на плесе, держа курс к городу. — Как тут поживает тот самый?
Ковригин понял, кого имел в виду Коротков:
— У него ноги больные, больше лежит. Живет с сыном. У того одной ноги нет, отрезало давно когда-то по пьяной лавочке. Он рыбачит. Черт его знает, что он так часто рыбачит. То и дело на лодке мотается у берега. Ходит и к левому берегу. Сегодня был там. Саша Куницын, мой помощник, ходил осмотреть лодку. Может, в ней рация или оружие. Да вот и он...
К ним навстречу по узкой улице, светлой от песка, спешил молоденький паренек в солдатской шинели, в фуражке с яркой звездой. Он выбежал на дебаркадер, остановился, глянув на Короткова и Буренкова.
— Ну, что? — нетерпеливо спросил Ковригин.
— Ничего не обнаружил. Только удочка да бидончик с водой.
— И понятно, — вставил тут Коротков, — рацию и оружие не будет открыто держать в лодке даже дурак. Вот что, — предложил он, спускаясь по тропке рядом с Ковригиным, — перекусить бы чего.
— Нажарим картошки, — ответил Ковригин. — Сейчас мигом. Давайте ко мне. Только что ж, — замедлил он шаг, кивнув на Буренкова. — И его кормить?
— А как же, — отозвался сердито Коротков, — он на казенном довольствии. Только задание ему дадим сначала.
Он обернулся к идущему сзади с заложенными за спиной руками Буренкову:
— Роман Яковлевич, надо побывать у Курочки. Есть тут житель. Не знаешь такого?
И по растерянным глазам Буренкова понял, что Буренков впервые слышит эту фамилию.
— Нет, не знаю, — ответил Буренков. — А зачем надо побывать?
Коротков помолчал, вглядываясь в сумрачное лицо, и мучительно билось в голове: а надо ли? Дело ли затеваешь ты, Коротков?
— Надо поговорить с ним. Мол, ты сбежал с трудфронта. Пришел от Емели, чтобы укрыться здесь. Про Белешина не говори и про Иван Иваныча тоже. Просто, мол, скрыться тебе надо. Он может дать тебе направление. Вот это направление нас и интересует.
— Ловко вы это меня! А кто я тогда для блата? Не подумали об этом?
— Подумал, — ответил Коротков. — Еще и как подумал. Пойдешь и не выложишь ты этого.
— Почему же?
— Тебе они теперь не поверят.
— Не поверят, — согласился нехотя Буренков. — Мне никто теперь не поверит. Сам бог даже! Петля одна поверит или пуля.
— Ну, до того далеко.
— А если я не пойду?
— Будем считать, что ты заодно с Муллой.
— Да... — Буренков потоптался. Он вытер лицо ладонями, ругнулся сквозь зубы.
— Могут быть тут три варианта: первый — Курочка поверит и даст направление. Второй — может выгнать, мол, не желаю знаться. Тогда придешь сюда, здесь будет ждать Саша, у этого вот забора, — показал Коротков на камень, вмурованный в землю. — А третий — он оставит тебя ночевать. Оставайся, а утром мы придем с обыском и задержим тебя.
— Арестанта снова арестуете...
Буренков, похоже, усмехнулся, в сумерках лицо его совсем потускнело.
— Кто этот Курочка?
— Он связан с Груздевым. Брал у них вещи, сшитые старухой, и продавал по деревням. Знает он и Белешина с Емелей, и Иван Иваныча наверняка. Может, знает, где сейчас Мулла.
— Из блата он?
— Курочка сидел не раз в Софийке за спекуляцию.
— Пойду. Где живет он?
Коротков обернулся к Ковригину, и тот, показав на видневшуюся часовенку, сказал:
— Километра полтора отсюда. За ней сразу же дом у воды. Лодка на земле вверх брюхом.
— Сейчас идти? — спросил Буренков.
— Да, — ответил Коротков. Буренков пошел без слов, все так же заложив за спину руки, какой-то задумчивый.
4.
Он долго шел узкой тропой, миновал ограду и вывернул за нее к воде, черной лентой шелестящей внизу по камням. И здесь нос к носу столкнулся с высоким человеком в безрукавой телогрейке, в сапогах, с непокрытой головой. Он остановился, и человек стоял, вглядываясь в него.
— Чего тебе? — спросил он, отступая.
— К Курочке я, — сказал Буренков и вынул руку из кармана. И это движение заставило человека шатнуться. Он молчал, потирал подбородок, потом сказал:
— Ну, я это. А тебе чего?
— А скажу опосля, — ответил Буренков. — Загостить малость к тебе да пожрать что-нибудь.
Курочка снова отступил и тоже оглянулся.
— А сам-то кто будешь?
— Сопатый я. По трем статьям сидел.
— Ну и что? — воскликнул Курочка. — Какое мне дело до тебя?
Буренков подошел поближе:
— Емеля послал. Мол, поможет Курочка.
Курочка прохрипел, кивнув головой:
— Пошли, коль так. Хоть мало ли наговоришь. Почему я должен верить тебе? Подай мне Емелю...
Но он повернулся и двинулся назад, и Буренков пошел за ним следом, глядя ему в спину, на телогрейку, из которой лезли клочья ваты. Он видел обросший затылок и ложбину шеи, голый череп, на который холодно и медленно ложились едва заметные снежинки.
— Емеля кончился. Пристрелили его на той стороне. Должны были повстречаться, да не пришлось. Смотался поскорее сюда.
Курочка остановился, он склонил голову, точно чтя память по застреленному Емеле.
— Бедовый был парень. Горячий и веселый. Пил больно много. Бочку ему надо было. Как сядет, точно на каменку плещет. Только пар идет.
Он снова пошел впереди, рукавом рубахи протирая череп.
— Что башку не прикроешь? — спросил сочувственно Буренков. — Кепаря нет, что ли? Застудишься.
— Привык. Никакая холера не берет. А вышел на минутку, надрать бересты. Там сломанная береза лежит. Хотел на растопку, а ты тут вышугнулся.
Он ввалился в дом и с порога крикнул:
— Павел, ну-ка, прими гостя. К нам просится. Да поесть хочет.
Под висевшей на длинном шнуре лампочкой у печи сидел молодой мужчина в расстегнутой до пупа рубахе, выставив вперед ногу-культю. Он ловко наматывал дратву и пихал ее в дырки, проделанные шилом в подошве валенка.
— Вон в шкафу кусок рыбы. А хлеба нет. Картошки тоже не наварили еще. Ну, чаем напоим...
— Ждать чаю мне некогда. Могут и накрыть. И вас тут со мной.
— Это ты верно, — охотно согласился Курочка. — Рассиживать тебе нельзя.
Он подсел снова, разглядывая:
— Не видал я такого здесь.
— Я по всей России гулял, — ответил Буренков. — В Чухломе ходил. Может, слыхал про Божокина.
— Ого! — воскликнул Курочка. — Видать не видал, а слыхал. Судили его, говорят, здесь.
— Это точно, мне «вышка» была, снизили по кассации. Услали на канал.
— Да ты варнак варнаком, оказывается.
Курочка прошел к шкафу, открыл его, достал кусок рыбы, подумал, достал еще кусок сала и горбушку хлеба.
— Вот... Больше нет ничего. Хряпай.
— И на том спасибо.
— Уж ты извиняй нас, «деловой», — вставил сын, молчавший до того и с каким-то уважением смотревший на Буренкова. — И рады бы, да пока нет больше.
Ему поверили, и оттого было не по себе и тяжело. Но он стиснул зубы, слушая добрые слова. Посмотрел в черное занавешенное окно. Курочка сказал тут со смехом:
— Тоже прячемся от бомб немецких, маскировка. Хотя по делу светануть надо — пусть разнесет вдребезги нашу конуру.
— Поживешь еще, — ответил Буренков набитым ртом. Он ел жадно и торопливо. — Что от немца гибнуть? И так гибнет людей...
— Это ты верно.
— Так куда мне теперь рулить? — кончив есть, спросил.
Курочка встал за его спиной, помолчал. Буренков напрягся: поймет Курочка, что здесь подвох, что легавого накормил? Нет, поверил и шепнул:
— Валяй на ту сторону, по левому берегу. Верст десять. Деревня Завражье, а там спросишь бабку Маню. У нее переночуешь. Найдет местечко... Скажешь, Курочка прислал. Мы с ней, с Марией-то, когда-то вместе гастролировали. Толковая баба была, курит страшно. Ну, не бойсь ее. Баба-яга, а душой добра. Скажешь привет, кланяйся от меня.
— А как я на левый берег?
— Пашка перевезет. Павлуха! — обернулся он к сыну. Тот крякнул недовольно:
— Только что из лодки и опять.
— Надо помочь мужику.
Павел поднялся, нахлобучил ушанку, набросил фуфайку и застучал деревяшкой к дверям.
— Только помалкивай, как поедем, — предупредил он, когда они спускались к лодке. — Тут Ковригин разгуливает да его помощничек, такой ли прыткий. Следят, куда да зачем.
— Ладно, — ответил.
Он устроился на корме, и весь путь от берега до берега, а было тут не меньше двух верст, сидел, глядя в черную воду, от которой так и несло ледяным холодом. Причалив к берегу, Павел с какой-то облегченной радостью сказал:
— Так и дуй берегом, не сворачивай никуда.
И сразу же отплыл, не сказав прощальных слов, как полагается у добрых людей.
Он присел на корточки возле кирпичной кладки, оставшейся от разрушенного дома, и уставился слепо и бездумно на эти черные глыбы воды. Он мог идти куда угодно. Он мог и правда пойти туда, в деревню, и тогда никто: ни Коротков, ни эти два уполномоченных с острова — не узнал бы о разговоре в стареньком доме возле часовенки. Но Коротков верил ему. Да и как не верить: куда бы идти по ночи сейчас? Странно только, почему об этом не подумал Курочка, почему он так легко и просто выпустил его, не предложил ночлега, не оставил до утра. Если боится милиции, мог укрыть в чужом сарае. Почему он дал направление сразу на эту бабу Маню. Может быть, Илья уже сказал о нем, предупредил? Дал приметы? И теперь Курочка распознал его. Как просто дал он адрес этой бабки, как просто его выпроводил. Он мог бы сказать, что не знает никакого Емели, мог сразу вытолкать его. Но он сказал, что знает Емелю, он дал адрес. Что это значило бы?
Буренков посидел еще немного, и ветер, дувший ему в лицо, стал размазывать скупые редкие слезинки на щеках. Он затосковал вдруг. Это находило — он называл такое чувство «уксус». «Уксус» жег ему сердце, он жег глаза до слез, он выворачивал внутренности. Бывало, в лагере, на нарах, под песни блатных, приехавших со всех концов страны, находил на него этот «уксус», и он свирепел и лез в драку к уголовникам, и он бил, и его били, бывало, до того, что уносили в лазарет.
— Эй, — тихо сказал Буренков, заметив на берегу кошку.
Она вытянулась в струну, он видел ее горящие глаза и хохотнул вдруг:
— Штраф с тебя, кошка, за нарушение светомаскировки.
Послышался мерный хруст сухих веток. Он оглянулся и увидел идущих по берегу троих людей и понял, что это Коротков и оба оперуполномоченных с острова. Значит, дождались, когда вернулся Павел, тоже взяли лодку и приплыли сюда. И выходит, что ему никуда бы не укрыться от них.
— Эй, Роман Яковлевич! — окликнул Коротков.
— Я это, — отозвался с трудом.
Они подошли, встали над ним.
— Ну, что? — спросил, присаживаясь на корточки рядом с ним, Коротков. — Есть данные?
— Есть. Баба Маня в Завражье. А больше ничего не сказал. Мол, пустит переночевать.
— Не густо, но след, — сказал Коротков, — и то ладно. Мы еды тебе принесли.
— Не надо, — помотал головой Буренков. — Поел я у Курочки. Больше не хочу.
— Ну, смотри.
— Может, тут обман? — сказал Ковригин. — Может, и нет никакой бабы Мани.
— Идти надо, — ответил Коротков.
— Может, зря пойдете, — вставил тут Буренков. — А потом мне навесите статью... Больно и быстро меня проводил этот мужик. Блат с блатом могут поговорить, а этот быстро в лодку меня...
Саша засмеялся.
— Что смеешься? — спросил Ковригин.
— Да простое дело. Избавиться скорей, чтобы не влипнуть. А баба Маня, по-моему, есть в Завражье. Я же из Колягина, в семи верстах. Есть там такая старуха. Курит она и бродит много. С сестрой жила. Имени не помню точно, но, наверно, она и есть.
5.
Они шли в сплошной снежной мгле. Снег валил с неба, мягко покрывая черную прибрежную полосу вдоль Рыбинского моря. Чахлые кустарники, оголенные по-осеннему, постепенно одевались белым саваном. Поблескивали камни в свете фонариков, которые время от времени зажигали милиционеры.
Кой-где возле берега покачивались лодки, их черные бока казались обгоревшими. На кромке воды угадывались какие-то птицы, может чайки, или же запоздавшие с отлетом утки, или же грачи. Редкие деревни вставали поодаль от берега. Они не заходили в них, держа путь все дальше, по направлению к Завражью. К рассвету сделали остановку в пустом сарае на берегу. Разожгли небольшой костерок — дым от сырых веток быстро закружил голову.
Коротков вышел из сарая, глянул на небо. Сырые хлопья падали лавиной, и, подобно гусеницам, ползла за шиворот вода. Зачавкал снег, рядом встал Буренков. Он тоже смотрел в небо и ежился от тающих хлопьев.
— На Север привезли, помню, тоже снег валил. А я в пиджаке, в сапогах-хроме. До печенок холод достал. Не верил, что и выживу.
Он добавил:
— А может, и остаться там бы навсегда, к лучшему.
Коротков теперь смотрел на море. Черная, порхающая снегом мгла окутывала воду, все так же неумолчно гремели волны у камней. Он думал о Буренкове. Кто он? Вор, грабитель, вскрывавший сейфы, останавливавший крестьян на трактах, за которым полжизни тюремных нар. Сабан, к которому великое почтение в уголовном мире. Кто он сейчас? Таит ли что? Или живет честно? Такой ли он, как тогда в Туфанове, с обломком ножа в руке?
— С чего такой разговор, Роман Яковлевич?
— С того, что палю блатных.
— Это потому, что милиции помогаешь?
— С того...
Коротков прошелся по хрусткому снегу, пряча лицо в ворот плаща.
Снова остановился рядом с Буренковым:
— Ты не милиции помогаешь, Роман Яковлевич, а Родине.
— Родина... Домзак — была моя родина.
— Нет, это не закон и не домзак. Это ночь, земля, вода, море, снег над головой, вот этот старый сарай... Все это будет чужим, если армия отступит снова. Здесь будут бои, если немец пройдет за Москву. А уголовники где-то рядом, в их руках оружие, динамит. Это те же враги. Помогая их искать, ты помогаешь стране.
— Нет, — твердо сказал Буренков. — Я помогаю вам, гражданин начальник.
— Это как же так?
— Когда меня взяли с бревном в Москве, — ну, я рассказывал же вам, — плакал я, просил отпустить. Меня отправили в колонию. Думали, понятно, что я буду хорошим мальчиком. А вышел злодей. Потому что в колонии не было возле меня человека, на вас похожего.
— Почему именно на меня?
— При вас, Петр Гаврилович, другим бы я был тогда. А около меня толокся Исус Христос, был такой старый вор в Москве. Колючка еще, Брусок и Кошка — три дружка, тоже тянули за собой. Потом Карета, потом еще два громщика — Кузьма с Игорем. И так от одного к другому. И никто из них никогда не звал меня взять молоток в руки или просто грузить на станцию дрова.
Коротков задумался, он представил себя рядом с этим человеком. Смог ли бы он быть ему добрым человеком?
— Не знаю. Воспитателем трудно. Но одно скажу, — добавил он быстро, — уж плохому бы не научил...
— Не научили бы, — согласился Буренков. — Вы крепко верите в человека, замечаю я. И мне поверили, оставили в городе, прописаться даже разрешили. И это так ли меня тронуло. Накололи вы во мне струнку какую-то. А так...
Он помолчал, добавил тихо:
— Не пошел бы я на опознания всякие. Не мое это дело, и никто бы не заставил. Я был уже один раз к вышке приговорен. Я ждал, когда придут за мной. Это не приведи бог человеку. Лучше уж сразу. Каждая ночь — это звон в ушах... Целый месяц звон. Удивлялся я все. Лежу, не сплю, а в ушах — как перезвон бубенчиков... Точно свадьба деревенская. Мерещилась все свадьба.
— Это за тот обломок ножа?
— Да, за тот самый. Но он был дан мне Ванькой Горбатовым. Его нож. Просто по жребию мне выпало идти к вам тогда и бить, если будете держать. Но я это не для оправдания себя. А к тому, что всю жизнь мне везет только на плохое, крест какой-то. И вот его мне на спину. Все тащу, тащу, ноги дрожат, и скоро, скоро подогнутся ноги мои, и тогда крест прижмет, придавит к земле, вдавит в нее навечно. И хорошо одно только, что конец моему горемычному житью... Кому-то другому тогда достанется этот мой крест. Не позавидую ему.
— Значит, как бы в благодарность за доверие ты ходил к Курочке?
— Да, вроде как.
— Тогда спасибо. А что такое Родина, поймешь со временем, Роман Яковлевич. Вот выйдешь на свободу, женишься на Римме Федоровне. Заживешь хорошей жизнью.
— Полагаете, что выйду? На свободу?
— Ты и так уже на свободе.
Буренков не ответил на этот раз. Он повернулся было, чтобы идти, и тут из сарая выбежал Саша, озираясь, как ища кого-то. Увидел Буренкова и остановился.
— Уж думал, не сбежал ли наш арестант... Проснулся. Ковригин дремлет, вас нет, товарищ старший оперуполномоченный. Ну, думаю, не сносить головы.
Буренков быстро прошел мимо него в сарай.
— Не надо так, Саша, — попросил тихо Коротков. — Никуда он не сбежит. Идем к костру, посидим еще немного, погреемся — и в дорогу.
6.
Вскоре открылась перед ними деревня, стоявшая на окраине леса, — деревня, обычная в этих краях: улица, по обе стороны ее избы, покрытая снегом земля огородов. Поваленные изгороди говорили о том, что во многих домах не было мужских рук. Кой-где из труб уже шел дым, и ветер доносил его запах.
— Вот этот, кажется, — сказал Саша, показав на дом на подклети, поодаль от других домов над оврагом. По фасаду стекла были темны, и лишь в кухне поблескивал сквозь занавеску огонек.
— Что ж, — проговорил Коротков, оглянувшись на Буренкова. — Тебе первым надо идти в гости.
Буренков даже вздрогнул. Он смотрел неотрывно на Короткова, и тот, опустив голову, заговорил уже тверже:
— Так надо. Они могут быть там. Тогда скажешь, что бежал с трудфронта, из-под конвоя. То же, что и Курочке. Мол, был на копке рва на Волге. Потом выломал доски в сортире и ушел. Это будет правдоподобно. Пришел к Курочке, которого знал еще по Рыбинску, с тридцатых годов, — сидели вместе в Софийке за галоши: он направил в деревню, отсидеться до немцев. Что немцы вот-вот будут...
Последние слова он произнес нерешительно и глухо. Буренков покашлял и поморгал нервно. Он подтянул голенища сапог, забитых глиной.
— Значит, вроде приговора мне. Коль они догадаются, что вру я? Пришьют сразу же.
— Все может быть, но я полагаю, что их не должно быть в доме. Они где-то в лесу, неподалеку. Им нельзя прятаться в доме. Соседи узнают и сообщат. Сейчас всем мерещатся диверсанты и шпионы. На всякий случай запомни этот рассказ... Коль нет их в доме, выйдешь и вернешься к нам.
Буренков не оглянулся, когда пошел. Шел он крупным шагом, вдавливая ноги в снег и оставляя крупные следы. Спина сгорбилась, и виднелись космы волос из-под смятой кепки.
— Ну, как возьмут они его в оборот? — проговорил Саша, доставая наган, проверяя барабан.
Ковригин глянул на него и передвинул ближе кобуру своего нагана. Коротков тоже ощупал свой «ТТ». Сработает ли он только? Что-то в тире ненадежно стрелял. Все подлетает, слишком сильный бой у оружия.
— Не возьмут, — ответил он. — Нет их в доме.
— Но боится он здорово, — проговорил тихо Ковригин. — За жизнь боится, а вроде бы чего трястись, раз она у него как карта под двадцать одно — перебор или недобор.
— Не боится он, — покачал головой Коротков. — Нечего ему бояться.
Буренков шел без страха. Он постучал в широкую дверь и, не дождавшись ответа, взялся за медную ручку в виде змеи, вывернутую, может, с какого-то дворянского подъезда. Поднялся в сени — запах плесени шибанул ему в лицо, и он проворчал:
— Гноит дом старуха...
В прихожей было холоднее, чем на улице, от заколоченных фанерой окон несло табачным дымом. И опять он пробурчал, может чтобы взбодрить себя, успокоить:
— Эка, садит табачищем.
Он толкнул дверь и увидел возле печи старуху в серой вязаной кофте, в валенках. Она сидела, сложив руки, и смотрела в огонь печи, на чугун, поставленный в «устье» — для того чтобы уходило пламя без искр в трубу, чтобы гасли эти искры над паром. Она оглянулась, долго разглядывала его. А он сделал шаг вперед, снял кепку, поздоровался. Она ответила, все так же не вставая:
— Будь здоров. Спозаранку — это кого же нанесло?
— Курочка прислал. Переночевать. Мол, добрая баба Маня... Пустит.
— Сам-от кто?
Он вспомнил наказ Короткова, как говорить, и усмехнулся, добавил сквозь зубы:
— Со рва бежал. С трудфронта. Через сортир. А до этого в Софийке держали.
Она сунула торопливо папиросу к зубам, желтым и крупным. Морщины на лице заиграли, побежали, как мехи гармони.
— Бывала я в Софийке-то. Надзиратель Свинец все еще стережет, поди?
— Нет, не видал. Никифор там, с тупой скулой.
— Давно это было. Не вспомню и когда. За притон взяли. Будто «малинница». А какая я «малинница». Ну, а ночевать места хватит.
Буренков кивнул и тут же заметил на стене у печи висевшую на гвозде шапку. Знакомая шапка-ушанка, и вязки желтые.
И, как почуяв опасность, вскинул резко голову. С печи смотрел на него Илья, наставив пистолет. Он смотрел и, казалось, готовился нажать спусковой крючок.
— Эй-эй, — проговорил тихо Буренков, откидываясь к стене. — Не балуй!
— Так беглый, значит? — спросил Мулла.
— Через сортир, — спокойно пояснил Буренков. — Повели в отхожее место. Ров копал я. Знаешь, наверно.
— Нет, я там не копал, — оборвал его Мулла, все так же не спуская пистолета с лица Буренкова. — Только где вера тебе? Может, ты по мою душу?
— Скажешь тоже...
Буренков сунул руки к огню и уголком глаза увидел, что дуло пистолета исчезло. Мулла свалился с печи. На нем были брюки, гимнастерка, пиджак. Лицо помятое ото сна. Волосы встрепаны, и он, разогнувшись, отмахнул их на затылок. Сунулся к окну, пристально оглядел дорогу, посады, чуть сереющие в утреннем тумане.
— Один?
— С кем же еще?
Буренков вспомнил Короткова: стоит и ждет там на холоде, за соснами. А Саша, наверно, поет ему в уши про арестанта. Мол, не выдал бы. Сказать Мулле, что там у леса три пистолета на один его.
— Курочка меня прислал. Мол, отсидишься здесь.
— Курочка, говоришь. Знаешь его?
— До войны за галоши сидели в одной камере.
Илья стянул с печи свою железнодорожную шинель, накинул ее на плечи, сорвал с гвоздя шапку, нахлобучил ее на голову. Снова шагнул в кухоньку. Пробурчал сквозь зубы:
— Покимарить не дал ты мне, Рома. Словно по следу собака. Не лаешь вот только...
— Шлепаешь, — хмуро проговорил, напрягаясь, Буренков.
Ему все казалось: вот сейчас Мулла достанет пистолет и выстрелит в упор, в лицо или вот под левый сосок, и он повалится к ногам старухи, обутым в подшитые валенки. А Илья быстро сбежит по лестнице. Но Илья обернулся к старухе:
— Пойду дальше, баба Маня. Спешить надо. Когда вернусь, и не знаю. А дружка моего устрой. Да покорми.
«Не доверяет, уходит, — подумал Буренков. — И верит, и не верит. Но почему он тогда не стреляет? Боится шума?»
Илья пошел к выходу, у дверей остановился, и Буренков снова вытянулся, слегка сощурился: вот сейчас оттуда, от порога... Нет, может задеть старуху.
— Поспал бы еще, — проговорила старуха. — Чай, ночь шел. И опять идти. Что всплеснулся?
— Поспишь тут! На том свете разве что, — отозвался Мулла и нырнул в черноту сеней.
— Ну, а ты? — спросила старуха. — Спать аль что делать будешь?
«А эта верит, что он из беглых. И что с Курочкой знаком хорошо, тоже верит».
— Нет, — ответил. Он встал, сказал ей: — Надежный ли твой постоялец?
— Отчего не надежен? — спросила тревожно в свою очередь та, протягивая руку за клюкой, пошарила угли в печи.
— Не побежал ли к властям он?
— Чего выдумал, парень.
— И все же я пойду, — проговорил Буренков, надевая шапку. — На всякий случай. Не знался уж давно с Илюхой, почитай с Чухломы. В Чухломе вместе с Божокиным ходили. А что за то время вышло — неизвестно. Может, он теперь энкавэдэ...
— Не мели, парень.
— Пойду я, — Буренков прошел к двери. Старуха спросила в спину:
— Где же пристроишься?
— Пойду берегом, найду что ни то...
— А смолы[14] нет ли у тебя?
— Вот чинарик от «персонки». Хватит раза два зобнуть.
Он вытащил из кармана окурок, вернулся к ней:
— И то ладно, — обрадованно прохрипела старуха. — Я ведь как топка кочегарская. На лопате надо смолы...
Он снова прошел прихожую, вывалился чуть не кубарем в сени, задев за высокий порог ногой. А, выйдя на крыльцо, возле двери увидел стоявшего лицом к стене с поднятыми руками Илью. Его обыскивал Коротков. Ковригин стоял у окна, загораживая своей высокой фигурой окно, и держал наготове наган. Саши не было — и Буренков понял, что он стоит где-то у дома, сторожит, как бы кто не прыгнул через окно. Услышав шаги, Мулла, покосившись, сказал:
— Вот и Рома подтвердит, что я не крал, не грабил. Не было таких разговоров. Кондуктор я. Что Белешин — верно, а чист, просто в гостях здесь.
Коротков ощупал полы шинели. Пальцы наткнулись на какое-то утолщение.
— А тут что?
— Понятия не имею, — растерянно буркнул Белешин. Тогда Коротков вытащил из кармана складной нож, раскрыл его и быстро полоснул подкладку. Затем дернул с силой материю. На ладонь ему выпал золотой жук, блеснув матовыми капельками бриллиантов в желтой, из золота тоже, коронке. Он подержал его, с восхищением оглядывая драгоценность.
— Откуда он у тебя?
— Ах, жук? — Белешин улыбнулся широко: — Я и забыл про него. Давно уже было дело. На перегоне немцы разбомбили эшелон. Ну, проходили мимо, глядим, лежит, блестит. Поднял, в карман положил. А потом, чтобы не затерялся, взял да зашил в шинель. И забыл. Давно было уже...
— Может, вспомнишь этот перегон, на каком километре? — насмешливо спросил Коротков. — А если не вспомнишь, так могу напомнить. За Волгой, в квартире Агеевой, которую вы с Емелей очистили. Прибавлю еще вагоны, которые вы взламывали, цистерны, которые открывали, чтобы накачать спирту.
Белешин спросил спокойно:
— Вместо кого-то хотите замести?
— А еще есть дело с довоенных времен — кража мануфактуры путем подкопа.
И опять Белешин лишь поморгал глазами, но голос был равнодушен и даже насмешлив:
— Что я, крот?
— Груздев расскажет тебе, кто ты на самом деле, — сказал Коротков. — А пока говори, где твои приятели. Для тебя же польза.
— Они в лесу, — вот теперь признался Белешин, и голос у него стал дрожащий и заискивающий.
7.
Белешин рассказал им о том, что дезертиры прячутся в землянке, над которой, как маскировка, пни, что их трое — Иван Иваныч и Матвей с Николой, местные, подавшиеся в лес после госпиталя. Сказал он и о том, что у них винтовка и три пистолета, одна граната и две плитки динамита. Они дежурят по очереди. Еду приносит им какой-то родич из соседней деревни, да кое-что перепадает от сердобольной бабы Мани. Он утаил одно: падь, которая вела к землянке, лежала посреди болота, как мостик. Слева — застывшая на морозе вода болота, справа — кочки, опутанные бурыми метелками тростника. Эта падь просматривалась сверху, вероятно, очень ясно. И когда Коротков вышел к ней, он сразу спросил Белешина:
— Другая дорога где?
— Только эта, — торопливо отозвался тот. — Здесь ходим. Может, где и есть, но мы не знаем.
Конечно, где-то в обход дорога была на эту вершинку, к этим пням, которые чернели между чахлыми стволами осинок. Но когда было искать эту дорогу.
Коротков достал оружие. Он посмотрел на эту узкую падь, потом на пни и ясно представил Ивана Ивановича с винтовкой в руке.
— Позвольте, я первый пойду, гражданин старший оперуполномоченный, — раздался голос Буренкова. — Мне ведь не впервой нюхать, чем пахнет пуля.
Коротков быстро глянул на него — слова тронули его, и он даже улыбнулся.
— Нет, Буренков, что же милиция будет прятаться за спины? Ковригин, — сказал он подошедшему милиционеру с острова. — Я пойду, коль что — на тебе решение. А ты, Саша, смотри за Белешиным.
Он успел лишь заметить недоумение Ковригина и побежал по пади. Ноги с хрустом вминались в траву, хлюпала гнилая, с чернотой, вода. Он миновал падь и стал подыматься в гору, стараясь быстрее добежать до осинника. Но грянул выстрел — висок ожгло, какая-то сила толкнула его, он как потерял свои ноги, их словно не стало. Перевернувшись через голову, нащупал рану на виске, зажал ее ладонью.
— Это, кажется, еще ничего, — сказал вслух, плохо узнавая свой голос сквозь гулкий стук крови в виске.
И тут услышал чавканье ног, оглянувшись, увидел, как, припадая на больную ногу, к нему хромает Буренков. Вот он уже близко. Грянул еще один выстрел, всего один, и Буренков головой вперед ввалился в куст можжевельника. Куст спружинил и отбросил его. Он откатился вниз и лег на спину. Коротков видел его глаз, второй был забит снегом, как бинтом.
— Понесла тебя нелегкая, — проговорил Коротков. — Я же отвечаю за твою жизнь, слышишь?
Буренков не отозвался. И тут послышался крик и выстрелы. Это по пади, стреляя из пистолета и крича так надрывно, что у Короткова зазвенело в ушах, бежал Ковригин. Пригибаясь, как боец в бою, прыжками стал подыматься вверх к пням. На вершине было тихо. Но вот пни отвалились одним махом. Встали возле них, вскинув руки над головой, двое, в коротких полушубках и без шапок. Третий побежал вниз, держа в руке винтовку. Ковригин выстрелил ему вслед, но второй раз уже не успел — длинная фигура Ивана Ивановича скрылась за соснами. Ковригин стал ругаться, грозя пистолетом. Потом вернулся к стоявшим все так же с поднятыми руками дезертирам. Он обошел их, разглядывая опухшие лица, спутанные волосы на лбу, трясущиеся губы.
— Куда он побежал? Там есть еще землянки?
— Куда бежать, — сказал один из дезертиров, облизывая губы и тупо глядя перед собой. — Там море, одно море. Только утопиться. Отсюда не сбежишь зимой.
На вершину поднялись Саша с Белешиным. За ними медленно шел Коротков, перевязанный только что Сашей. Дезертиры со страхом смотрели на повязку с проступающими красными пятнами.
— Это он стрелял, — кивнули они на сосны. — Иван Иванович. Он это стрелял.
Коротков прислонился спиной к маленькой березке, росшей возле землянок, его качало, и лица сливались в оранжевые круги, плясали перед глазами.
— Проверьте, что у них там, — показал на землянку. Саша спустился, стал выкидывать оттуда наганы, патроны, куски сала, бутыль самогона, затем осторожно выложил плитки динамита.
— Для чего динамит? — спросил Ковригин дезертиров. Те разом посмотрели на Белешина.
— Это они принесли, — сказал один.
Белешин выругался тоскливо, он погрозил ему кулаком.
— Вали давай. А динамит мы принесли, — вдруг признался он. — Рыбу глушить собирались.
— А может, для плотины готовили? — прервал его Коротков. — У нас есть показания Емелина о том, что кто-то хотел взорвать плотину.
Белешин искренне изумился, он торопливо и со страхом помотал головой:
— Нет, гражданин оперуполномоченный. Взорвать чтобы?.. Двумя плитками динамита? Да к плотине и не подберешься — было бы если раз в сто больше зарядов. Одной проволоки несколько рядов.
Коротков обернулся к Ковригину:
— Ведите задержанных в деревню и попросите колхозников, чтобы приехали за Буренковым. Надо еще срочно позвонить в город, чтобы выслали людей на поиск бежавшего, а еще медицинского эксперта и следователя.
Ковригин козырнул, он дал знак Белешину, дезертирам, и те, пристроившись в ногу, стали спускаться с вершины.
Коротков же вернулся к Буренкову. До этого он считал, что тот убит, но, подойдя к нему, заметил, как пальцы рук царапают землю. Он присел рядом, потрогал плечо. Глаза лежавшего ожили, вот они уставились на Короткова, — глаза, полные боли, тоски и отчаяния.
— Вот оно где пришлось, — услыхал Коротков тихий голос. — Да мне бы сказать... Римке бы... Пусть бы пришла...
Коротков стал расстегивать пуговицы ватника — он шарил ладонью по груди, липкой от крови.
— Да бросьте вы возиться с ним, — сказал подошедший следом Саша. — Он конченый.
Коротков вскинул голову — взгляд его был настолько свиреп, что Саша отступил, сказал виновато:
— Простите, товарищ старший оперуполномоченный. Когда я был здесь, он и не дышал.
Коротков снова обернулся к Буренкову, нащупал сонную артерию, пальцы дрожали, и ему все казалось, что это биение сердца.
Но Саша вновь сказал тихо и виновато:
— Да вон глаза-то, гляньте...
Коротков встал, сказал Саше:
— Идите, Саша. Я останусь здесь, в землянке.
— И охота вам. Таким воронье сторожа.
— Идите! — уже прикрикнул Коротков.
Когда Саша смешался с вереницей людей на пади, он присел опять возле трупа и закрыл лицо руками. Удивительно, почему у него так было тяжело на душе. Как будто здесь лежал его друг.
Он вспомнил тот вокзальчик, парня в клетчатом пиджаке, в зеленой кепке, с чубом из-под нее, в хромовых сапогах. Вот он подходит к ним: «Газетку бы почитать...» И удар ножа...
А теперь вот лежит сам, раскинув руки.
Когда-то Коротков был для него врагом — здесь, на этой вот пади, Коротков стал для него человеком, которого он спасал, не жалея своей жизни.
Ветер гнал лист с вершины, и где-то слышался треск сучьев. Тогда он подхватил под мышки покойника и поволок его к землянке. Подумал вдруг, что в землянку может вернуться Иван Иванович. Когда все затихнет, он может вернуться, потому что там, на берегу моря, он не выдержит долго этого колючего с ветром снега, монотонного плеска темных волн и одиночества, — не выдержит и придет.
8.
Подвода приехала только к полудню. Уже начинало по-осеннему смеркаться, задождило, и все вокруг сразу расплылось. С двумя деревенскими мужиками пришел Саша.
Он с удивлением и долго смотрел на труп Буренкова, оказавшийся в землянке. Но ничего не сказал, лишь доложил:
— Обещали прислать взвод охраны для прочесывания леса. А эксперт и следователь уже выехали.
Мужики, ухнув, вскинули труп на подводу, закрыли его мешками, и оба, как по команде, вздохнули. Зашваркали колеса, заскрипели оглобли — что-то говорил Саша, но Коротков ничего не понимал. В виске по-прежнему билась жила — яростно, быстро и горячо.
Он шел и все оглядывался на землянку. Заметив это, Саша догадался:
— Думаете, вернется бежавший?
— Можно предполагать...
Негромко говорили между собой мужики. Один — длинный, с растрепанной черной бородой, в поддевке; второй — тощий, с испуганными глазами.
Первый завел этот разговор.
— Здеся Натоху Малыгина нашли, помнишь? Вот на этом, кажись, месте. Спал в снегу, а рядом ружье и бутылка. Сморило, и замерз.
— Да нет, — сказал второй. — Это в овечьем поле, за тем вон лесом. Мой батька и ходил за ним.
— Вот если бы ты ходил, — вставил первый.
— Да нет, — снова первый. — Я те точно говорю.
Их разговор раздражал. Какой-то Малыгин. Когда-то, где-то замерз.
Колеса визжали, жидкая черная земля попадала на сапоги Буренкова. Каблук был смят на левом сапоге.
«Припадал на больную ногу, — подумал Коротков, — припадал и стаптывал каблук».
Возле деревни их встретил Ковригин. От него узнали, что эксперт и следователь уехали на кладбище на своей пролетке, а задержанных увели в город два сельских участковых милиционера, присланные из сельсоветов.
Ковригин тоже пошел за телегой.
— Я попросил приготовить нам поесть в одном доме. Как вернемся с кладбища, так туда сразу. А то что же, целый день только воздухом питаемся. Да и переночуем там все.
Кладбище было в версте от деревни, с церковью и часовенкой, с поваленной оградой. Заблестели огни фонаря. Свет плясал, метался по могилам. Телега въехала через поваленные ворота, зашаркала о деревья. Близкий свет фонаря напугал лошадь, она захрапела и попятилась. Тогда чернобородый сказал сердито:
— Не ерепенься, Зорька. Вот сейчас положим мужика и поедем прочь отседова.
У могилы, опираясь на лопаты, ждали их еще двое мужчин и медицинский эксперт со следователем. Вот и все провожатые. Труп сняли с телеги, положили на деревянный мост из досок, перевязали веревками, точно собирались пустить по воде. Затем поддели под мост веревки, с какой-то привычностью и размеренно просто все задвигались, закричали, подталкивая друг друга, спотыкаясь о холмики вырытой земли. Доски скрипели и шаркали о землю — свет фонаря лизал лицо Буренкова, влажное от дождя.
— Быстро вы все приготовили, — сказал Коротков, чтобы не молчать, разогнать эту молчаливую, тягостную суету.
— А в старую яму, — пояснил один из копателей. — Тут от молнии девка одна двадцать лет тому назад положена. Земля обвалилась. Ну, а мы подкопали малость, расширили. Веселей будет с девкой-то рядом. Женатый ли он был?
— Нет, не женат, — ответил Коротков. — Собирался только.
— Ишь ты, из преступников, — удивился второй, — а хотел жениться?
Медицинский эксперт попросил металлическим голосом:
— Поменьше бы разговоров, товарищи, и так задержались.
— Сейчас, сейчас, — заторопился первый, коленями уже елозя по земле, заглядывая в яму.
Там, внизу, стукнуло, и взлетели веревки, выдернутые одним махом.
— Как положено, сделано, — сказал копаль.
Он поднял заступ и принялся кидать землю.
Только Коротков по обычаю на кладбищах, взяв горсть земли, бросил вниз. Никто не последовал его примеру, мужики быстро работали лопатами. Вскоре поднялся холм. Его слегка ошлепали, и тот же разговорчивый мужичок сказал:
— Вот и всё, товарищи начальники.
Все тронулись в обратный путь.
И тут Коротков стал терять силы, ноги вдруг ослабли. В ногах, в пальцах рук появилось странное оцепенение. Что-то говорил ему идущий рядом эксперт — маленький брюханчик в огромной зимней шапке, в валенках с галошами, чем-то напоминающий деревенского сторожа. Он кивал только в ответ и возле ворот вдруг увидел близко перед носом круглое лицо эксперта и услышал его тонкий, блеющий голос:
— Э-э...
Очнулся уже на телеге. Он лежал на спине, и ноги его дергались, как недавно дергались сапоги Буренкова.